Две тысячи

                ДВЕ ТЫСЯЧИ

                Павел Облаков Григоренко

                1


   Иван Андреич весело шуровал гладкими штиблетами по оттёртому до ярких огней граниту квадратных плит. Тонкий, горьковатый запах висел в воздухе и тревожил грудь. Тепловозы гудели из-за громадных, как глаза великана, окон, остро пахло дымом, пылью, городом, огромными расстояниями. Было радостно, тревожно, будущее рисовалось неясно, весь мир будто встал на железные колёса и должен был покатиться по ниткам рельсов за горизонт, в оранжевое, гудящее солнце.
   Вокзальный гигантский купол вздувался над головой, потолок терялся в сизом дыму, круглые с крестами выгнутые стёкла мерцали синим и полосками облаков, шаги утопали, как в толстом ковре, стука их не было слышно, в уши прикатывались плавные волны, наполняя всё водой и мягким шептанием.
   Глухо переговаривались уборщики, шлёпая влажными швабрами по упругому, нарешёченному полу.
   Лоточники зевали и клевали носами посреди рассыпанных на полу жёлтых ослепительных квадратов солнца.
   Людей было немного, двигались все хаотично, но умудрялись не сталкиваться.
   Возле чудовищного размера табло на стене торчали фигуры, задрав вверх головы и раскрыв рты глотали электрические зелёные бегущие буквы.
   Розовые стены, выпадающие словно из ниоткуда, длинные жёлтые на полу солнечные блики, угрюмые старушки, пёстрые лотки, на плакатах бордовые сардельки размером с целые окорока, кричащие надписи, спины, груди, брови, очки - всё вертелось и скакало, и над всем этим почему-то стоял мраморный Карл Маркс и торжественно указывал рукой на вокзальный ресторан, у дверей которого маячила скучнейшая красноносая физиономия швейцара.
   Тяжёлую дверь, хлопая ею, толкали то туда, то сюда.
   Тёплый ветерок мягко прикоснулся к щекам, к бакенбардам.
   - Ах, как хорошо!- вдыхал горьковатую тепловозную пыль Иван Андреич и маршировал наискосок к зелёно-чёрным вагонам, растянувшимся дугой до самого неба.
   - Здрасьте...- растерянно улыбались удивлённые проводники, испуганно приседали. Иван Андреич, проходя мимо, важно надувал подбородок.
   - К нам?- спрашивали, хватая за рукав, тихо млели.
   "Узнают, это хорошо". Теплело в душе.
   Импортный кримпленовый плащ подлетал на коленях, выглядывали наутюженные брюки и сверкающие дорогие штиблеты. В руке тяжёлый дипломат.
   В Москву.
   У вагона люкс номер шесть Иван Андреич притормозил. Из двери выскочил испуганный проводник и захлопал побелевшими губами.
   Иван Андреич вошёл в вагон и стал протискиваться широкими бёдрами по коридору.
   "Хорошо, что никто не провожал,- думал он, устраиваясь в светлом, просторном купе, снимая плащ, расстёгивая яркий галстук на шее.- Говорят без конца, потом в купе следом лезут, коньяк заставляют пить, не отвяжешься от них... Надоело!"
   Он упал на мягкий диван, пружины закачали его. Дипломат он поставил на сетчатую полочку напротив себя. Посмотрел в мутноватое окно, в вокзальную суету.
   Глыба здания уходила высоко наверх. Жёлтая штукатурка на стенах, зелёные аккуратные ёлочки, лица, глаза, сигаретки, мокрый асфальт.
   Появился проводник. Руки возле ног, вытянулся, бантик губ где-то возле уха, веки трепещут.
   - Принесите чаю,- сказал Иван Андреич сурово и печально, понимая, что от себя никуда не деться, отвернулся.
   Он вынул книжечку, начал читать.
   Звеня ложкой, принесли стакан. Иван Андреич с наслаждением втянул губами горячее, ароматное. Читал, повернув набок глаза.
   Тряхнуло, вокзал тихо покатился, застучали колёса, столбы с шумом стали проскакивать мимо полу-распахнутого окна, звенящие шлагбаумы, в лицо подуло свежим ветром, прохладным, горьковато-пряным. Дома стали ниже, улицы грязнее, блестели лужи. Потянулись неровные просёлочные дороги, заборы, жёлтые фонари, всё вдруг оборвалось.
   Зелёные, чуть тронутые синими тенями, проносились рощи и поля, наверху голубой, бирюзовый свод бледнел, красное солнце висело над лесом. Из-за деревьев, как из-под земли, вынырнули ровные треугольные готические крыши, тёмные кирпичные стены, рифлёные башни, одна другой краше, заморгали, оранжевым вспыхнули стёкла окон - целый невысокий город встал, пополз по склону, поражая красотой, изобилием форм.
   Иван Андреич залюбовался.
   "Вот они говорят: нахапали,- раздражённо вспыхнуло в нём.- А что они понимают? Это ведь искусство - разбогатеть. Они говорят: пользуются служебным положением, взятки берут, руки в казну запустили... Болваны! Нельзя будущее в чистеньких перчатках строить. Конечно, приходится брать. Но в конечном итоге всё во благо обращается. Мы дома, дачи себе построим, детей наших пропихнём, а потом обратим взоры на общее, города для всех начнём чистить, улицы ремонтировать, подъезды побелим, сельское хозяйство поднимем из руин. Как же не брать, не давать? Там подстели, здесь, шагу не ступишь, чтобы не дать, любой дворник пальцем не пошевелит без магарыча, и ещё так заломит! Ох, с каким бы удовольствием эти крикуны и правдоискатели наше место заняли! Возмущаются, а у самих глаза от зависти горят, только и ждут, чтобы случай удачный подвернулся, и - лезут, лезут наверх, позабыв о вчерашних своих словах и клятвах, и что ж? Сами хапают, пьют большими глотками, наслаждаются..."
   Иван Андреич зло, всемогуще рассмеялся, вложил пухлую ладонь в книгу, прикрыл, не в силах больше читать, глядел в окно на красное, тревожно пылающее небо.
   "Это нелегко, быть большим человеком,- улыбался восторженно Иван Андреич, зная, что он именно - большой, главный, ключевой в высокой степени, что добился в жизни многого, состоялась жизнь.- Спишь иногда прямо на ходу, перегрузки бешеные, сотни людей на тебе замкнуты, тысячи. Как не крути, а чудовищную ответственность на плечах несёшь, и действуешь, исходя из этого. А значит? Значит, имеешь право на многое."
   Окно потемнело, деревья за окном стояли чёрной стеной, на стекле появилась круглая курносая физиономия Ивана Андреича.
   Он задёрнул шторку.
   Ему захотелось есть. Он ещё пять минут без особого интереса почитал, встал, бросил книжку на стол, хлопнул по карману, проверяя, на месте ли бумажник, покрутился перед зеркалом, причесал лысую голову, поддёрнул наверх галстук, побросал воздух под щеками, надувая лицо, взял с собой дипломат с бумагами и, потянув дверь, вышел в коридор.
   Стучали колёса, стенки шатались, толкали. В тамбуре, в узком и страшном пространстве между вагонами громыхало неистово, и свистел ветер.
   В ресторане было душно, висел сизыми клоками табачный дым, оглушительно гремела музыка, красные от водки лица торчали здесь и там, на чёрных окнах раскачивались атласные мятые шторы, пожилой официант в белом переднике стоял возле стойки бара, хитро и хищно оглядывал хохочущие потные лица. Он подлетел к недовольно оглядывающему вагон Ивану Андреичу, Иван Андреич отмахнулся от него, как от мухи, сел куда ему захотелось. Он заказал салаты, мясо, вино. Официант побежал к окошку, выглянули любопытные повара, официант с серьёзным лицом говорил, оглядывался на Ивана Андреича. Возник откуда-то из стены управляющий, подплыл к Ивану Андреичу, сияя, как луна.
   Салаты и всё прочее появилось мгновенно.
   Длинный, битком набитый людьми зал, как лодка на волнах, колыхался. Вместе со стенами, столами, шторами плыли куда-то головы, плечи, стаканы, жареные куры, пепельницы, столбы дыма. Сидел нелепо смотрящийся здесь, в кабаке, коричневый белозубый негр, обнимался с рыжеволосым другом наперегонки с ним всаживая в толстые губы рюмки русской. Некрасивые, тощие девушки, совсем пьяненькие, блестели белыми железными вставными зубами, жадно посматривали на кусочки пищи, часто курили, мужчины рядом с ним  важно бабачили, раздвинув ляжки.
   А эта сидела одна, теребя в длинных пальцах край скатерти.
   Иван Андреич подивился, до чего она, эта, хороша: чёрный, длинный хвост волос, тонкий нос, брови летят, губы, как два поцелуя, глаза - сладкий туман, бездна в них синяя сияет. Она курила и запивала дым из стеклянного фужерчика, явно тоскуя, смотрела в жёлто-чёрное бегущее окно.
   "Как - одна?"- не верил своим глазам Иван Андреич.- Быть этого не может".
   Он подождал несколько минут, повертел головой, с нарастающей ревностью во взгляде разглядывая людей. В нём стало неудержимо возникать знакомое ему жгучее, толкающее в сердце чувство собственника. В груди у Ивана Андреича тревожно заныло. "Чёрт возьми,- следом весело ударило в голове,- отчего бы не развеяться, порезвиться?" В пальцах стало приятно жечь холодом, сердце облилось радостной волной, представилась долгая тёмная ночь, заполненная любовью, музыкой. Он отпил быстро глоток вина из стакана. "Я здесь один, никто ничего не узнает... В купе я сам, впереди целая ночь, много часов... Меня это взбодрит, в конце концов... Надо."
   Он промокнул губы салфеткой, встал и направился туда, где было невероятно тепло, и горел только для него приготовленный сказочный, волшебный огонь.


                2


    Толя Кривошеин  был женат, но фактически жил с другой женщиной.
    Все говорили, что он гуляет. "Стал гулять,"- так говорили все, а его слова эти, само выражение, бесили, жгли. "Что мы - собачки какие-нибудь?"- с возмущением думал он. А потом, когда пообвыкся, ему стало всё равно: гуляет так гуляет - какая разница?
    Несмотря на женитьбу, ему казалось, что любви настоящей он ещё не нашёл. Он считал между прочим, что мужчина важнее, главнее женщины, и с этой позиции смотрел на жизнь. Если в троллейбусе его толкали, и это был женский локоть, то он с яростью думал: какого чёрта! расплодились, прохода от вас нет! идите домой, чулки вяжите!
   И тут он влюбился не на шутку. У неё были зелёные раскосые глаза и умопомрачительно длинные ноги. Он брал ключи от квартиры у своего друга, и целый день они с ней занимались любовью. Он готов был стоять перед ней на коленях.
   Они познакомились случайно где-то на вечеринке.
    Потом пару раз пили водку с томатным соком, болтали на балконе у кого-то на девятом этаже, смотрели на мокрые, гремящие под дождём крыши.
    Потом он брал у друга ключи от квартиры и до вечера они целовались и ползали по горячей, нагретой их стараниями простыне.
     Если с женой он долго не спал, то она начинала ему казаться чужой и поэтому привлекательной. Тогда он, поддаваясь действию какого-то могущественного мотора внутри себя, запирался дома, никуда не ходил, умолял жену медленно раздеваться, набрасывался на неё, сгорая весь, кусал её нежно, смотрел на неё полными обожания глазами и не понимал, что происходит.
     На работе он думал только о том - что, сколько и кому продать. Он сидел в маленькой комнатке в магазине и курил сигареты одна за другой жёлтыми пальцами, дым стоял над ним коромыслом и ел глаза. Приходили разные люди, он их вежливо принимал, красиво держа сигарету между пальцами, приглашал сесть, расспрашивал, решительно  звонил куда-то в глубины города, договаривался, жал руки, прощался, широко улыбаясь, закуривал новую, слушал приёмник, настроенный на деловую волну, выходил в торговый зал к продавцам, беседовал с ними, дёргая строго бровями, выглядывал в окно, лично встречал у входа выгодных клиентов, провожал их к себе в комнатку и давал по делу подробные объяснения. Взмахом лица отправлял подчинённых ему девушек к полкам, сверкающим ярким товаром, с удовлетворением наблюдал, качаясь на носках, как тоненькие, робкие создания в коротеньких юбочках услужливо перед ним изгибаются, и о каждом из них он мог без колебания сказать, какого вкуса у того губы.
   Когда приходил его начальник, директор, Кривошеин вставал по стойке смирно, жалобно улыбался, хотя вовсе не хотел этого делать, наоборот: желал выглядеть бодро и независимо, и - подавленно молчал. Начальник уходил, а Кривошеин долго оставался взволнованным, никак не мог успокоиться, возбуждённо расхаживал, потирая ладонями виски, рассеянно и даже злонамеренно игнорировал вопросы сослуживцев, ломая спички, бесконечно курил.
   Ему казалось, что он тоже мог бы быть настоящим директором.
   У Кривошеина было гладкое, безусое, но обворожительное лицо, женщины его любили. Желая завоевать сердце дамы, он к делу приступал сразу, и успехи его были мгновенны, впечатляющи; он садился рядом, прижимался всем телом, говорил слова, которые сами всплывали у него в голове и именно какие нужно, подставлял свои большие, тёплые ладони маленьким рукам, нагибал лицо, касался пылающим лбом волнистых причёсок, что-то сладко хохотал в самое ухо, проворными пальцами смело щекотал щёки, запястья  и шеи, доводя подружек своих до полного умопомрачения. Глаза у Кривошеина были большие и весёлые, но на самом дне их всегда лежали жгучий холод и чёрная полоса.
   Он возвращался вечером с работы домой, его толкала какая-нибудь шубка или перчатка, и он, переполняясь злобой, думал: "Какого чёрта! Идите домой, сидите дома!"
    В поездах Кривошеин ездить любил, мчаться куда-то. Ему нравилось наблюдать, как за окном, махая ветками, бегут деревья, проносятся станционные домики из красного кирпича, и, когда поезд взбирается на холм, кажется, что он, Кривошеин, высоко, как птица, летит, а ночью, луна, сорвавшись с неба, прыгает в окне, как футбольный мячик; зелёные поля вращались, точно игрушечные, и видно было до самого горизонта и ещё дальше - до края света, и увиденные там далеко - казалось - кусочек великой тайны, надежно скрытой от повседневного, рассеянного взгляда, заставлял сладко трепетать душу. Кривошеин лежал на полке, закинув руки за голову, и наслаждался покоем, весь организм его до кончиков пальцев отдыхал. И даже спалось здесь, в зелёном железнодорожном вагоне по-особому: чуть потряхивало, где-то в стороне тихо играла музыка, точно сам воздух её источал, доносились приглушённые разговоры пассажиров, всё горькое, волнующее из головы уходило, мысли являлись самые приятные, и вдруг прилетал сон, будто покрывало мягкое на голову опускали, и душа, приятно отрываясь от тела, мчалась прочь.
   Снилось разное: лицо жены, какая-то, точнее сказать, неопределённая, размытая точка, наполненная каким-то очень хорошо известным ему значением, такое нечто родное среди нахлынувшей волны одиночества; старинный дом, его прохладные стены красного кирпича, пахнущие вечными покоем и радостью, или новые, высотные микрорайоны, сверкающие огнями под чёрным бескрайним небом - всё было по значению светлое, заряженное электричеством, гудело. Иногда ему виделось, несказанно волнуя его, что он директор и одет в дорогой тёмно-синий костюм-двойку.
    К проводникам он был беспощаден и доводил их из чисто спортивного интереса до полного изнеможения. Он был уверен, что в вагоне может быть гораздо чище и настаивал на дополнительной уборке; чай и кофе, безапелляционно утверждал он,  должны быть горячи, как огонь, а печку топят непременно в два захода, а не в один и не в три, и что необходимо молчать и слушать, когда другие люди разговаривают. Ему делалось совестно вдруг, казалось, что он неоправданно груб и напорист, что нужно непременно быть проще и добрее, он догонял несчастную свою жертву в чёрном кителе, шепчущую проклятия, просил не обращать внимание на пустое, очень трогательно рассказывал какую-нибудь смешную историю, вынимал свой кожаный портмоне и вручал чаевые, шёпотом нежно увещевая брать. А потом, лёжа в тёмном купе среди мерцаний и бликов проносящихся мимо фонарей, мучительно жалел о потраченных впустую деньгах.
     В портмоне за отворотом он держал пару-тройку бумажек и непременно проедал их в вагоне-ресторане. Ни куриных ляжек, ни сала, ни бутылок с молоком, ни красных измятых помидоров он с собой в дорогу никогда не брал. Будущему директору, думал он, присуща должна культура.
    Он ел, качаясь к тарелке и обратно, не спеша, умеренно, стуча вилкой и ножом, никогда он не оглашал весь свой заказ, а, высоко вздёрнув подбородок, гонял официанта бесконечно за всякой мелочью.
   Эту красавицу с чёрным хвостом он сразу увидел, сразу.
   Вытянув губы, точно он беззвучно присвистывал, он долго на неё смотрел. Какой-то острый и горячий нож вошёл ему в грудь, прямо в сердце. Вилка с кусочком тунца остановилась в воздухе, ждала.
   Какая-то само совершенство, думал он, паря точно на облаке. Он наклонил голову: и ноги у неё были прямые, сказочные, держала она их чуть напряжённо, как пантера, готовая к схватке.
   Он тотчас забыл о жене и о той, другой, с раскосыми зелёными глазами. Он вспомнил, что у него в дипломате есть бутылка восхитительного коньяка.
   Кривошеин, вдруг проваливаясь в белое, раскрывшееся над ним небо, начал видеть истину, начал понимать, что он в этой жизни ничего толкового ещё не видел, ничего не знает, не сделал, перед ним вспыхнуло, что он ещё в самом начале, застрял, и в голове у него непростительно много ошибок. Ему показалось на мгновение, что женщины гораздо важнее мужчин.
   Ему неудержимо захотелось встать перед ней на колени.
   Он подошёл.
   - Добрый вечер,- чуть теряясь, сказал он.- У меня в купе есть хороший коньяк. Будете?
   - Конечно,- сразу ответила она, вскинув яркое лицо, оценивающе посмотрела.
    Он присел рядом. Улыбнулся. Тёплые, большие его ладони взлетели. Он заговорил об очень простых вещах, о длинной дороге, об ответственных командировках, и что на свете жить скучно. Она засмеялась и из-под упавших на глаза волос с интересом на него посмотрела.
   - Ну так я пошёл?- глядя на неё с изумлением и восторгом, сказал он.
    Когда он вернулся с круглой, прохладной бутылкой в руках, за столом рядом с Таней сидел какой-то хмырь в необъятном пиджаке и ярко-синем галстуке и настойчиво подбирался к её руке.
   - Здра-авствуйте,- помрачнел Кривошеин, подсел на край стула. Лысый толстяк с раздражением посмотрел.
    Несколько секунд все молчали. Затем Кривошеин повёл наступление и в очень короткий отрезок времени мастерски рассказал несколько анекдотов, заставив девушку от души хохотать, а толстого бульдога побагроветь от негодования.
   - Знаете что, молодой человек,- ноздри и подбородок того вздыбились, лапу собрал в кулак.- Вы проходили мимо - идите себе.
   "Наверное, директор,"- начал заводиться Кривошеин.
   - Я выходил, это моя девушка!- зло улыбнулся он.
   - Таня сказала, что она никого не ждёт,- ехал прямо толстый, стуча дробью пальцев по скатерти.
    Кривошеин опустил, снова поднял лицо, закрутил тонкими бровями, растянул мило и лукаво губы, заговорил доверительным и вкрадчивым голосом что-то лёгкое, весёлое, общее, его рука красиво летала и ложилась девушке на тонкое запястье. Он позвал официанта, заказал рюмки, налил себе, ей коньяк.
   - За вас, Танечка!- высоко вознёс он руку.
   Лысый ёрзал на стуле, раздражённо и нетерпеливо кряхтел, покашливал, пробовал что-нибудь вставить, смотрел на часы. Он дёрнул Кривошеина за рукав.
  - Пойдёмте выйдем,- наклонив лоб, грубо сказал он.
   В тамбуре он накинулся.
  - Да вы знаете, кто я?
   - Да плевать хотел,- мрачно сказал Кривошеин, сложил кулаки на груди.
   Пухлая рука порхнула под пиджак
  - Хорошо. Сколько вы хотите? Тыщу, две тыщи хватит? Хватит?
    Кривошеин думал, что он ослышался.
   - Двести?
   - Две тысячи.
   Огромный, шевелящийся, точно живой, кошелёк появился на ладони.
   Секунду зачарованный зрелищем Кривошеин размышлял. Ему показалось, что он сейчас как никогда близок к осуществлению своей мечты.
   Он взял деньги, повернулся, и спина его провалилась в чёрном переходе.


                3


   Одела Таня самую лучшую кофточку, очень эффектную, яркую и сверкающую, как спина бабочки.
   Бутылка шампанского  - три рубля с копейками, в ресторане - намного дороже. Пряча глаза от знакомых, взяла у себя в гастрономе, опустила в пластмассовый пакет, пошла быстро прочь, стуча острыми каблуками по кафелю. На пакете - сине-белый орёл и гордо звучащие полосы. Америка.
    Пачка сигарет и зажигалка.
    Город. Вечер. Огни. Громадные, плюющие надменностью витрины. Официант уличного кафе под красно-белым рекламным зонтом резво развлекает девочек. Ей безумно захотелось туда, в свет, внимания и тепла, любви, сердце весело дёрнуло.
    Возле светофора море машин, рубины и изумруды, в предвечерней лазури небес - река облаков. Запах бензина, как кровь. Кровь в асфальтовых и металлических венах.
   Над домами - дома. Налитые электричеством окна. Смех, разговоры, дела.
   Люди.
    Если он думает, что прожить без него не смогу - ошибается. У него такая желанная сильная грудь, упругая шея, лицо полное нежности, красивые губы и нос.  Глаза - какие, черт возьми, у него глаза? Он умеет быть злым, он изысканно злой, понимаешь, что он игру закрутил, когда по уши уже вляпалась. Ненавижу его такого. Когда другому плохо, ему хорошо. Они, такие, никогда не станут заниматься другими, они всегда будут заниматься только собой.
   Темнеет. Силуэты домов сливаются с небом. Вот когда все равны - ночью.
   Тусклые стальные нитки рельсов и проводов паутиной от края и до края. Бетонные стены остановки холодны, как труп. Ветер. Трёхглазый, гремящий трамвай. Росчерком - красные капли сидений.
   Или люблю? Или всё это - мусор и наносное, и нужно - терпеть? Именно - ждать и терпеть, и в этом - вся жизнь? Он умеет одеться. Говорит: нужна, приходи! А потом мелочь какая-то прозвенит, и видишь: здесь оно, зло, никуда не девалось, из этой самой крошки растёт, и - настаёт... И нет ничего, одни на весь свет ненависть и война. Душно...
   Месть?
   Гудит электричество, освещая эту часть мироздания. Звенят тормоза, заливая сердце тревогой, ожиданием счастья. Усталые, бледные лица.
   Люди.
   Сияющая гора вокзала. Громадные литеры вбиты, кажется, в самые облака. Шум толпы. Две на небе луны, на одной - смешные усы и глаза. Нельзя опоздать! Ступени наверх, в неизбежное будущее. Юбка. Колено. Холодный мешок.
   Червонец в зубы проводнику.
   Узкий саркофаг ресторана. Живые покойники празднуют наступление вечности. Золотые зубы, пустые глаза. Музыка - так, ни о чём.
   Первый бокал. Затяжка. Красиво - пепел ногтём.
   За окном весело прыгают лампы. Бледно-синее небо на самом верху. Туда бы умчаться -  в небо и в облака.
   Первый был ничего, молодой, пальцы длинные, нервные, умный. "В командировках,- говорит,- одно хорошо: людей узнаёшь, жизнь." На безымянном - кольцо, в декольте с жадностью смотрит. Самоуверенный, слишком любит себя, впрочем - как все.
   Они, мужики, в сущности, все одинаковые. Все мы - одинаковые.
   Говорит: "Коньяк будешь?" И ушёл.
   Быстро проверила: за отворотом в кошельке - клофелин, верный мой друг. Здесь, в ресторане  - первая часть моей пьесы, вторая - в купе. Утром - жестокий финал: тяжёлая голова, милиция, слёзы жены.
   Пожилой, в роскошном костюме бесшумно подсел.
   Сладкой волной - одеколон. В губах, уже сложенных в поцелуй, набок - улыбка. На белой, как снег, рубашке - два подбородка. Смутно вспомнила: газетные фото, кричащие заголовки... Стало страшно - а вдруг он, этот,  здесь не один?
  - Иван Андреевич,- галантно представился.
   Она сказала, желая игриво хмыкнуть (но получилось - устало, плюс грусть):
  - Таня.
  - Вы замужем?- очень холодные вдруг глаза (Им - только суть подавай).
   - Нет.
   Вздох облегчения.
  - Что будете есть?
   Явился вдруг официант, будто носом почуял.
   Закусочка появилась кое-какая. Поговорили.
   Иван Андреич пальцы Тане стал гладить, выше полез.
   Пришёл молодой счастливый Толя, был изумлён. Бутылку всё никак не мог от груди оторвать. К чести его, быстро собой овладел, стал сыпать смешными историями и анекдотами, и Тане весело было смотреть, как Иван Андреич мучается, потеет.
   Они ушли, прогремев стульями, и Таня загадала, кто из них двоих вернётся. В сущности, она знала, как будет.
    Иван Андреич ворвался, сияя победно взором, с шумом обрушился на стул, без удержу хохотал, рассказывал, ликовал. Танина ладонь пропала в его красных толстых пальцах. Подвинув к ней стул, Иван Андреич расстегнул живот и приложил к её яркой пушистой кофте. Он морщил нос, совсем как ребёнок, кривил губы, блестели его белёсые дёсны, лысина съехала, маленькие глазки пропали в щеках.
   Две, три пустые бутылки уставились в потолок. Шуршал фольгой шоколад.
   - Что ж, пойдёмте, Танечка,- очень серьёзно вдруг.
   Шли молча. Иван Андреевич подставлял её услужливо руку, сопел, галстук его болтался на полной, почти женской груди. Он видел то ухо, то щёку и губы Танины, задыхался от нетерпения, очень волновался. Догнав её, он пробежался, наконец, глазами по всей ней, невыносимым жаром его опахнуло, ему стало не по себе, что ему, толстому, старому и злому, будет принадлежать совершенство.
   "Так должно быть,"- уверенно сказал себе Иван Андреич. Он вдруг понял, что он своего рода тоже совершенство. Под мышкой он почувствовал твёрдый, горячий, пульсирующий энергией кошелёк. Ему стало очень спокойно. Он подставлял её руку на переходах между вагонами и смело задерживал её у неё на талии дольше, чем нужно было. В тёмном тамбуре он поцеловал Таню в шею.
   "В сущности,- холодно думала Таня,- любовь это абстракция, это чувство обожания ко всем сразу, к человечеству, а точнее - сильнее, жарче, раскатистей  - к самой себе. Вот и теперь, я почти люблю этого совсем незнакомого мне человека, он милый, добрый, его почти жалко, что он так по-детски трогателен, без оглядки ухаживает. Сегодня любишь всем сердцем одного, завтра - другого, послезавтра третьего, и каждый кажется самым привлекательным на свете, а об остальных, кого вчера ещё боготворил, забываешь , будто их не было вовсе. Зачем всё это? Зачем лгать? Себя любит человек больше всех, это истина."
    В купе было прохладно, чисто. После шумного, душного ресторана, ей показалось, что в рай попала. Они сели, зажгли слабый свет. Иван Андреич из чемоданчика достал небольшую уютную бутылочку, консервы вскрыл.
   - Давайте выпьем, Танечка,- возвышенно сказал он, поднимая крошечную изящную серебряную рюмочку.- За такие необыкновенные случайные встречи!
    Она погладила его по руке, посмотрела прямо в глаза. Он весь задрожал, стал срывать с себя галстук, хрипло задышал. Таня подтянула, приподняла юбку и влезла ему на колени. У него был маленький упругий член и круглый, волосатый живот. Таня, наклоняясь, целовала его в губы, и волосатая грудь неприятно колола её. Иван Андреич задыхался, стонал, жир дрожал у него на бёдрах.
    В окне метались белые и жёлтые огни, колёса бешено стучали, точно сыпались с неба тяжёлые острые камни.
  - Курить хочется,- сказала Таня, отдыхая.
  - Курите прямо здесь,- Иван Андреич сел, висел его чёрный дырявый живот. Синим блестели зубы.
   - Соседи возмущаться будут.
   - Пусть попробуют! Мы заткнём им рот.
   Таня закурила, потянулся дым. В стену сердито застучали.
    Мальчишеский задор проснулся в Иване Андреиче.
  - Молчите там, не то сейчас выйду!- весело зарычал он.
   Стук пропал. Таня захихикала.
   Иван Андреич зевнул, озяб вдруг, укутал плечи в простыню.
   Таня чёрными блестевшими глазами неподвижно смотрела. Иван Андреич что-то сбивчиво стал говорить о замужестве, что это часто очень скучно бывает, и всё время зевал.
    Он лёг на спину и прикрыл глаза.
   - Таня, спи,- зевая, сказал он.- Я потом заплачу.
    "Заплатишь,"- у Тани очень холодно стало в душе, она опустилась до самых глаз в простыню и на минуту уснула.
    Посреди темноты, мерцаний света и грохота колёс она проснулась. Иван Андреич храпел, могучая его голова с ушами лежала глубоко на полушке, холм живота возвышался.
   Она быстро оделась, выдавила из пиджака Ивана Андреича тяжёлый кирпич кошелька и, бесшумно раскрыв сверкнувшую зеркалом дверь, скользнула прочь.
   Ночь. Колено. Лестница. Фонарь.




1995