Наш бронепоезд

 В прежние годы было много обязательных для празднования дат. 7 ноября, 1 Мая там, 22 апреля… А были столь же значимые для страны и каждого гражданина, но тайнохранимые дни, отмечаемые под водочку только в узком кругу посвященных. Однако такие даты , пожалуй, ещё более весомы в истории страны, чем общеизвестные. Один мой знакомый поэт, умерший от запретов на печатание и водки, так говорил о скрытых праздниках : «У каждого государства, как у живого тела, есть органы, о которых неприлично говорить вслух».
И среди этих органов была чудная, для посторонних неприметная, но по поражающей силе тотальная контора под названием Главлит - Главное Управление по делам литературы и искусства. Ещё 8 июня 1922 года победившая власть большевиков накинула платок на каждый роток. Она создала всеобъемлющую и всевластную сеть государственной цензуры.
Я вспоминаю семидеятые годы прошлого века , когда редактор нашей районки Праведников хватался за сердце, лишь увидев в редакционной почте конверт со знакомым штампом Облита. Я был молодой , и уже тогда глупый, а Анатолий Алексеевич говорил мне, развернув газетный лист:
-Эк нас угораздило сфотографировать свиноферму с линией горизонта? Это же привязка к местности! Вот мне и выговор за ротозейство. Цензура не дремлет. Она, как бронепоезд на запасных путях: лишь подставишь бок – так и всадит крупнокалиберный снаряд партийной бдительности.
Редактор плакался, хотя на территории района он сам, в свою очередь, был представителем Обллита, цензором. Без подписи редактора районной газеты нельзя было товарной этикетки напечатать в местной типографии.
Мы все в советские годы так и работали – с Главцензором в Москве и внутренним цензором в собственной башке. Каждый понимал, где проходит граница с красными флажками. И старались не рисковать.
И так выросли в целую советскую журналистику – не рискующую и послушную. Но это же оказалось смертельно губительным и для страны , и для той цензуры. Журналисты с закрытыми ртами не смогли предупредить о грядущих катастрофах.
Но Главлит бдил не только за периодикой. Не случайно еще двадцать лет назад в Белгороде руководитель Облита имел махонькую конторку, на манер собачье конуры (они ведь не высовывались, их как бы не было, неприличныъх органов) не где-нибудь, а в одном помещении с отделением Союза писателей. И всякий раз, переступая порог писательской организации, ты прежде всего упирался в дверь цензора. Именно здесь сидит человек, который руководствуется исключительно пушкинскими строками : «Души прекрасные порывы».
Он и душил. Мягкими лапками, как кот мышек, играл он тут с поэтами и писателями, но никто и никогда не знал границ его власти и того, что записано о каждом из нас в его охранительных бумагах.
А потом изменились времена. Сгинула советская журналистика с её принципами партийности, развалился на несколько частей Союз писателей СССР с его соцреализмом – а хозяин маленькой комнаты на Чернышевского как сидел на своём месте, так и сидит своей конуре. Во всяком случае – ещё недавно я его там видел. Не знаю – может он и перелился теперь в другое место. Возможно, это теперь даже другой человек. Не знаю.
Главлит почти не виден. Но что гадко – если он исчез в Москве и Белгороде, то из бошек журналистов так и не выветрился. Когда читаю теперь газеты – то сразу видно, где автор добровольно зажат рамками самоцензуры. Когда смотрю телевизор , то хорошо чувствую присутствие за кадром цензурного бронепоезда.
В моей градации творческих людей это невытравимо. Но яд Главлита, которому нынче исполнилось 90 лет, уж отравил и молодую творческую поросль. Это значит, на их ротки тоже накинуты платки.
Кончается это, как мы помним тем, что журналисты не успевают предупредить страну о неминуемой катастрофе.
Да и что такое 90 лет для конторы! Такие чрезмерно задействованные неприличные органы государственного тела умирают только вместе с самим телом. Недавно вот приезжали в село Ливенка внуки и дети итальянцев, похороненных здесь в войну. Я ходил с ними по полям боев, снимал это фотоаппаратом. Подошли кирпичной арке под железнодорожным полотном, через которую в сорок третьем пытались вырваться итальянцы. И когда случайно в кадр попал громыхавший на насыпи по полотну грузовой состав, ко мне подошёл серенький человечек и мягко сказал :
-А вот состав с привязкой к местности снимать нельзя.
И я покорно засветил кадр.
Хотя к итальянцам этот человечек не подходил и они вольно снимали все, что происходит на великой Руси…