Последняя надежда

В тихой старенькой избе бабы Нюры, затерянной в дебрях Нечерноземья на Средней Волге, на пуховой перине, стеленной поверх провисшей панцирной сетки железной кровати прямо на струганные дубовые доски, спал двадцатипятилетний парень: Малежкин Николай Иванович. Спал неспокойно: от донимающих суровых снов, еще недавно явью чередовавших его дни, от ноющей боли в правой руке, в том месте, откуда ещё недавно красовалась его широкая ладонь, а ныне, словно пиленый сучок, торчала забинтованная культя. Стонал, ворочался, отчего баба Нюра, сухая маленькая старушонка, пугливо свешивала с печной лежанки свою крохотную головку, и, затаив дыхание, с тревогой всматривалась в ночную темень избы. «Болит», - заключала она, и грудь ее наливалась отчаянной жалостью и любовью к внуку, единственного на свете близкого ей человека; и сдерживало ее на месте только собственное бессилие помочь ему больше того, что уже смогла для него сделать и делает изо дня в день. Она страдала, в беззвучном плаче коротая ночи, пока усталость не смеживала ее  отяжелевшие веки, и короткий,  чуткий сон не валил её напрочь. Так и дежурила, заканчивая вторую неделю.
Жила баба Нюра одна. Годков десять назад схоронила своего Степана, с которым прожила вместе шестьдесят лет, и шел ей 78-й год. На ногах еще держалась, бывало, летом схватит в обе руки по ведру, ополовинит их водой из дождевого колодца и ползает по огороду, поливая зелень. А то затеет прополку: согнется в три погибели, головы не видать среди картофельной ботвы, и дергает репейники с одуванчиками. Разгибается уже дома, на кровате, со стонами и охами. С жуком колорадским воюет. Если надо - курочку зарубит и сидит на крылечке, где светлее, ощипывает ее.
- Никак праздник у тебя, тетя Нюра? - спросит, проходя мимо, соседка. - Гляжу, барский обед затеваешь?
- Какой праздник! - отмахнется та. - Работников наняла дров поколоть, дружков Иванов. Готовлю прием.
- Этих шалопутов, что ли?  Два Ивана - оба пьяны. Их, чай, не этим надо заманивать.
- Все приготовила, в накладе-поди, не останутся.
- Ага, привечай их, потом от порога не отгонишь, как телята зевать будут.
- Ты свежими глазками глянь-ка сюда. Не най все ощипала, не най оставила половину. Тычу-тычу пальцами...

Жила потихоньку. С привычкой колхозницы «тянула» дом, огород в шесть соток, да десяток курочек. Но за лето так уставала, что с первым снегом до нового сева как медведица в берлоге отлеживала на печи свои косточки. А чего ей не валяться? Пенсию почтальон приносит. Хлеб, сахар, или еще чего диковинного, когда сама, когда соседка купит. Захочется своего каравая, - опару недолго поставить, пусть киснет. Разве, нужда заставит выйти во двор, тропинку почистить от снега, если намело, да кинуть курам пшеницы, или отваренной толченой картошки.

Жила, слава богу. Но иногда, вроде ни с того, ни с сего вспомнится Наталья, дочь пропавшая, и вспыхнет что-то внутри, зажжет, заноет, - спаса нет! Того и гляди, грудь разорвется, или сердце замрет. Такая маята охватит, что ни в руки ничего не взять, ни поесть толком, ни поспать; сидит, как сова, а вместо головы - порожнее ведро.
Ждала она Наталью. Ждала, хотя о той лет 12 ни слуха не было, не духа. С тех пор, как после долгого молчания, залетом по весне, нагрянула она вместе с сыном Коленькой погостить. Шалая показалась, все болтала без умолку, шутила, громко заливисто хохотала, и все у нее, с виду, было хорошо, только глаза прятала, и на серьезный разговор не шла. Почувствовала неправду баба Нюра, и, как-то приласкав Коленьку, попытала его:  «Пьет, мать-то?». «Пьет» - сознался тот, и такой печальный сделался, что у самой слезы навернулись, еле спрятать успела. А через три дня они уехали.
Коротко длился праздник бабы Нюры.
«Сроки, мамань, как ты не понимаешь, - корила Наталья свою мать перед отъездом. - По договору на новое место нельзя опаздывать». «Оставайся, - из последних сил умоляла она дочь. - Неужто  для тебя здесь работы не найдется. Николке в школу недалеко бегать». «Скажешь тоже, мамань. - Наталья становилась фертом. - Не сможем мы в деревне жить, городские мы».  «Не городская ты, ни деревенская, и не знай чья», - с горечью думала баба Нюра, и, чувствуя, что не удержит дочь, наказала беречь Коленьку и, хотя бы изредка по строчке напоминать о себе.

Наталья канула. А две недели назад, словно сошедший с образа угодник, явился на порог ее Николка. Худющий, обросший, пальтишко короткое, драное, без шапки и в туфельках - это по снегу-то! Сам  бледный, как беленая голландка, и с забинтованной рукой на груди - смерть да и только! Как глянула, так и присела на сундучок, ноги подкосились. Проходит в переднюю невысокий, ушастый, улыбается оскально. Глаза колючие, озорные, - мамкины. «Физкультпривет, - говорит, - бабуся! Обмороки отставить! Стели белую скатерть и собирай девичник, гулять будем!» А сам после стакана горячего молока уснул прямо за столом.
Баба Нюра растерялась, заметалась по избе, точно всполошенная пичуга, а когда распеленала гноящуюся рану, в сердцах пожалела, что не окочурилась минувшей осенью, когда застудилась под дождем. Испугалась она культи, ужаснулась от боли, которую довелось испытать внуку, сробела перед валящейся на ее плечи ответственностью за его здоровье и саму жизнь - где уж ей, старухе, сдюжить такое! Видно, самое время укладываться на вечный покой... Но думы - думами, а разве на месте устоишь? Ноги сами понесли к соседке за марганцовкой, мазями, бинтами... И полетели минуты за минутами, день за днем у ней в новой заботе.
Варила отвары и настои из ромашки, зверобоя, тысячелистника. Ездила за лекарствами в аптеку, при районной поликлинике; туда же, на рейсовом автобусе, возила внука на прием к хирургу. Делала перевязки, стирала, готовила и молилась по несколько раз в день, читая “Отче наш”, “Богоридицу”, выпрашивая у бога и пресвятой девы Марии для Николки здоровья и благополучия. Сама же за эти две недели так ослабла, что порой без роздыха не могла вытащить валенок из сугроба. А рана понемногу затягивалась, подсыхала.

                ***

Малежкину снилась колония. Въелась, проклятая, в сознание,- ничем не вытравить: деревянный забор с колючей проволокой, смотровые вышки с часовыми, серые приземистые бараки, одноцветно синяя масса безмолвных людей и томящее одиночество, изнуряющая тоска и страх перед предрешенностью своей судьбы. Память не остывала, щтормовыми накатами будоражила сознание, обжигая его, будто вспененным ледяным дождем прибоя, выхваченными из своей плоти далеко не радостными сюжетами; мстила за прежнюю ухарскую жизнь, пролетевшую вслепую, словно выпущенный из ствола жакан…

Детство Малежкина проходило в молодом быстрорастущем городе Поволжья. Рос он на улице, среди дворовой шпаны, часто там и ночуя, матери было не до него, она горела в сладкой жизни. Детские шалости незаметно переросли в криминал, за что приходилось часто расплачиваться.

   Одно время, вместо школьных занятий, повадились они группой оторвышей бегать на железнодорожный вокзал снимать шапки с отъезжающих. Принимала их рыжая, крикливая, худая, неопределенных лет парикмахерша Клавка, работающая в салоне красоты при комплексе общежитий крупного домостроительного комбината. За предъявленный товар Клавка эта рассчитывалась скупо: сунет в руки трёшню с подзатыльником вместе и иди откуда пришел. А бывало, что этой же шапкой морду тебе исхлыщет и  выбросит вдогонку.
Однажды Малежкину не повезло. Прыткий оказался мужичок-толстячок и шапкой, видимо, очень дорожил, соболья была, хотя и не первой свежести. Смахнул Малежкин с его головы эту шапку ловко, когда тот поднимался в тамбур, и юркнул под вагон. Мужичок, не долго думая, побросал все свои чемоданы и выскочил во вторую дверь тамбура, не  запертая оказалась, - кто бы мог подумать! Малежкин из-под вагона вынырнул а бежать некуда: со второго пути дернулся товарный, скорость набирает, сзади, как тараканы из-под плинтуса, полезли любопытные и принципиальные; наверх лучше вообще не заглядывать со слабыми нервами, там толстяк, как парашютист, подлетает к земле, только без купола, но зато с кувалдами вместо рук. Тут задача ясная, как погожий день: к черту шапку, надо срочно спасать собственное здоровье! А толстяк на беду заводной оказался, разогнался не хуже тепловоза. Хватанул за рукав  дешевой болоньевой курточки Малежкина, да как врежет ему кулачищем! Имел бы тот крылья, кто знает, в какие невиданные края отлетел бы. Крови потом натекло, будто колесами переехало.

Первую судимость получил за квартирную  кражу. «Оперативники» взяли всю компанию, как котят у блюдечка. Соседка пенсионерка-пионерка услышала шум у соседей и позвонила в милицию. Оказывается, хозяева квартиры предупредили ее, что уезжают всей семьей на Черное море, вот она и присматривала.
На суде «вспыли» другие грешки, и выпала горе налетчикам «дорога дальняя в казенный дом».
Два года Малежкин провел в детской колонии.

 Мать перестала писать еще в первые месяцы отсидки. Соседка, Зоя Федоровна, ответила, что Наталья съехала с квартиры: все продала, собрала чемодан и укатила в неизвестном направлении. Малежкин скучал без нее. Ему так хотелось настоящего материнского тепла, к которому можно было вернуться после всех передряг. Но он мужчина, он должен понять ее и простить, а, освободившись, обязательно найти, чтобы помочь стать той единственной, доброй мамой, какой она была в далеком-далеком детстве.
 К концу срока начальник колонии отыскал новый адрес Натальи Николаевны Малежкиной. Теперь она жила в Тюмени, и Николай, после освобождения, отправился к ней.

По дороге в одном из промежуточных городов, на железнодорожном вокзале случилась драка. Местная молодежь выясняла между собой отношения. Малежкин случайно оказался рядом. Но набежавшая милиция схватила почему-то его одного. Он стал возражать, страстно убеждая стражей порядка, что они совершают большую ошибку, арестовывая невинного человека, что во всей этой истории он пятое колесо от телеги, и если кого-то смахнул с ног на землю, то только в целях самообороны, потому что не любит, когда его бьют, особенно по голове, - это больно!.. Знать, конечно, он здесь никого не знает, - отвечал он на вопросы лейтенанта уже в отделении милиции. И не хочет знать, потому что в этом городе проездом. Ранее тоже никого не видел, но если тот настаивают, то только в гробу, в белых тапочках, вместе с остальными жителями этого города, хотя лично к каждому из них у него нет никаких претензий.
Лейтенант, выслушав объяснения Малежкина, нашел их агрессивными и классифицировал как сопротивление правоохранительным органам. А когда Николай показал ему справку об освобождении, глаза у того радостно заблестели, он быстро смекнул, что дело, считай, закрыто! А в нём фигурировали: самодельный нож, который нащли на месте драки, и израненное в трех местах, но пока еще живое тело какого-то Мурикова или Жмурикова. Муриков - Жмуриков оказался мужиком крепким, выжил, и лично приковылял на суд; ткнул в Малежкина пальцем и заявил: «Он». Судья заключил общее мнение в юридическую форму, и поехал новоиспеченный рецидивист  поднимать новостройки в малообжитые, не столь отдаленные места.

Ещё до суда, в первую ночь, проведённую в СИЗО, где он подвергся дисциплинарному взысканию со стороны дежурных;  когда окончательно понял, что выйти на волю он теперь сможет нескоро, - его будто контузило. Он замкнулся. Отчуждённый, холодный взгляд, устремленный сквозь собеседника, смиренность, - раздражали окружающих. Над ним  издевались, пытаясь увидеть на лице боль, страдания, но тщетно. И тогда в его сторону просто махнули рукой, привыкли, как привыкают к присутствию убогих. Тем более, что работник он оказался безотказный. Строительные бригады, где ему приходилось работать, с удовольствием брали его повторно, а затем писали благодарственные письма начальнику колонии.

Освободился он досрочно.
 Перед выходом на волю написал матери письмо, но через две недели получил свой конверт обратно с казенной формулировкой: «Адресат выбыл». Искать ее дальше - дело хлопотное и долгое и решил он сначала где-нибудь обосноваться.
На работу не брали. Кадровички, теряя сознание от его документов, пугливо прятались за свои лакированные двух  тумбовые дзоты, брезгливо мотая головой. И через неделю мытарств, стало ясно, что он в этом городе никому не нужен. Оставалось одно: уехать, куда глаза глядят. А глаза его остановились, когда он подошел к железнодорожной кассе, на столице, потому что остальные города: Рязань, Тула, Воронеж, Псков, как и далекий Париж, значили для него одно и то же. Нет, он не думал обустраиваться в Москве - разве это возможно! Просто захотелось сделать такой зигзаг в жизни, чтобы прошлое слетело с плеч, и никогда больше не преследовало.
Малежкин купил плацкартный билет на поезд до конечной станции Москва и с каки-то даже вдохновением отправился искать свое счастье. Но судьба рассудила по-своему...

Однажды, проголодавшись, Николай отправился в вагон-ресторан. Вечерело. В одном из морозных тамбуров, он наткнулся на группу молодых людей, своими рослыми телами оттесняющих в угол юную девицу. Юноши не обратили на Малежкина никакого внимания, да  и сам он, повинуясь инстинкту самосохранения, не горел желанием проводить с ними воспитательной беседы, и продолжал движение прежним курсом, закатив аллилуйные глаза на потолочный матовый светильник. Но, вдруг, ясно услышал зов о помощи. Звала она, эта заблудшая овечка с голубыми, полными слез глазами, которые он разглядел сразу, едва вошел в тамбур. Ноги у Малежкина послушно встали, словно у онемевшей от угодничества Сивки. Не рассудком, - силой накопившейся обиды за творящееся вокруг него зло, за свою нелепую судьбу развернуло его лицом к обидчикам, и он заступился, противопоставив свое хилое тело  могучим переросткам. Последним не понравилось чрезмерная назойливость «ходячего велосипеда», потерявшего всякую бдительность за свое здоровье, и,  смешно до чертиков, Николая просто выбросили из вагона. Распахнули отозвавшуюся стоном дверь в гремящий сумрак скорого зимнего вечера, и, извините за резкость, дали под зад.

В районной больнице, где-то под Самарой, куда его бесчувственного  с оторванной кистью руки, доставили ремонтники-путейцы на маневровом тепловозе; с первыми ощущениями бытия, возвращающегося из мрака и боли, в душу запала кем-то оброненная фраза о забытых бабушках. Сразу вспомнилась приветливая, ласковая баба Нюра, да так  хорошо вспомнилась, что у самого на сердце полегчало. «Вот оно, твое спасенье, рукой подать, -  думал он. - Мыкает, поди, одна свою старость. Ждет. Надо порадовать ее встречей». Едва встав на ноги, обманом поживился чужими обносками и отправился восвояси...

II
Длинны российские зимние ночи. Можно успеть выспаться, належаться  вдоволь; сходить в чулан - крохотную кухонку - кладовку, отпить загодя оставленную бабой Нюрой литровую банку молока; побродить по горнице из угла в угол, обходя скрипучие половицы и заглядывая в слепые, по детски маленькие, низенькие оконца, и опять завалиться на боковую.
 Малежкин не любил ночи, ему казалось, вместе с ними опускалось на землю что-то живое и разумное. Он физически ощущал на себе чьи-то пронизывающие взгляды, то просто любопытные, то суровые и осуждающие, требующие от Николая самоочищения, великого покаяния, после которого  ему обязательно открылось бы  нечто.
Просыпался он рано, но не спешил вставать. За две прошедшие здесь недели в доброте и ласке, в полном спокойствии и свободе, в режиме усиленного питания и других составляющих райской жизни, он  разленился, как никогда; с удовольствием начал нежиться в постели, то наблюдая за суетой бабы Нюры, то с удивлением рассматривая ее кондовый мир.
 
Сегодня в избе стояла тишина. Баба Нюра не шумела в чулане ухватами, да горшками, не маячила перед глазами, шаркая протертыми подошвами своих чуней, -  видно, куда-то подалась, и Малежкин все свое внимание переключил на осмотр внутреннего убранства передней комнаты, где стояла его кровать. Беленые стены, посеревшие от пыли и тенеты, заметно прогнувшийся потолок из широких крашенных досок (такие же лежали на полу), покоящихся на сосновых балках; убранная божница в углу с ликами святых и чеканным распятием; самодельный кухонный стол  с выдвижным ящиком и двумя створками на петлях; два табурета, сундук, застеленный домотканым цветным ковриком, на котором клубком дремала дымчатая кошка Мурка; фанерный комод под белой простынной накидкой, отороченной кружевом; русская беленая печь, вместе с легкой деревянной перегородкой, с зашторенным ситцевыми занавесками дверным проемом, отделяющая чулан от передней, и еще много всякого диковинного, россыпью украшающего избу от пола до стен и все вместе воссоздающее полусказочную - полуисторическую картину прошлого.
Каждое утро, просыпаясь, Малежкин чувствовал себя первооткрывателем вполне жизнедеятельной стоянки древнего человека. Вылеживая положенный срок адаптации, сочинял  в голове былинные сюжеты, растворяясь в них и всякий раз ожидая реального продолжения.

Вот откроется входная дверь  и ввалится в переднюю лохматый мужик в лаптях, а с ним многочисленное семейство. Обступят Николая, выясняя: «Что за стручок  топорщится здесь под одеялом на перине, в то время когда все гнут спину на подворье?» Хорошо, если за своего примут, не подвесят в разгаре страстей суровых нравов, на морозце, за легкоранимое место. Хотя, если сразу не изничтожат, радоваться особо тоже нечему, жить с этим хороводом не мед, придется впрягаться в ведение натурального хозяйства до физического предела и выживать по жестоким законам естественного отбора...

В этой деревне, когда она еще была раз в двадцать больше, чем сейчас, судя по рассказам бабы Нюры, какие только чудеса не творились. Возле них, к примеру, жила семья колдунов, а по всей деревне их обитало множество! И судьбу нагадают, и чирей посадят (ей сажали), и хворь с порчей наведут: кому на скотину, а кому на самих домочадцев. Тут уж жди полной порухи или смертушки, если не обратишься за помощью к другим колдунам. Они подскажут, чего тебе подбросили под крыльцо или еще куда. Оборотни водились, с домовыми и ангелами. Она с ними запросто беседовала, так же, как с Николаем. Появлялись они при запертых дверях, поговорят, скажут напоследок чего-нибудь вещее, - и с глаз долой. Муж ее покойный, Степан, являлся часто, но тот молча ходил по избе, не отзывался...
Наслушавшись таких рассказов, Малежкин, бывало при малейшем шорохе, с опаской поглядывал на двери. Вдруг колыхнутся шторы над входом в чулан, и шагнет в переднюю бородатенький домовой, томимый любовью к порядку, с грустью обходящий порушенное хозяйство; или войдет старец-провидец, мужественно несший крест народного просветителя, тот уж не пройдет мимо Николая, почтет за долг осенить его прозрением. Склонит лучистое лико сострадальца, и утешит словом: «Знаю, все знаю, милай, терпи, ведь и жить то тебе осталось всего - ничего...»
Без сомнения, природа жила здесь по особым законам, если смогла создать живое в неживом. Впечатление такое, что эта тихая деревушка уже не один десяток лет зимует под снегом без весеннего роздыха и возвращения вожделенных грачей. Малежкину это нравилось, его душа давно искала такого одухотворенного покоя, чтобы окрепнуть, по человечески ожить, бог знает для каких дел.

Что-то припозднилась баба Нюра в своих скитаниях. Не скрипит тугая дверь в хлев, не хрустит под ее ногами снег, - в какие это Палестины ее занесло? Не иначе подалась в магазин за карамельками. Как же она дойдет по такому снегу?
Малежкин свесил ноги с кровати. С противоположной стены, с пожелтевшего от времени портрета в деревянной рамке глянули на него по военному серьезные глаза старшего брата деда Степана - Ивана, не вернувшегося с Отечественной войны. Малежкин подобрался, - на виду! Эти глаза всегда искали с ним встречи, то немо вопрошая о чем-то, то убеждая в чём то; их отеческий догляд заставлял его робеть, и Николай поспешил в чулан.
Дрова в печи догорели. Разворошив золу, он подкинул в топлевник оставшиеся поленья и раздул огонь. Затем умылся под рукомойником с душистым яблоневым мылом и принялся шарить на столе в поисках обязательных  утренних оладьев. Их не оказалось - первый раз за две недели! На шум с требовательным мурлыканием отозвалась кошка, метнулась к пустому блюдцу и укоризненно уставилась на Малежкина. В ответ Николай пропел:
Мурка, ты мой Муреночек,
Мурка, ты мой котеночек,
Мурка, Маруся Климова,
Прости, любимого...
А затем добавил:
- Баба Нюра бастует, Муренок. Сам мечтаю о вкусной и здоровой пище, не взыщи.
Плеснул ей в блюдце молока, а себе сунул в рот приличный кусок рубленного сахара.- Дай  бог, не окочуримся с голодухи до прихода нашей кормилицы.

Затянувшиеся отсутствие бабы Нюры начинало волновать. Истекли все сроки с возможными погрешностями ее  обычных отлучек. В голове не возникало никаких новых идей и свежих мыслей, оправдывающих эту задержку, мерещились  одни страшные ужасы. Да, баба Нюра не железная, устает за день, еле ноги волочит: вон, всю подошву прошаркала на валенках, нет одной целой пары. Но так, чтобы однажды просто не вернуться домой? Об этом у Николая и мысли никогда не возникало! Она - русская женщина, которая и коня на скоку остановит, если надо - гранатой по танку долбанет; да она из вражеского тыла языка на  себе притащит!

Малежкин подошел к окну. На улице шел крупный снег. Хлопья летели плотно, обрывая видимость уже в метрах в 30-40  старательно  выглаживая округу. Малежкина это зрелище завораживало. Оперевшись локтями о подоконник, он часто парил вместе с ними, залетая в самые неведомые и невероятные дали. Но сегодня легкая тревога не давала ему расслабиться, росла с каждой минутой бездействия, превращая удовольствие в редкостное наказание. «Больше откладывать нельзя, - подумал Малежкин. - Надо идти искать...»
Оделся быстро в привычную для России тройку: валенки, фуфайку, шапку. Вышел через сени на двор. Удивительная красота снегопада встретила его. Только снежинки помельчали, появилась поземка, и слегка завьюжило. Погода портилась на глазах, надо было торопиться с поисками, иначе через час-другой не то что бабу Нюру - деревню никто  не найдет,  занесет снегом.
Входную дверь запирать на замок не стал, подпер жердинкой, как делала баба Нюра, - он же скоро вернется. Затем взял в хлеву деревянную лопату, и, как мог, расчистил  заметенную дорожку до калитки, а когда открыл ее - замер в нерешительности: вокруг простиралась ровная белая гладь, не было  ни тропинки, ни следов, ничего, что могло  бы напоминать о присутствии чего-нибудь живого. Деревня растворилась полностью. «Куда идти? В какую сторону податься»- думал Николай, не отпуская калитки, подозревая, что и она, вместе с домом может провалиться сквозь землю. Присмотревшись, он все же заметил нестойкие силуэты соседних жилых строений, значит напротив, метрах в ста, должен идти другой порядок домов (их в деревне два, параллельных друг другу, растянувшихся на полкилометра в длину), оттуда баба Нюра приносила молоко и сметану. Справа, метрах в трехстах, должен находиться магазин. «Если с утра не было оладьев, значит, с молоком она не возвращалась, - рассудил он. - В магазин в такую погоду с трехлитровым бидоном идти тяжеловато. Остается одно: искать ее на молочной тропе». Он решительно отпустил калитку и, утопая в сугробах, зигзагами, побрел в намеченном направлении.

Баба Нюра нашлась на полпути до конечной цели. В снегу лежала, бочком и даже окликнула Николая, или этот крик вырвался у него самого. Как увидел он родной комочек, припорошенный снегом, ладно, что не рассудок - память потерял напрочь. Ничего с этой минуты не помнил что с ним происходило дальше, в пору, хоть самому кто бы рассказал: как тормошил ее, потом схватил в охапку - откуда силы взялись, и понес, тараня снежные заносы, до самого дома, до своей кровати; как растирал ее побелевшие конечности и правую щеку; как перевернул в доме все вверх дном в поисках быстросогревающего, хотя бы граммов пятьдесят, а  не найдя ничего, отпаивал ее чаем с малиновым вареньем. Потом согревал, кутая всяким тряпьем... Пришел в себя после того, как баба Нюра слегка порозовела, задвигалась, даже пыталась сбежать в чулан испечь оладушек для любимого внучка, вспомнив что у него с утра маковой росинки во рту не было. Николай едва удержал её! Опустился рядом на  сундук дежурить.

 Жалость томила его сердце к этой старой женщине, в одночасье ставшей  беспомощной, беззащитной и оттого такой родной. Как огонек, как солнышко пригрела она его никому ненужного калеку, приютила вечного бродягу под своим крылом, ничего не требуя взамен, выходила жертвенно растратив последние силы... Чем же он отблагодарит ее? Только взаимной любовью...
Теперь будет все иначе. Теперь он знает как жить дальше! У него есть свой дом, есть родная душа - бабушка, с которой он не расстанется никогда!
- Ты, бабуля, крепись, - продолжал он свои мысли вслух. - Выздоравливай быстрее. Нам с тобой некогда валяться. Сколько дел накопилось. Вон, - он кивнул на окна, - зима идет, а окна не заклеены, как же я мать в холодную избу привезу? Она же у нас теплолюбивая. А летом мы втроем хлев поправим, купим телку, кур больше разведем...

Баба Нюра слушала, и слезы катились из ее глаз. Нет, не умрёт её дом,  возродится. И она не умрет, потому что самое хорошее в этой жизни ещё впереди.