Вопросы педагогики

Дордонов выпускал из своих рук, вьющуюся живым упрямым существом  зеленую лианку душистого цветного горошка. Вот уже десять лет с перерывами на душевные кризисы, он выращивал, казалось бы, эту неказистую и странную для доцента солидного ВУЗа, вьющуюся  как попало траву, не приносящую ему никакой реальной пользы.. Будь это великолепные чайные розы, которые Дордонов при желании тоже мог бы посадить на балконе, тогда бы все красивые женщины, прогуливающиеся под окном внимательного холостяка, зажигались бы легкими молодыми улыбками и вносили бы положительную  энергетику переживаний  в его скучающую  душу. А этот неброский горошек, вьющийся как ему заблагорассудиться, больше похожий на случайно выросший сорняк,  не вызывал у проплывающих под его балконом  особ, никаких обнадеживающих эмоций.
Но доцент не хотел экзотических, отдающих какой-то искусственной красотой, чайных роз. Он был привязан к  этой непонятной живой траве, похожей на совсем молодую, еще не испытавшую дурного влияния девчонку, бегущую в своей взбалмошной и неосторожной фантазии к манящему  лазурному берегу, который, как она думала, где-то существует, а он то уж точно знал, что его нет и не может быть.
Но было и что-то  иное.
Возможно, что в этих вьюнцах, больше чем в каких-то других существах, отзывалась притягательной грустью, идущая от отцовских чувствительных корней, его терпеливая, будто бы  растаявшая вдалеке, забытая и одновременно незабываемая Родина, - ее сны, блеснеющие водовороты, качающиеся в мареве берега, ее безнадежно-доверчивый, тревожащий душу волжский родовой  зов. Возможно, глядя на вьюнцов, он ощущал себя маленьким мальчиком, лазающим по песчаным откосам, догоняющим  хвост юркой птички-береговушки, которая ловко причитала, издевалась и выкидывала разные пируэты, суля сплошные беспокойства в непредсказуемой  игре.   
-Да, дикари же эти  вьюнцы…Какая же это, с позволения сказать, моя Родина… - Ведь вьюны не белые березки.?.  - Они, как бомжи или  бездомные собаки, - в них тоска, одиночество…
-Странно, -думал он, - но в этой беспорядочной зелени  что-то меня  беспокоит.
-Может быть, какой-то шарм безнадежности, невольное ощущение предстоящих жертв?
Чем больше безнадежности , тем больше силы?!
 ……………………………………………………….

-Кто  меня надоумил культивировать эти горошки?
Дордонов, в общем, не сразу заметил, как стал поддаваться  своей странной причуде и что его растительно-сорняковая стихия, быстро заполонившая балкон, стала невольно ассоциироваться с ним же самим и восприниматься хрущевкой, как вредная причуда,  не знающего чем заняться сдвинутого по фазе мужика.
-Да, пусть языком по свету … - У самих балконы как свалки, только какие-то невзрачные цветочки в глиняных горшочках.  А у меня – целый сад. Пусть привыкают !
Дордонов, глядя вниз с четвертого этажа, провожал взглядом двух ярких армянок, демонстрирующих всем какой-то взывающий грудной язык.
-Хорошо им, у них естественная сплоченность, а мы – будто бы и не у себя!?.
- А ведь вьюны, кто-то, сидящий во мне, действительно  принимает,  - посмотрев сбоку на собственное сооружение из прутков и лесок, предназначенное для обустройства  своего дикаря, - думал Дордонов.
–Нельзя растить другую жизнь вопреки желанию. На все нужно  время, - в том числе и на сострадание!?
 - А  времени-то -  как раз  в обрез, хотя оно сейчас так необходимо!
Наконец-то я нашел, чего так долго искал…
-Казалось бы, великий Ян Амос Коменский, как педагог, уже до винтиков разобран и изучен . Но его философия - это  совершенно иное, - это открытие времени…Это ради чего стоит жить. Уже два года моим мучениям, а  кажется, что я только-только чего-то коснулся. Всем наплевать, что я обработал сложнейший латинский подтекст «Вселенского собора»  и насытил его ремарками; им не дано понять, что  мною перелопачено  огромное количество первоисточников, что я оторвался от них... 
-Сейчас я уже обязан не отступаться! Кто кроме меня сможет это поднять? Все хотят видеть только конечные результаты, жертвы никого не интересуют ! Впрочем,  наверное как и меня…
-Но, Божемой, - сколько уже упущено? Сколько сил потрачено на пустое и бесполезное, -  на всяких женщин, о которых уже и не хочется вспоминать; на таких же, как и я, озабоченных друзей; на какие-то необязательные заработки, на фантазии!?
А сколько потрачено на собственные уговоры заняться чем-нибудь полезным, подразумевая под этим чем-нибудь общественно значимым.
-Раньше я как-то  не слишком ценил время; думал, что все еще впереди, хотя многие ставили себе цели, куда-то стремились, добиваясь каких-то благ; женились, разводились, советовали мне с высоты своего полета. Но и в них я как-то не видел прочного фундамента.
Сейчас Дордонов отчетливо понимал, что у каждого нормального человека должна быть собственная цель, вокруг которой формировалась бы его личность,  и чем крупнее и масштабнее цель, тем  с большим успехом,  он сможет преодолеть присущие человеку недостатки, вырабатывая необходимые правила поведения  и  подготавливая почву для собственного взлета. Этому могло  быть принесено в жертву многое из того к чему человек давно привык: излишний скептицизм, , собственная лень, какие-то личные недостатки:  брошенный, как щенок, в прогрессивный общественный котел, он как бы самоочищался.
Нынешняя его работа отвечала всем его помыслам, более того, - имела глобальные перспективы. Он  счастливо  сознавал, что философские записки Яна Амоса, недавно обнаруженные   в одной из лондонских библиотек, уже производят  фурор во всех  педагогических школах Запада, и что современный ученый мир, постепенно снимает перед ним шляпу, прогнозируя мультипликационный  эффект от воплощения идей великого чеха в реальные программы развития человечества. Дордонов чувствовал себя равным в этой игре  и верил в свой собственный триумф.
-Да, сейчас на мировом дворе всеобщая неразбериха, - разрушение экологии, наступление зла, новая мировая инквизиция. Но за всем этим неизбежно последует глобализация умов, - иначе мир рухнет от многочисленных локальных ударов. Лет десять, потребуется только на то, чтобы обуздать разные политические группы и заставить их работать в нужном для человечества направлении. Мировое правительство неизбежно.  Ян Амос предвидел это! 
Дордонов  смотрел на гуляющих под балконом симпатичных молодых мамаш. 
-А ведь это тоже  настоящая счастливая жизнь. Жизнь для них, а не для меня…
 - Ну, а что же делать с вьюнцами?  - возвращался  Дордонов  из небытия. 
-Может скосить за ненадобностью, отдать кому-то?
-Но скошу я только самого себя…
Устающий от однообразной преподавательской работы, ощущая в себе наростающую тупизну жизни, он, воспринимал часто свой сорняк как поведение абсолютно невнятного ученика, бестолкового и запущенного, не знающего ради чего тот живет на свете, глядя на которого доцент  сам становился таким же тупым и запущенным. Тем не менее, умудренный опытом, потомственный педагог,  относился к неким издержкам своей профессии   со спокойным пониманием, оценивая себя, как государственного солдата, которому позволено несколько больше, чем остальным человечкам.
- Неси свой  крест и гордись им !
Иногда, после каких-то  неудачных дней, Дордонов надолго забывал о своих растительных питомцах, - о том, что надо их поливать, расправлять, а иногда и беседовать с ними. От невнимания некоторые его неокрепнувшие   «львята»,  как называл он появляющиеся на лианах цветочки,  ломались и покрывались пылью, опадая и не успевая  порадовать своего нерадивого хозяина. Он  жалел цветочки, но часто был не в силах совладать со своим дурным настроением и справиться с находящей на него депрессией.
-Если бы заниматься всю жизнь только этими лианками, тогда уж, наверное, бы...!?
Но в плохом настроении Дордонов не хотел приближаться к своим нежным вьюнцам. Он   любил их  примерно также как своих собственных детей, - такой же внешне неброской  деликатной мужской любовью.
-Для педагогики лучше бы, конечно, чтобы  дети  развивались самостоятельно, - думал доцент, - без  постороннего  вмешательства, а   я    помогал бы им лишь материально.  Остального бы они добивались   сами. .
-Но так не получается, - всем   необходимо оставлять часть собственной души, несмотря на то, что эта душа может пребывать иногда не в лучшем состоянии.
Он вспомнил первый вырост вьющегося горошка, который был для него самым запоминающимся. Первые его «львята» были очень богатой и разнообразной окраски, - яркокрасные, лиловые, синие с белыми прожилками, какие-то перламутровые, со своими характерами и вносимыми в жизнь идеями. 
 «Синеглаз», «Марокко», «Гроза печенегов»,  - награждал он именами появляющихся  ниоткуда маленьких индивидуалов, пытаясь угадать их скрытую сущность.   «Испания», - называл он мерцающе красный цветок, напоминающий ему цыганку Кармен и, одновременно, тревожную мелодию «Бе само мучо». Глядя иногда, на падающую куда-то в бездну  балконную  зелень, Дордонов надолго уходил в фантазии. Он строил воздушные города из ветлящихся вьюнов с космическими архитектонами, гротами, ассамблеями, безбрежно опутанными ветреными лавинами  лучших на свете арбатско-парижских сортов. Он улыбался свободной фантазии о том, как все-таки важно доводить спонтанный взрыв окрыленного сознания до конечного логического результата, чтобы затем видеть этот результат уже в иной, более высокой  плоскости.
Но горошки, несмотря на благие намерения, с каждым годом все более и более вырождались. Им не хватало света, не хватало тепла. Цветочки уже не были  такими яркими и живыми как раньше, вьюнцы не хотели подниматься слишком высоко, и поэтому Дордонов постепенно остывал от своей затеи, переставая обращать внимание на мелькающий за стеклом, вьющийся зеленый бам, не имеющий, привнесенной в его развитие, четкой и дальновидной  человеческой стратегии .
-Все равно без меня вырастут, - думал Дордонов, -: захотят - затормозят с цветением, захотят - будут нервировать долгим  ожиданием, а то вдруг, заплодоносят некстати, так, что захочется их остановить: «Не надо слишком быстро меняться, -  это не столь интересно».
Рост вьюна - всегда неожиданность, - возможно, в том-то  и интрига загадочного живоносца, на которую Дордонов когда-то попался. Ведь в росте - постоянное обновление. - Сколько изгибов, колен,  сколько непредсказуемости!? Окраску цветка, тем более,  не угадаешь. Неизвестно от чего она зависит - от почвы ли,  солнца, от нависающей над балконом березки, или музыки, которая звучит рядом. А, может быть, она зависит от настроения хозяина, который поглощает глазами собственное творение и видит  в сплетениях  какой-то затаенный, понятный лишь ему одному, совсем не растительный смысл? Нацеленный на всеобщее переустройство, он горд от того, что может самостоятельно переиначивать этот смысл, изменив картину переплетений стеблей. Иногда он урезонивает их, укорачивая вылезшие наружу отростки, иногда направляет их в новое русло, переиначивая и меняя устаревший смысл.
Но сейчас  переиначенный смысл не слишком ему нравится, и он жалеет, что разрушил прошлый смысл.
Сегодня его вьюнцы – еще очень слабые, не спешащие вылезать из теплого грунта лепестки, несмотря ни на какие  уговоры  и обильные подкормки. А раз так, то хозяин пришел к выводу, что  с капризными  зеленцами надо что-то делать .
- Возможно, - думал он, - надо их ставить  в какие-то более сложные условия, создавать им все новые и новые  трудности, - изгибать их, теребить?
-А, может быть, оторвать мою поросль от сковывающих их веревок!? Пусть покрутятся на извилинах, поищут свое место. Пусть покачаются на ветру, понаберут мелких щупальцев и гибкости, которой им сейчас не хватает, а затем,  окрепнув и перестав качаться, начнут лазать по веревкам, как  смышленые юнги по вантам, радуя и удивляя  всех.
Пусть сами решают  свои сложные задачи, преодолевая трудности, а не так как их хозяин, - все  о чем-то думает, думает.
Не хочет, а думает … 

                2 июля. 2004. Царицыно.
     (редакция 23 декабря 2005 года