Генеалогия С. Довлатова по книге Наши

Сергей Довлатов родился 3 сентября 1941 года в Уфе, в семье театрального режиссёра Доната Исааковича Мечика (1909—1995) и литературного корректора Норы Сергеевны Довлатовой (1908—1999).
В 1978 году Довлатов эмигрировал, поселился в Нью-Йорке, где стал главным редактором эмигрантской газеты «Новый американец». Одна за другой выходили книги его прозы. К середине 1980-х годов добился большого читательского успеха, печатался в престижном журнале The New Yorker.
За двенадцать лет эмиграции издал двенадцать книг в США и Европе. В СССР писателя знали по самиздату и авторской передаче на Радио «Свобода».
Именно в эмиграции писались и публиковались главы из книги «Наши». Американские отзывы на книгу – и вообще на прозу писателя – отличаются исключительной толерантностью: буквально ни одного отрицательного.
Замысел книги как целого связан с Ф. М. Достоевским: он восходит к главе «У наших» из романа «Бесы». В середине 1960-х Довлатов написал в Ленинграде новеллу «Наши», сатирически изображающую близкий ему по университету круг молодых филологов. Однако книга «Наши» писалась много позже и впервые напечатана в 1983 г. американским издательством «Ардис».
«Наши» - книга эгоцентрическая, как и все остальные сочинения Сергея Довлатова. Но если раньше он  изображал других через себя, то тут через других показывает себя. Однако, по словам Андр. Арьева, «виртуально-документальный» принцип описания событий выражен в этой книге ярче, чем в каких-либо других его вещах. Довлатов-автор, сделавший центральным персонажем своих произведений Довлатова-героя, неизбежно должен был добраться до истории семьи. И в этом случае истории семьи автора и семьи героя почти тождественны. Структура книги – фактически 12 глав плюс заключение, а образно – некий чайнворд. Вписывая своих родичей в вакантные клеточки, автор получает заранее известный ответ – себя.
Свою родословную Довлатов начал фигурами вполне эпическими. Гиганты прошлого, античные боги – его семифутовые деды с трудом удерживаются на границе между портретом и аллегорией. Критики отмечают, что «Наши», действительно, начинаются в области мифа.
Но очень часто при описании генеалогии «Наших» забывают прадеда Довлатова – Моисея Мечика, которому посвящены первые строчки первого абзаца первой главы. «Наш прадед Моисей был крестьянином из деревни Сухово. Еврей-крестьянин - сочетание, надо отметить, довольно редкое. На Дальнем Востоке такое случалось» . Кем будет являться этот самый прадед, если мы всё-таки принимаем во внимание укоренившееся уже представление о развитии повести  «от мифа к истории, а от неё – к быту, к эмансипации частной жизни» ? Моисей – эдакий титан, древний и полузабытый, но давший жизнь всему семейству. Недаром он «НАШ», единственный житель деревни, единственный крестьянин (Кронос первоначально почитался как бог земледелия). Единственный, по всей видимости, чистокровный еврей.
Первый дед Исаак (сын Моисея) могуч как Геракл и прожорлив как Гаргантюа. Выпивший лавку и съевший закусочную Исаак — карнавальная маска, ярмарочный силач, живая утроба: «Куски хлеба он складывал пополам. Водку пил из бокала для крем-соды. Во время десерта просил не убирать заливное...» . «Я только по отцу еврей, - говорил дед, - а по матери я нидерлан!» Он режет батоны не поперек, а вдоль, обедает перед походом в гости, в одиночку тащит орудие по болоту, заменяя уставших лошадей, , переворачивает поперек улицы грузовик, ломает когорту американских раскладушек,   едва на них взгромоздившись. Дед Исаак пришел с войны с Георгиевским крестом. Кроме того, был единственным жителем Владивостока, противостоявшим революции. «Сами персонажи несут в себе черты эпических героев. И как полагается по былинному жанру, у деда было три сына» . «Донат был куплетистом. Михаил выступал с художественным чтением. Старшие братья тянулись к литературе, к искусству. Младший, Леопольд, с детства шел иным, более надежным путем. Леопольд рос аферистом» . Леопольд, сбежал ещё в юности в Бельгию. Он и оказался ахиллесовой пятой своего еврейско-нидерландского отца – Исаака расстреляли как бельгийского шпиона. «Ахиллес невозможен в эпоху пороха и свинца», - говорил Маркс.
Второй дед – Степан Довлатов - угрюм и силен, как скала, постоянством. «Дед по материнской линии отличался весьма суровым нравом. Даже на Кавказе его считали вспыльчивым человеком. Жена и дети трепетали от его взгляда. Если что-то раздражало деда, он хмурил брови и низким голосом восклицал: - АБАНАМАТ! Это таинственное слово буквально парализовало окружающих. Внушало им мистический ужас. - АБАНАМАТ! - восклицал дед. И в доме наступала полнейшая тишина. Значения этого слова мать так и не уяснила. Я тоже долго не понимал, что это слово означает. …  Вся семья ему беспрекословно подчинялась. Он же - никому. Включая небесные силы. Один из поединков моего деда с Богом закончился вничью». Даже смерть лишь с трудом стерла его с лица земли: «Дома его исчезновение заметили не сразу. Как не сразу заметили бы исчезновение тополя, камня, ручья...» Более того, Степан не умирает, а перестает быть, исчезая в потоке бурного ручья на дне глубокого оврага.
В каждом из своих легендарных предков отражается, естественно, сам Сергей Довлатов. От одного деда он унаследовал сложные отношения с мирозданием, от другого — аппетит. «Сегодня мы приглашены к Домбровским, — напоминает автору жена. — Надо тебе заранее пообедать».
Главы с третьей по восьмую посвящены второму поколению, отцам. А именно: дядья, тетка и теткин муж, мать и отец. И все они, за исключением, разве что, упомянутого уже дяди Леопольда, погружены уже не в миф, а в мир советской истории. Они уже не боги, а герои. «Наши» второго поколения – интеллигенты, служилые люди, и люди искусства. Именно в их поколении повествование приобретает те анекдотически-парадоксальное  формы, о которых мы скажем чуть позднее. «Биография теткиного мужа Арона полностью отражает историю нашего государства. Нашей любимой и ужасной страны... Потом мой дядя все же умер. Жаль...».
Свое поколение Довлатов представляет в «Наших» женой и двоюродным братом. По А.Лосеву – верной Пенелопой и неунывающим Улиссом. Правда, мифологический архетип здесь запрятан глубоко и угадывается с трудом. Третье поколение «Наших» совершенно иначе относится к историческим материям и спорам о Ленине-Сталине. Соединение в себе неосознанного принятия окружающей реальности такой, какая она есть, и в то же время такое же несознательное отрешение от неё – вот главные свойства натуры двоюродного брата Сергея Довлатова, который с одинаковым азартом и внутренним равнодушием к сути делает сначала комсомольскую, а потом лагерную карьеру.
Именно на образе двоюродного брата в повести «Наши» мы остановимся подробнее, сравнив его с образом того же персонажа в «Записных книжках» писателя.
Образ брата.
Записные книжки Довлатова до сих пор остаются сиротами в статьях о его рассказах и повестях. Их считали и считают формой самозащиты писателя от обвинений в слишком развитом писательском воображении. Даже имена людей из его окружения заменяют в публикациях писем инициалами для того, чтобы их не обидеть. Этого нельзя сделать при публикации записных книжек. В них остаются Бродский, Вера Панова, Андрей Битов, Юз Алешковский и многие другие. Как становится понятно, все эти люди – не ангелы, и Довлатов находит в их мыслях и поступках не всегда благородные побуждения. Лаконизм записных книжек Довлатова позволил ему запечатлеть обстоятельства жизни множества людей и свой собственный образ. Он почти ничего не утаил из своих мыслей, поступков и чувств. Последнему обстоятельству он придавал большое значение .
В своей работы мы приводим отрывки из «Соло на ундервуде», связанные с персоной брата писателя, Бориса Довлатова.
«ЗАПИСНЫЕ КНИЖКИ»
Отец моего двоюродного брата говорил:
- За Борю я относительно спокоен, лишь когда его держат в тюрьме!

Брат спросил меня:
- Ты пишешь роман?
- Пишу, - ответил я.
- И я пишу, - сказал мой брат, - махнем не глядя?

Проснулись мы с братом  у  его  знакомой. Накануне очень  много выпили.
Состояние ужасающее.
Вижу, брат мой поднялся, умылся. Стоит у зеркала, причесывается.
Я говорю:
- Неужели ты хорошо себя чувствуешь?
- Я себя ужасно чувствую.
- Но ты прихорашиваешься!
-  Я  не  прихорашиваюсь,  -   ответил  мой  брат.   -  Я   совсем   не
прихорашиваюсь. Я себя... мумифицирую.

Жена моего брата говорила:
- Боря в ужасном положении. Оба вы пьяницы. Но твое положение лучше. Ты
можешь день  пить. Три дня.  Неделю.  Затем ты месяц  не  пьешь. Занимаешься
делами,  пишешь. У Бори  все по-другому. Он пьет ежедневно, и, кроме того, у
него бывают запои.

У читателя, казалось бы, должен сформироваться некий образ. Неблагонадежный товарищ, родственник автора «ЗК», бывший – и не однократно – зека, обильно пьющий, обладающий, однако, острым умом . На самом деле это лишь намеченный план, литературный эскиз, некий контур, пределы которого в данном произведении нарушать нельзя. Нельзя, прежде всего, создателю произведения. Портрет брата заиграет новыми красками и дополнится жирными мазками в одной из глав повести  «Наши». Непосредственно для которой он и был намечен.
«НАШИ»
В повести «Наши», а конкретно в 9 главе «Мой старший брат», перед нами раскрывается несколько иной брат Довлатова. Начинается глава словами: «Жизнь превратила моего двоюродного брата в уголовника. Мне кажется, ему повезло. Иначе он неминуемо стал бы крупным партийным функционером».  Борис Довлатов родился «при довольно загадочных обстоятельствах». Он был ребенком тетки Сергея Довлатова и заместителя Кирова – Александра Угарова. Но у Угарова была семья. А потому в знак искупления он приказал доставить в жилище любовницы  миниатюрный инкрустированный ломберный столик. «Видимо, реквизированный у классово чуждых элементов». На том и разошлись. «Вскоре счастливого папашу арестовали как врага народа».
 Борис рос очень красивым и талантливым. «Это был показательный советский мальчик. Пионер, отличник, футболист и собиратель металлического лома. Я был младше, но хуже. И его неизменно ставили мне в пример», - пишет Довлатов. Но вскоре в жизни этого мальчика произошли серьезные перемены. Боря с трудом получил школьный аттестат, лишившись разом золотой медали и доброй славы, из-за поступка, который обсуждался несколько месяцев. Борис Довлатов с подоконника помочился на директора школы.
Далее – с арифметической прогрессией. Окончив с отличием театральный институт, став завлитом и поступив на работу в Театр имени Ленинского комсомола, Борис разом совершил двенадцать ограблений. Со своим дружком они унесли чемоданы, радиоприемники, магнитофоны, зонтики, плащи, шляпы и запасное колесо из двенадцати заграничных туристских автобусов. Борису Довлатову дали три года.
«Сведения из лагеря поступали вполне оптимистические: "Борис Довлатов неуклонно следует всем предписаниям лагерного режима... Пользуется авторитетом среди заключенных... Систематически перевыполняет трудовые задания... Принимает активное участие в работе художественной самодеятельности..."
Бориса назначили дневальным. Затем – бригадиром. Затем – председателем совета бригадиров. И наконец - заведующим баней.
Это была головокружительная карьера».
После освобождения, старшего брата Довлатова устроили по знакомству на Ленфильм, где тот прошел путь от осветителя до директора картины. Прошел, как и всегда, быстро и головокружительно. «Его полюбили режиссеры, операторы и сам директор Ленфильма – Звонарев. Более того, его полюбили уборщицы...»
Но вскоре – не сразу, а постепенно – в перспективном пути исправления наметились сбои. «Брат делал карьеру и одновременно – губил ее».  Последовали запои, дебоши, драки с официантами и, в итоге, непредумышленное убийство в автомобильной катастрофе. Борис снова угодил за решетку.
При всем своем внешне откровенном диссидентском образе жизни, Борис Довлатов отказывался вступать в партию не по идеологическом убеждениям, а по личностным воззрениям.  «Ему деликатно рекомендовали стать членом партии. Он колебался. Ему казалось, что он – недостоин. … Шестнадцать старых коммунистов Ленфильма готовы были дать ему рекомендацию в партию. Но брат колебался. … Можно ли быть коммунистом с уголовным прошлым?»
Законы как будто мешают ему быть порядочным и успешным. Выведение самого себя из нравственного и морального равновесия оправдано лишь тем, казалось бы, что это есть единственно верный, наиболее удачный для Бориса Довлатова способ не «стухнуть», не задохнуться, не погрязнуть в болоте, поглотившем его современников, более того – его близких.  И название этому болоту не только совдеп, а вообще – окружающая действительность, жизнь. Вот что он говорил своему двоюродному брату, когда тот в поисках заработка добровольно «марал перо», занимаясь литературной поденщиной: «Займись каким-нибудь полезным делом. Как тебе не стыдно?.. Я всего лишь убил человека… А ты?»
Перед нами ярко вырисовывается ещё одна немаловажная деталь портрета Бориса Довлатова. Он – изгой. Именно изгой, а не какой-нибудь романтический «иной».  Это нового рода экзистенциалист, маргинал, маневрирующий между успешным существованием в соцреальности и опускающийся на самое дно. «Наконец-то я уловил самую главную черту в характере моего брата. Он был неосознанным стихийным экзистенциалистом», - пишет автор «Наших».
После последовательного прочтения перед нами наконец-таки вырисовывается завершенный литературный портрет «героя», в контексте античной мифологизации «Наших». Некий Персей советского масштаба. Затерявшийся среди простых созерцателей обыденности полубог.
Известный японский исследователь творчества Довлатова Мицуёси Нумано выделял в своих работах 7 отличительных черт поэтики русского писателя . Но среди них мы не встретим одной, но очень важной черты – абсурдности. Абсурд доведен у Довлатова до непревзойденных, абсолютных высот. Порой он едва уловим, а порой нарочито усилен. Абсурд и норма, «смесь обыденности и безумия» тесно переплетаются, абсурдность осознается через столкновение с «нормальным» миром. Абсурд представляет собой не только художественный прием, способ осмысления художником окружающей его действительности и человека, но и является отражением мировосприятия самого писателя.  «После коммунистов я больше всего ненавижу антикоммунистов», - пишет в «ЗК» Довлатов. Но довлатовский абсурд, коим пропитано каждое произведение (в большей или меньшей степени) образует собой не столько смысловое или моральное поле для определения статуса героев, сколько для обозначения роли жизни, общества и государства в их формировании. Абсурдность XX века образует  «экзистенциальный вакуум» (В. Франкл),  когда остро ощущается бессмысленность жизни, тотальное одиночество человека в мире, утратившем традиции и ценности. «Жизнь абсурдна уже потому,что немец мне ближе родного дяди», - пишет Довлатов в главе «Дядя Леопольд».
С абсурдностью же связано разграничение на «наших» и «не наших». При первом взгляде кажется, что это абсолютно непроницаемые полюса. «Наши» настолько духовно близки и похожи друга на друга, что «не нашим» свойственно путать тех или иных членов семьи писателя.
«Брат резко выделялся на моем унылом фоне. Его посылали в ответственные командировки. Все прочили ему блестящую административную карьеру. Невозможно было поверить, что он сидел в тюрьме. Многие из числа не очень близких знакомых думали, что в тюрьме сидел я...» или, в другом месте: « - …Хорошо, что ты похож на мать. Я видел ее фотографии. Вы очень похожи... 
- Нас даже часто путают, - сказал я. ».
Однако последние фразы принадлежат не кому-нибудь, а бельгийскому дяде Леопольду, который, как нам уже известно, для автора книги не роднее, чем малознакомый немец, владелец отеля. Мы видим, что граница между биполярными пространствами художественной реальности книги не столь строга и отчетлива. Как и в жизни – на любой границе есть перебежчики на тут или иную сторону. Таким оказался и сам Довлатов, вынужденный покинуть родину.
***
Генис А: "Я думаю, в «Наших» Сергей искал доказательств генетической неизбежности своей судьбы. Не мечтая от нее уйти, он надеялся принять ее не как возможное, а как должное. Раньше Довлатова интересовало происхождение писателя, теперь — просто происхождение. «Бог дал мне именно то, о чем я всю жизнь его просил. Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую на большее, но было поздно. У Бога добавки не просят".