Понтонное Государство. Остров - 2

                Глава 1

Ссора с любимой. Отъезд и прибытие. Разговор с официантом. Закон. Бог и его мир. «Не успеете оглянуться, как тому молодому человеку подадут вашу собственную ногу с петрушкой». Заказ еды. Гостиница и начало духовных метаний.

– А не убраться ли тебе в то Понтонное государство, где, как говорят, всё дозволено? – сказала Сидорову его девушка, только что уличена им в половой связи с африканцем и сидящая теперь на полу среди осколков разбитых стаканов, куда Сидоров, вспылив, её поверг, нанеся сильный удар по её, как ему казалось, красивому лицу. Он уже каялся в содеянном – только не хотел ей в том признаваться. Но подумаешь, африканец! Возможно, тот чувствовал себя неуютно в чужой языковой среде; отсюда и моральный проступок. Что же касается Марины, то не стоит обвинять слабую девушку в том, на что способен даже человек, цвет которого отличен от белого.

Сидоров стал было собирать осколки, стараясь при этом не глядеть на Марину. Но затем бросил это занятие, взял свой рюкзачок и вышел в дверь.

Он почему-то в один миг разлюбил ту страну, где цепи взаимосвязанных событий подобного рода составляют на нынешний день основу местного существования, и направился прямо в одно из множества туристических агентств этой страны, чтобы с его помощью уехать из неё.

Взяв там билет в один конец и правильно оформив визу, он по загранпаспорту покинул пределы родины и вскоре оказался в Понтонном государстве, где сошёл на берег, представляющий собой понтон, и оказался в городе, который был одновременно и единственным, и столичным. Ничего особенного в смысле экзотики или хотя бы эстетики не ощутив, Сидоров дошёл до ближайшей гостиницы – те составляли большинство городских жилых строений – и снял в ней номер. Стоял день: было примерно три часа дня.

Затем Сидоров вышел на улицу, так как ему хотелось есть.

Ресторанчик, облюбованный Сидоровым, был мал, если судить по его внешнему виду. Войдя внутрь, Сидоров обнаружил полутьму, в которой расположилось небольшое число посетителей, среди которых небыстро ходили официанты, облачённые в белое. Он сел за столик, бегло просмотрел меню на непонятном языке и стал ждать, когда его обслужат.

Спустя непродолжительное время подошёл официант, мужчина старше средних лет, тихо взял со стола прежнее меню и положил перед Сидоровым меню на русском языке.

– Как вы узнали? – спросил Сидоров.

– К нам много людей заезжает, так что мы быстро учимся определять национальность, – ответствовал официант на чистом русском языке. – И меню у нас всегда наготове: есть даже на бурятском.

– А на каком языке, позвольте спросит, напечатано то, что теперь у вас в руках? – поинтересовался Сидоров.

– Это синтетический язык, – сказал официант. – Мы обычно даём посетителю образец нашего меню с собою в номер, поскольку чтение на нашем языке, называемом синт, обеспечивает понимание. Если вам интересно, – добавил он.

– Занятно, – сказал Сидоров. – А вы сам русский?

– Был им когда-то. Но потом расхотелось. Были недоразумения с законом, пропажа личного имущества, связанное с утратой личных связей… Словом, не повезло. – Официант выдержал лёгкую паузу и затем посмотрел на Сидорова умиротворённо и крайне благожелательно, но вместе с тем так, что Сидорову захотелось как можно быстрее что-нибудь заказать.

– А-а-а… да! Какую-нибудь булочку, слойку, круасан, можно хачапури.

– Эвьян?

– Что, простите?

– Воды?

– Да несите что хотите, – махнул рукой Сидоров, – потом поглядим. Я здесь, наверно, ещё долго буду.

– Никто не знает относительно длительности своего пребывания. Но я не имею в виду вас – в вас есть нечто такое, как будто вы знаете. – Он махнул рукой в зал, пошептал что-то на ухо подскочившему официанту и вернулся к разговору: – Однако я уверен, что нет: не потому, что вы не подходите – к знанию существа дела, я имею в виду, – а потому, что мир меняется, и есть в целом два варианта.

– Какие же? – незаинтересованно поинтересовался Сидоров, начиная есть только что поднесённый ему хачапури, оказавшийся очень вкусным и горячим в самую меру. – Спасибо, замечательно.

– Ешьте на здоровье… Первый вариант предполагает, что мир меняется, а вы нет. В таком случае говорить о находках не стоит, так как существует огромная вероятность того, что вы, напротив, всё потеряете. Примеров приводить не буду – о них громко говорят на каждом шагу.

– А будьте любезны, приведите, – отозвался Сидоров. – Я очень люблю хороший русский спор, только чтобы не был голословным.

– Хорошо, – сказал официант. – Вот например. Видите, муравей ползёт по столу (действительно, по столу что-то ползло). А вот теперь мы его – убьём. – И он сделал жест ладонью, долженствующий означать, что он убил муравья. На самом деле убивать муравья он не стал, и муравей, которому было неведомо, что его настигла смерть, без приключений добежал до края скатерти и стал спускаться по её свисающей поле вниз, к паркету. – Вот вы видите – убил. А ведь муравей намеревался здесь долго бегать, и у него были все основания предполагать, что так и будет впредь, что он – хозяин скатерти. Можем ли мы обвинить его в непонимании мира, особенно учитывая то, что незыблемость последнего – является платформой для надёжности его существования, ценность которого определяется вот этим (он указал пальцем куда-то в сторону скатерти): видите?… Он несёт крошку, ухватив её ртом, которой будут питаться его жена и дети. А стал бы он её нести, если был бы уверен, что сейчас убьют?

– С необходимостью нет, – отвечал Сидоров сквозь поедаемый хачапури.

– Вижу, вас не убедило. Конечно, я мог бы сделать более широкий жест и, к примеру, отрубить вам палец, что, в свою очередь, окажись вы пианистом, могло бы испортить вам жизнь – то есть, что одно и то же, изменить мир. Ваш мир, разумеется – ведь другого не бывает. Но, поскольку вы мне симпатичны – и я ещё не совсем охладел к своей бывшей Отчизне – я никогда бы не стал делать этого. Однако я говорю о каких-то пустяках, в то время как любой уважающий себя работник ресторанного бизнеса предложил бы вам нашего фирменного лёгкого, с незаурядным букетом, прохладного местного вина, которое особенно хорошо пьётся во время философских диспутов. Налить?

– Налейте, – ответил Сидоров. – Кто вы, кстати, по образованию?

– Филолог… отчасти философ… Словом, что-то общесоветское.

– И степени имеете?

– Имею и степени. Даже то, что мы со смехом называли honorea causa. Отмечен в силу гонореи, как у нас шутили.

– И часто у вас тут ведутся философские споры?

– Споры?... – Официант слегка поднял бровь, и это было значительно – Споры никогда! О чём спорить и зачем, когда есть другие методы, гораздо более эффективные и не посягающие на философию! Диспуты, молодой человек, диспуты!

– Ага, – ответил Сидоров и стал пробовать белое вино, только что налитое ему одним из молодых официантов. – Что вы говорили о второй альтернативе?

– Простите? Ах, да! Вы о том варианте, когда муравей меняется, а кулак – нет.

– Кулак, или мир на худой конец.

– Разницы большой не вижу – но будь по-вашему. В таком случае вас упекают в сумасшедший дом, а то бывает и казнят – и правильно делают – с их точки зрения.

– Так сразу и кладут?

 – «Кладут» – это вы в свою пользу выразились. Вы изменились – следовательно, должны быть уничтожены.

– Кем?

– Всеми теми, кто не изменился. Как, кстати, вам вино?

 – Замечательное!

– Существует местное предание, что готовят его из плавника акулы… только не спрашивайте у меня, каким образом: рецепта я всё равно не знаю. Тут множество акул – и так уж выходит, что люди не против того, чтобы часть их лишилась своих плавников: ведь что такое жизнь акулы по сравнению с желанием человека? Тем более акула – опасный хищник.

– Да… – Сидоров поморщился. – Но каким же образом…


– Ну, я не знаю: ферментация местного предания, особый режим сушки местного предания. Главное результат. У нас тут и экспорт есть небольшой; вообще мы во многих смыслах на самообеспечении. А позвольте поинтересоваться – что привело вас к нам? Мне показалось, что ваш «обычный случай» скрывает нечто большее: у всех людей ведь именно так.

– Разбил рожу своей возлюбленной, которая мне изменяла.

– Вы не любили того, с кем она вам изменяла? Кстати, как её зовут?

– Её зовут Марина… вернее, звали. А его не знаю.

– Но надо было поинтересоваться! Не скажу, что он бы вам понравился. Но тогда он перестал бы быть для вас абстракцией. И, может быть, вы бы убедились, что одним убытием на край земли, в другую абстракцию, своей проблемы не решите: придётся остаться и его убить.

 – У меня и в мыслях этого не было.

– А так ли это? Я знаю по себе, так как, когда был  гуманитарием, также довольствовался беспричинным гневом. Иногда нареканием, пощёчинами (там, где не ожидал сопротивления) и вообще разными благами цивилизации. Словом, страдали одни хорошие люди – друзья, родственники, мягкие сослуживцы. То есть попадало тому, кому попадало. А сам-то я знал, кого бы хотел убить.

– Как же я бы хотел его убить, когда я его совсем не знаю?

– Я почему и говорю: узнали бы – и сразу бы захотели. Ну, у нас вы быстро всему научитесь. У меня другое было. Вроде и понял жизнь – а чувствую, что будто бы тупею. Вроде и выездной, и даже обласканный; и деньги есть, и бабы, и вру удачно – с пользой для себя. А что-то не то!

– Скверный случай, – заметил Сидоров.

– Очень… а не будь этого ощущения тупости и ощущения врождённого хамства интеллигенции этой нашей – и не был бы я здесь, на этом замечательном острове, хотя и искусственном, на который никто и никогда не заронит семена «доброго, вечного» и какого-то третьего ещё, не помню, чего именно – им негде здесь было бы укорениться, почвы-то нет! – а сидел бы я в собственном дерьме где-нибудь на Канарах (поскольку русский, вор, и не из последних) и мемуары бы строчил на абсолютной свободе. А так я здесь; официант; и чувствую я себя замечательно, а знаете почему? Потому что иногда могу услужить симпатичному человеку. Позвольте, я вина вам подолью.

– Спасибо…

– Потом – насчёт вашей этой… Марины, да? Вы когда намерены были её бросить?

– Никогда…

– То есть как «никогда»? Зачем же она вам изменяла?

– Я не знаю. Извините за выражение, но… того-этого хотела.

– Почему же не с вами?

– Со мной тоже. Но и с другими. Такая уж она девушка.

– Ну, бросьте вы! Словно вы нарочно морочите мне голову. Действительно, что ли, девушка попалась неудачная: не первого сорта? Это редкость, конечно, но – что же, бывает…

– Вот именно.

 – По закону вот как оно получается… Давайте попробуем отменять те события, которые бы не произошли, если бы…

– Давайте угадаю. Если бы я убил того чёрного господина… нет, даже не так: если бы она знала, что я имею намерение в случае чего убить его.

– Так то был афро?! – на лице официанта заиграла довольная, почти счастливая усмешка. – Замечательно! Но с выводами вы не совсем правы. Допустим, вы убиваете афро. Или француза, чтобы никого не обидеть. Просто так, без всяких Марин, по зову души. Что делаете вы, когда его убиваете?

– Ну-у-у… Наслаждаюсь, вы хотите сказать?

– Это уж ваше личное дело… Вообще-то вы бы стыдились таким наслаждаться, и правильно бы делали. Нет, чтобы обезопасить себя – что вы делаете?

– Для этого – я его не убиваю.

– Да я не об этом! Хорошо, любите вы африканцев, не хотите их убивать – пусть это и вправду будет француз, а нет – так англичанин. Неважно кто. Русский на худой конец. Я же говорю о том, что поступок вот он – совершён. И?

– Я этого никогда не сделаю.

– И?

– Но если уж сделаю, то заранее позабочусь о том, чтобы меня не поймали.

– Правильно! И к какому тогда выводу мы приходим?

– Понятия не имею!

– Конечно, не имеете. Оно, это понятие, почти что запрещено. Я намекну. То есть, если вы хотите защитить ваши права – даже в случае убийства. То каким это убийство должно быть?

– О, Господи! – Сидоров так искренне ударил себя ладонью по лбу, что как будто мысленно увидел, как покраснела ладонь. – Ну, конечно же! Пред-на-меренным! Ну, да, я хотел его в тот момент убить.

 – Вот-вот-вот-вот-вот! – Официант, казалось, был рад наметившемуся повороту. – А во многие последующие моменты хотели убить его ещё больше – гораздо больше. Но важно вот что – оставим чувства! – то, что вы, поразмыслив, вынуждены склониться к тому виду убийства, за который судят наиболее строго. Вы это хотели сказать?

– Получается, что так.

– Не «получается» – а так оно и есть на самом деле. А теперь скажите мне: много ли таких убийств? Заранее спланированных, продуманных – вообще, которые имеют под собой твёрдую почву – и даже какие-то убеждения, может быть? Я не имею в виду бандитов, для которых это профессиональная деятельность, а рядовых граждан, но только которые убили. И не просто убили, а убили именно «в здравом уме и твёрдой памяти», заранее всё рассчитав? Убили… потому что были уверены, что так нужно. Или хотя бы – что точно убьют, и второго не дано? Хотя бы в процентах скажите: много таких?

– Думаю, один процент наберётся.

– А я так думаю, что и одного не наберётся. Но это не так уж важно… пусть будет хоть три. А на остальные девяносто семь что приходится? А вот что приходится. Более или менее организованная преступность, да и не всякая, да и здесь это событие: не разбирая сути, предположу, что не такое уж частое, а иногда даже (как сейчас говорят) непопулярное. Жизнь – это ведь не кино. С террором вопрос особый. Солдаты… да это вообще не убийства, как считается! Казни, хирургические ошибки – это мы не берём! Но больше убивает совсем другого рода контингент. Подростки… и взрослые не выросшие. Алкоголики. Наркоманы. Упивающиеся насилием. Сумасшедших брать не будем – тут тоже особый случай. Или вот которые изнасилуют девочку – и убьют «по необходимости», потому что «так надо»: возможно, так они себе и говорят. Отчаянные, то есть которые вдруг. Что ещё взять? А всё, можно больше не считать! Этого всего – процентов семьдесят. То есть те, которым нравится убивать. Хотя бы в том состоянии, в котором они находятся во время подобного события. Вдруг убили – и вот как хорошо! Но тогда вопрос: чем все эти семьдесят процентов отличаются от сумасшедших? Ведь здесь ума… умысла… этого здесь вовсе нет. И вот именно для них предусмотрены законом разные смягчения, поскольку ведь они – «не умышляли»… И получается, что Закон карает как раз не тех, кто на самом деле убивает, а тех – кто осмелился убить. А также тех, кто вынужден убить. Не тех, кто убивает – а тех, кто умышляет. Кто думает. Против кого «умышляет»? Против – «личности»? Да ничего подобного! Не нужна никому никакая «личность»! Против установления пошёл! Против греха смертного!  Против Закона. То есть тех в первую очередь и наиболее строго карает Он, кто пошёл против Него. А уж там кого убивают толпами – это Закону всё равно. Потому что Закон – не для кого-то. Закон – он только для себя. О себе и заботится. Как хорёк в курятнике…  это я к примеру.

– Ну, неправда. Закон – он для кого-то, – подумав, заключил Сидоров. – А значит – для того, кто это всё делает.

– Что делает?

 – Ну, в общем… Глупо, конечно, но… для того, кто мир делает.

– То есть, для Бога?

– Ну, я этого не говорил. А давайте так! – Сидоров хлопнул ладонью по скатерти. – Я примазываться не хочу, но – мы же в вашем понтонном мире отделились от мира? – Пусть Бог его и делает – а у нас всё будет по-нашему. Или же иначе получается вот что: Бог делает мир только тогда, когда в нём кто-то уже живёт. Поймите меня правильно!... Абсурд ведь! Да и зачем Ему его делать – Он его уже сделал. Мир уже готов.

– Давайте я вас перебью. Вы рассуждаете, что тот мир, скажем, большой, откуда мы ушли (если, конечно, вы ушли оттуда), это и есть наш мир. Но это не наш мир. Это Божий мир. Не было бы смысла «делать», как вы выразились, этот мир, новый, если бы он тут же стал таким же, как тот, старый. Даже если вы в душе не уверены, что вы из того, старого мира ушли – то вы всё равно оттуда ушли. Вы здесь – а значит, не там. А рассуждать так, как надо, вы ещё научитесь: жизнь заставит.

– Как-то это всё не совсем всё-таки понятно… Ну, хорошо. – Сидоров стал собираться с мыслями. – Я хотел сказать – без этих «наш мир», «не наш мир» – что Бог, создатель мира, Он что, снова его делает, когда в нём кто-то живёт? Как только живёт – так делает; а не живёт – так нет. Бессмыслица какая-то! Но допустим. Даже не буду спрашивать – зачем? Делает – и всё. Имеем: Он его переделывает, не правда ли?

– Допустим, что Бог существует, – ответил официант. – Вы сами как думаете: у Бога ничего не было, когда Он наш мир делал? (То есть тот мир; любой мир.) Нет, у Него было всё. Бог – и есть всё. Даже говорит «было» – как-то некорректно. Но в этом «всё» Он сделал ещё что-то. И это что-то было – мир. Но пока пустой. Здесь есть загадка – пустым он был только для человека, то есть для того, кого ещё не было. Но его не было для себя, а не для Бога. И вот в нём появился кто-то, он, человек, кто потом увидел Бога; и Бог увидел его, хотя видел его всегда; и в тот момент, когда этот кто-то, этот человек увидел Бога, Бог стал. Ибо был всегда, но только теперь был и для человека. И Бог этот взглянул на мир и увидел, что мир есть, но собран неправильно, потому что пришёл человек и одним своим присутствием собрал мир по-человечески, стараясь, может быть, но неправильно: как бывает с кубиком Рубика. И тогда мир стал другим – настолько другим, что Бог снова его тут же сделал своим, таким, как прежде. И сразу, в один миг, всё стало другим, прежним. Но был человек. И человек это увидел и возроптал – ибо одновременно знал об истинности Божией сборки, а в то же время не мог к ней приблизиться, повторить. А если бы мог повторить, то и это не порадовало бы человека, ибо было это создание гордое, и всё желал он сделать сам и в первый и единственный раз. И, хотя мир был теперь правильно собран, человек (или пусть пока будет ангел) этот взбунтовался и пал. И был изгнан. Но был он изгнан в тот же самый мир, только не знал об этом. А когда узнал – увидел Бога, но не принял Его. Но не мог он не принять Его по правде; поэтому не принял Его в своей лжи. И всё равно знал, что не его, человека, это место, а Божие. Что Тот есть – а он сам хоть и тоже есть, но в гораздо меньшей степени. И так был Бог, и никуда от Него не денешься. И если бы тот, кто первый появился в этом мире, появился бы в тот именно самый миг, когда появился мир, и в тот же миг этот человек стал думать о Боге, то в тот же миг Бог сделал бы этот мир. В один миг – и так, как подобает. И поэтому никуда от Него не денешься. Но у человека – своё.  И мы здесь это знаем. У Него – деспотия, хотя и по Истине, но у нас – толерантность – хотя и по лжи. Но только так человек может жить; потому что именно так он и хочет жить. Даже вот один ваш известный философ, Бердяев, видимо, сказал как-то: «Это всё равно кто, Бог или лошадь; главное – результат».

Сидоров подумал, обиделся то ли за мир, то ли за его создателя, то ли попросту за себя и ответил наконец так:

– Может, это вас и обидит – я этого не хочу! – но я понимаю так, что если вы мистик, то весьма необычный. Нет, я ничего не имею против: как там оно появилось – или поминутно появляется – это на качество мяса на том столе не влияет. И вода остаётся водой. Это вроде как электроны, атомы. Я вот только одного не понимаю: у вас это что – официальная религия? Или вы это сами придумали, лично? И вообще, здесь-то это зачем нужно?

– А вот зачем. Если вы не будете думать о Боге – всё равно в каком смысле думать; всё равно ведь к тому, что мы здесь поняли, придёте; значит, вот: если вы забудете о Боге – то оглянуться не успеете, как вот тому молодому человеку за соседним столиком, который не философствует, как вы, а просто ест, ест с аппетитом – ест и смотрит на вас голодными глазами… Оглянуться не успеете, как ему на стол подадут вашу собственную ногу с петрушкой. Это, конечно, фигурально выражаясь.

Фигурально или же нет – а Сидоров посмотрел на молодого человека за соседним столом: тот сосредоточенно ел салат, по виду фруктовый, время от времени бросая вокруг рассеянные взгляды. «На меня он, однако, не глядит», – подумал Сидоров. Это почему-то задело его; однако и успокоило тоже: он был наслышан о местных обычаях, хотя никакого особенного зверства умственно не допускал. Официант между тем продолжал развивать мысль:

– И что мы тогда можем сделать: раз заказал – мы, может, чисто по-человечески и не хотели бы, но как работники сферы питания мы вынуждены были бы исполнить его нелепое желание, потому что ведь это заказ, хоть и – что касается лично меня – исполнить без особого удовольствия. А возвращаясь к вашему замечанию о характере моих рассуждений, то я не мистик вовсе. Следовательно, не обычный. Не мистик, но официант. Нечто официальное! Себе только отчасти принадлежащее. Это только в голливудских фильмах официанты – сплошь призраки или живые мертвецы и то и дело дают вредные советы. Но ведь и они не мистики! Тем более я вам не вредный, а хороший совет даю: думайте, думайте о Боге! Я даже не скажу вам: думайте о Нём плохо. Но думайте! А то вас в конце концов съедят, молодой человек.

– Хорошо, я постараюсь следовать вашему совету. Кстати сказать, вовсе он на меня не смотрит – я не о Боге – просто ест свой салат.

– Он стесняется. Это ведь неприлично – в упор разглядывать людей. Как только вы обращаете на него внимание – он возвращается к своим яблокам и инжиру. Но вряд ли он такой уж вегетарианец.

– То есть… вы действительно допускаете как возможность, что при определённых условиях он мог бы… как бы это выразиться… отдать мне должное?

– Безусловно. Поверьте моему опыту. Причём именно в гастрономическом смысле, а не в другом.

Сидров замолчал и минуту сидел размышляя.

– Не знаю насчёт мыслей о Боге, – сказал он наконец, – но что, собственно, будет, если это я, а не он, таким образом…  что если это я первый попрошу вас запечь ногу обсуждаемой нами личности и принести её сюда, к моему столу, с горошком и сельдереем, немедленно, то есть как можно быстрее?

– Извините за бестактность, но… – а что, вы полагаете, должно быть? Кроме того, конечно, что в этом случае вы сами станете людоедом – хотя бы в силу высказанной просьбы?

– Не будем играть вопросами: так вы способны выполните подобный заказ – или нет?

– Вы делаете этот заказ предположительно – или действительно изъявляете желание?

– Ну, допустим… изъявляю.

– Так не годится! Никаких допустим! Вы должны определённо его заказать – и более того – ведь вы не намерены есть его целиком?! – заказать предпочтительную для вас часть его тела.

– Тогда ногу. С горошком. Принесите мне жареную ногу того парня с горошком.

– Замечательно. Вы не пожалеете. Вам с консервированным горошком – или вы хотите свежий: нашего, фирменного приготовления? Нам его завозят с соседнего острова: больно у них горошек хорош.

– Предпочёл бы с фирменным.

– Ногу вам пропечь – или же с кровью?

– Предпочитаю до хрустящей корочки.

 – Больше ничего пока не желаете?

– Ещё стакан воды. – И он допил из стакана и, полуприкрыв веки, стал ждать событий, которые вот-вот должны были наступить. Он начал было думать – или грезить – что-то по направлению к безумному официанту и о том, как тот сейчас исхитрится выкрутиться, но не успел ничего даже подумать: ибо грёза тут же оборвалась, поскольку грубая реальность, которая порой грубо вторгается в реальность, вторглась в неё.

Официант негромко щёлкнул пальцами, и это прозвучало в небольшом зале чисто и одиноко, как боевой сигнал, посредством которого старший офицер заявляет о готовности победить или умереть, и для него одинаково превосходны обе вероятности.

Сидоров широко открыл глаза и стал смотреть дальше.

Он не верил в то, что видит, но вместе с тем не остался, по крайней мере в текущий момент, на почве психологии, а казалось ему, что он участвует в мистерии не совсем уже человеческого свойства, как, возможно, бывает тогда, когда ты перешагиваешь через перила балкона и тебе кажется, что так и должно быть. Двое в белом медленно подходили к столику молодого человека с фруктовым салатом сзади, справа и слева, официант же приблизился по центру и, слегка склонив голову, вежливо произнёс:

– Вынужден вас побеспокоить. – И с этими словами он мягко вынул из рук не оказывающего никакого сопротивления молодого человека вилку и нож, отодвинул от него тарелку с фруктами, снял со стола скатерть, отчего обнажилась мраморная столешница, и кивнул своим младшим товарищам.

Обычно говорят так: «в руках такого-то блеснул (сверкнул) нож». Но в маленьком зале стоял полумрак, создававший атмосферу уюта и уединения; поэтому ничто не сверкнуло. Тот предмет, который увидел Сидоров, напоминал коротенькую палочку, безобидную на вид и тёмную: наподобие карандаша. Один из официантов, схватив молодого человека за уши, с силой рванул его голову назад и вниз, второй же в это время провёл карандашом по его горлу, после чего из образовавшейся щели хлынула кровь, которая показалась Сидорову с того места, где он сидел, почти чёрной. Затем, достав из кармана форменной куртки довольно большую салфетку, официант, перерезавший молодому человеку горло, быстро купировал кровотечение. В итоге крови пролилось совсем немного; всерьёз ничего испачкано не было. Молодой человек, плотно придерживаемый двумя официантами, дёрнулся несколько раз и быстро умер. Сидоров отметил про себя, что люди, сидящие в зале, на это событие почти никак не отреагировали; ему показалось даже, что никто не прекратил жевать. Затем труп положили на тележку (Сидоров не уловил момента её появления; возможно, она была здесь с самого начала разыгравшейся сцены) и повезли туда, где обеденное пространство кончалось и где за собранными внизу мерно колыхающимися от притока тёплого воздуха шторами начинался белый коридор, ведущий на территорию кухни. Старший официант следовал рядом, бесполезно придерживая борт тележки рукою в белой перчатке, и, проходя мимо столика Сидорова, кивнул ему, как бы указывая на то, что процесс идёт правильно.

Наше сознание – нечто вроде большой хрустальной сферы, как любил говорить один знаменитый писатель. Внутри неё темно, снаружи – тоже. Сфера Сидорова с хрустальным звуком разлетелась, а когда собралась вновь (это событие обычно предрекают те психологи, которые надеются на лучшее), Сидоров сидел на кровати своего гостиничного номера. Между прежним и этим что-то происходило, потому что он как будто смутно что-то припоминал и к тому же по непонятной причине был уверен, что скоро всё «окончательно выяснится», как говорится в романах девятнадцатого, кажется, века. Однако всё же был на языке привкус какой-то досады; это можно было сравнить с тем, как если бы он купил что-нибудь толковое, а оно оказалось фальшивым. Когда он после вспоминал о моменте своего мнимого «пробуждения», он не мог понять, почему произошедшее с ним в «слепом пятне» он оценил так легкомысленно: он не был даже особенно встревожен – просто сбит с толку. Спустя короткое время, что-то около получаса, Сидоров действительно, как невольно себе предрекал, уже мог бы вполне внятно пересказать то, что на самом деле произошло. Беда была только в том, что чего-то не хватало в подобном описании: факты вроде были налицо – но между ними зияла смущающая пустота. В целом же как-то всё оно не добиралось до глубин существа Сидорова, до его сердца или ума. Как-то всё было легкомысленно. Словно происходило некоторым образом вне него и даже – словно ничего не было, хотя и было. Был скелет произошедшего, но в скелете произошедшего никакого смысла не было. Он машинально схватился за горло – в голове мелькнула сумасшедшая мысль: уж не его ли недавно зарезали в ресторане? Ведь так бывает, посмертно! Но горло было чистым и неразрезанным. И всё-таки это не исключало того.

***

Следующий абзац можно было не писать – а теперь можно не читать, но говорят, о чём я уже упоминал, что наше сознание – это сфера, внутри которой темно так же, как и снаружи её; причём это «снаружи» нами только предполагается, ибо то, что «внутри», как мы думаем, имеет форму. Писатель, который обнародовал этот факт, попутно замечает, что не видит в таком случае большого смысла в исследовании того, чем являешься ты сам, то есть того, что также можно назвать «человек». Возможно, он таким образом возводил в интеллектуальную степень своё бессилие, стремясь обозначить его как «творческое», если уж не представлялось возможным определить его как «не своё». С ним уже вроде бы он и примирился, но оно, образно выражаясь, всё громче шаркало подошвами у его дверей и тем жутче бесило, чем более слов на него было потрачено… Какой же толк в таком поражении?! Но эти обстоятельства для нас не имеют особого значения; это о литературе! Как ни странно и как ни забавно это прозвучит, люди в общем-то стремятся к полной правде; поэтому следует признать, что тем более невозможна передача каким бы то ни было образом внутрь нас того, чего мы даже не касаемся, ни «физически», ни «теоретически» – «темнота» вне нас. Темнота ли она – мы не знаем, не знаем мы и того, существует ли она. Не знаем, имеет ли она значение для человека, коли существует, – или же не она настолько чужда нам, чтобы её столь храбро отрицать, сколько чужда нам та родовая бессмыслица, которая содержится в нас самих: внешнее мы просто подменяем внутренним, обычный приём. Но иногда, в особых случаях, не всегда серьёзных, сфера, в которую мы заключены, лопается и, как и в самом деле хрустальная, словно бы разлетается вдребезги. Тогда можно что-то понять – или что-то почувствовать. Та, внешняя темнота сливается с темнотой внутри нас. Что происходит потом? Потом ничего не происходит. Потому что «мгновение» это длится один короткий миг, нисколько, а сразу после этого снова начинается (или восстанавливается) то, что мы обычно зовём «словами», то есть «мы»: «мы» – это другое название для слова «слово». Сейчас, в эпоху сетевой жизни, об этом, возможно, начали догадываться: не в первый раз в истории людей технологический прорыв означает прорыв и в философском смысле. (Мне нечем заменить слово «философия», поэтому, будучи честным человеком, я вынужден употребить именно его.) С трудом удерживаюсь от того, чтобы продолжить тему…

К счастью, первая глава нашей истории тут кончается, чтобы освободить место главе второй.