Дождь ни о чём

В детстве дождь всегда казался помехой: прогулкам, играм... солнцу, свету.
«За что можно любить дождь?» - думалось тогда.
Дождь: серый, мокрый, холодный; грязью забрызгивающий садовые цементные дорожки; пачкающий обувь, заливающий сумрачной печалью дворы и улицы.
«…Вот и сиди теперь дома, в посеревшей комнате, и смотри в закапанное окно на серость», - думалось в дождь с неудовольствием, почти сердито.

Дождливым вечером меня увезли в больницу, в маленькую сельскую больницу: родителей ужаснула взвившаяся вдруг вверх температура.
Ни приезда скорой помощи, ни доктора, ни дороги в больницу я не помню. Воспоминания начались с дождя за окном: он шелестел настойчиво и упрямо, заслоняя собой оставшийся где-то знакомый мир.

В большой палате я была одна.
- Это твоя койка, - сказала медсестра и подвела меня к кровати, - ложись, а я сейчас приду и сделаю тебе укол.
На тумбочку я положила любимую книгу, которая оказалась в моих руках: «Приключения Чиполлино».
- Тебе сейчас только читать, - вздохнула медсестра и откинула одеяло, - ложись.
Пружинистая кровать мягко провалилась подо мною как холодный, негреющий гамак.

Сделав укол, медсестра вышла, и со мной остался только шелест дождя. И ещё - «Чиполлино», которого пришлось отложить: буквы оказались такими неровными и утолщено-жирными, что от них болели глаза и голова.
В озябшей темноте шумел дождь, а вокруг моей кровати возвышались белоснежные угластые вершины подушек на соседних кроватях.

Проснулась я тоже из-за дождя: он вошёл в палату, ко мне.
Редкие крупные капли громко стучали по одеялу на уровне ног; я и проснулась-то от этих, ощутимых, ударов - мерных, равнодушных, вибрирующих. Тогда я тихонько сползла с кровати и выглянула в ярко освещённый коридор: вся больница спала, ни одного звука, полная тишина. Туда и выходить было страшно.
А в моей палате капал с потолка дождь. Капал именно на мою кровать, проигнорировав оставшиеся пять, незаполненных больными.

Лечь на любую другую, белоснежно-заправленную, казалось неправильным. И ещё этот потолочный дождь: он-то всё равно бы капал и пропитывал собою одеяло и матрац?
С трудом я свернула матрац пополам: теперь капли пролетали через сетку и толпились на полу, лужицей.
Спать калачиком на половине матраца было не очень удобно, но я заснула, закутавшись в одеяло: теперь со мною было целых два дождя. Один, шелестящий, за окном. И другой, приболевший вместе со мной - в палате.

Утром, нянечки и медсёстры, заахав и забегав, от заболевшее-приблудного дождя в палате быстро избавились, а меня заботливо устроили на другую кровать, к самому окну.
Окно оказалось рядом, на расстоянии вытянутой руки: я не сводила с него глаз, а там всё шёл и шёл дождь.
От стука слетающих с неба капель листья вздрагивали, сталкивались с друг другом, и получался тот самый, дождливый, звук – постукивание и пошлёпывание, перемежаемое редким, грубоватым откликом железного карниза.

Палата заполнялась поступающими больными: привели тётю Тоню, полную женщину с обтянутым цветастой казёнщиной животом, потом ещё какую-то женщину... А я не отводила глаз от окна, за которым шёл дождь. Мягкий, шелестящий дождь. Он всё шелестел, всё говорил и говорил – ни о чём. И мне это нравилось, как ни странно.

Нравилось лежать, не двигаясь, под тёплым одеялом до подбородка, и слушать дождливое бормотание «ни о чём». И самой в это время не думалось почти ни о чём: мы с дождём объединялись, сливаясь во что-то единое.
Сейчас мне кажется, что тогда дождь всё-таки что-то мне говорил-объяснял, и я это понимала, но не осознавала. Бормотал о времени; о бесконечности, сжатой до мгновения и о мгновении, растянувшемся до бесконечности; об огромном мире, кажущемся обыденной серостью и поэтому остающимся непонятым. Что-то такое, словами труднообъяснимое.

Прошло немало лет. Сколько раз я лежала в больницах; и почти всегда – у окна, за которым шёл дождь.
И мы опять оставались с дождём наедине: он бормотал «ни о чём», а мне удавалось к нему присоединиться.

Правда, больше он никогда не заходил ко мне в палату.
Да и зачем бы ему это было теперь нужно?