Черная, белая, зеленая...

                Черная, белая, зеленая…
Веселый и жизнерадостный художник Андрей Миронович                фамилию имел живописную, под стать своим мягким, теплым, с налетом романтизма полотнам – Охринко. С ударением на первом слоге. Получил он её от отца своего Мирона, а тот в свою очередь от деда  Остапа. От кого   получил столь красочную фамилию дед Андрея  неизвестно, поскольку корни генеологического древа столь сильно увязают в зыбкой почве отечественной истории, что познать сию тайну, не дано уже никому. Но не о нем речь.
Не так давно разменявший свой полтинник художник еженедельно, с приходом выходных, появлялся на открытом вернисаже в городском парке с неизменной вязанкой картин. Он не спеша развязывал узлы, с наслаждением вынимал каждую из упаковки, и, подперев  картины специально припасенными подпорками, аккуратно расставлял свои шедевры небольшим полукругом. Затем, как пастырь перед учениками, вставал напротив картин и,  оценив дело рук своих на хорошо и отлично, довольный  вздыхал, чесал бороду и, качая головой, улыбался.  Картины ему нравились.
Обычно именно в этот сакральный момент его и заставала парочка юных коллег по искусству. Два великовозрастных оболтуса неизменно приветствовали его одной и той же позаимствованной мультфильма фразой.
- Охра..а..а…, - затягивал  фальцетом один.
- Охра…но, встает охрана, - подхватывал дело тандема, блеял  другой.
С их появлением у Андрея Мироновича почему-то всегда падало настроение. Происходило это по причине лекгой зависти, в которой художник не хотел признаваться даже себе: холсты оболтусов раскупались куда как лучше его собственных. Их работы брали чуть ли не оптом, чаще за валюту, и не торгуясь. Покупатели полотен Охринки прежде чем купить, долго обдумывали свое решение, приценивались, отходили в сторонку, шушукались и, наконец, решившись, долго торговались по цене.
Но сверх всего Андрей недолюбливал эту пару за наглость. Обоих его соседей по вернисажу звали Юрий и … Юрий. Мало того, что не редко тезки приезжали на вернисаж уже сильно навеселе, но что коробило больше всего - парочка могла, не глядя на приценивающихся покупателей, встать перед работами Охринки и во всеуслышание их обсуждать: «Юрец, тебе не кажется, что здесь композиция слегка поехала? А вот тут он в тон не попал, да? А это что лошадь или корова, а?»
 Любого другого такое поведение  вывело бы из себя, но Андрею от его отца Мирона, а тому в свою очередь от его отца Остапа, характер достался добрый и незлобивый. Посему вся злоба Андрея к фамильярной парочке двух Юр  сводилась к отцовскому всепрощению и на свежем воздухе быстро улетучивалась.
В отличие от всех предыдущих суббот, в эту, солнечную, звонкую, апрельскую, оба молодых художника, явились чуть позже остальных, хоть и помятыми, но трезвыми. Сразу и без задержек принялись являть миру свои шедевры. Эта неестественность их бытия сразу была замечена другими мастерами кисти.
 Уже прикормленные начинать трудовой выходной с предложенных тезками ста граммов радости, художники попытались выяснить причину перемен в паре.
   - Видать где-то мент народился?! - Обратился к двум Юриям Максим  Угаров, художник-маринист. Его лилово-изумрудные пенные марины Багратионовыми флешами располагались слева от картин Охринко.
   - Или прапорщик? - Подхватил предположение коллеги живописец Артур Греков, представлявшийся покупателям, как постандеграундный импрессионист,  «потомок того-самого». Свои полотна Артур демонстрировал, по эстетски расставив на серебристых алюминиевых треногах, а не как вся пишущая голытьба - на оголенной земле. От этого, казалось бы простого креативного действия, его творения приобрели солидный смотрибельный вид, что только подтверждало  в глазах покупателей подлинность родства этого Грекова с «тем самым». Его треноги угрожающе возвышались справа от картин Охринко.
      Оба, и Максим Максимыч Угаров (среди своих - просто «полковник  Исаев»),  и  примкнувший к нему Артур Греков, неторопливо подходили к расставляющим свои полотна  двум Юриям.
  Они быстро и ладно вынимали из упаковки новую коллекцию - предыдущая партия картин «отлетела»   ещё на прошлый уикенд. Однако в этот раз  шедевры юных дарований, не только не дали Охринке повод хоть как-то потешить зависть, но даже и разочаровали. Краски показались тусклыми, сюжеты скучными, композиции грешили ошибками.
  Тот из Юриев, что кутался в клетчатое красно-синее шерстяное пальто, не прекращая манипуляций с картинами сурово пояснил: прошлый поход на вернисаж вызвал в молодых сильных телах могучее желание подвигов. Это вылилось в почти недельный загул по ресторанам города в компании юных шлюх под аккомпанемент гастролирующего молдавского цыганского оркестра. Усугублял историю факт полной финансовой несостоятельности талантливой парочки.   
- Объявляем день трезвости, - огорошил Юрий номер два собравшуюся вкруг страждущую богему. Он перехватил  недоуменный взгляд Охринко, и добавил, - вы нас сегодня особо не приговаривайте, это все что за два дня успели намазать.
От этих, обращенных именно к нему слов, на душе Андрея Мироновича, и без того чистой и доброй, вдруг стало ещё светлей и чище. Он понял, что хотя бы на сегодня хваленая парочка полностью в его руках. Его лицо залучилось такой милейшей улыбкой, что висевший над всей планетой огромный желтый блин мог бы померкнуть от зависти. 
Все же поведение нерадивых Юриев не осталось без внимания коллег.   
- Не по-нашему это, братцы.  – Разочарованно разводил крупными руками со следами краски Максим Максимович. 
- Да-а, - горестно вторил ему последователь постандеграундного течения в импрессиониозме Греков. – Можно сегодня не стоять даже. Не к добру это.
И как в воду глядел. Примерно через полчаса после описываемых событий в конце аллеи появился высокий  сутулый молодой человек, длинные волосы которого были зачесаны назад и убраны в косичку. Незнакомый  художникам юноша (по всему тоже из живописцев) нес в каждой руке по картине, и метался от одного края аллеи к другому, в надежде занять свободное место. Вакантных площадей не наблюдалось. 
Поравнявшись с местом  дислокации работ  обоих Юриев,  он уверенно ступил с асфальта на почву и принялся  устанавливать свои творения на свободной площади  в полтора квадратных метра. Все присутствующие при этом демарше художники, обомлев от неслыханной наглости незнакомца, стояли, разинув рот.
 Все дело в том, что  каждый дециметр площади на вернисаже жестко контролировался, за него бились, дабы не  потерять хлебосольное место, сдавали в аренду на время отъезда, на период болезни завещали товарищам хранить как невесту в неприкосновенности, за что обещался двойной магарыч.                Обескураженные столь вселенской наглостью новобранца художники, сначала деликатно, без унижающих достоинство совестных вывертов, попытались указать юному таланту на его место в жизни. В ответ юноша, от слова к слову теряя достоинство в купе с душевным равновесием, требовал показать или хозяина спорной территории или хотя бы оплаченную квитанцию на площадь.
 Первыми потеряли человеческое лицо оба Юрия. Они более привычным им языком принялись объяснять выскочке куда ему следует пойти, чтобы тот продал работы. Юноша активно не соглашался с гуру вернисажного дела. Картины не убирал. С упрямством Сизифа он настаивал на том, что обязательно пойдет по указанному адресу, как только появится истинный хозяин места. Уже потеряла терпение и та часть общества, что пребывала до сих пор в созерцательном негодовании. У всех в памяти засел прошлогодний случай. 
Как-то осенью, на вернисажной аллее появился неприметный старичок в сером драповом пальтишке. Он ступил на широкую вернисажную тропу, неся в дрожащей руке всего  одну работу.  У стоявшей в самом начале выставки пожилой художницы он дребезжащим голосом робко испросил разрешения постоять - «всего на денек,  вдруг продам».   Сердобольная акварелистка разжалобилась, и пустила дедулю. Спустя полгода весь парадный вход в вернисаж был намертво оккупирован  барыгами Семена Черменского (того самого старичка). Он поставил дело широко и крепко,  промышлял продажей постеров, холстов, багета. Сам Семен Иосифович к описываемому времени  уже уверенно заправлял одной из крутейших в городе галерей. А бедолага, что приютила обладателя драпового пальтеца, давно прозябала на окраинах вернисажного лабиринта.
 Помятуя о пройденном, повторения никто из художников не желал. Не найдя точек понимания, толпа художников плотно обступила неуступчивого новичка и, в ходе короткого диалога рук, повлияла таки на нерадивую поросль. Незнакомец покинул полтора метра раздора с рассеченной губой. Больше всех  победе радовался тот из  Юриев, что прикладывал холодную сталь зажигалки к месту под левым глазом.
Андрей Миронович по причине душевного благородства и мягкости характера в экзекуции участия не принимал. Весь урок локального патриотизма воспринял двояко: он жалел и парня (в глубине души Андрей всегда  занимал сторону слабых), но и радовался победе своих. Но вскоре о происшествии забыл, так как обнаружил, что  одну из его работ давно рассматривает семейная пара. Эти двое по всем вернисажным приметам походили на настоящих покупателей.   
Муж с супругой, недолго посовещались меж собой,   упросили художника временно не продавать понравившееся полото, и под предлогом поиска пары к ней, удалились.
После их ухода, на Охринко буквально набросилась вернисажная богема.
  - Продашь – с тебя простава, - ухмылялся глазами Максим Максимыч.
  - Да, если у тебя первого купят, так и быть - мы в развязке, - высказался один из Юриев.
  И не успел он это произнести, как к подрагивающим на легком весеннем ветерке картинам Охринко подошла женщина пенсионного возраста. Она поинтересовалась ценой  того полета фантазии Охринки, где автор запечатлел юную деву с фиолетовым цветком в распущенных пшеничных волосах, что обнимала за шею гордого белогривого мерина. Именно в этот миг Андрей Миронович почувствовал, что этому дню в его жизни суждено быть необычным, возможно даже судьбоносным, из разряда тех, что изменяют всю жизнь. Возможно, думал он, это будет день его славы. Пусть не в масштабах страны или города, но на уровне отдельно взятого  вернисажа – точно.               
Предчувствие начинало сбываться. Не прошло и получаса, как  мастер с живописной фамилией, уже обильно угощал художников порцией короткого счастья. Он сегодня стал первым у кого обычная поклевка переросла в самую настоящую рыбалку.
Раздобрев, коллеги поздравляли Андрея, подбадривали, хлопали по плечу. Обычно немногословный, смотревший на работы Охринко как бы с высокомерной брезгливостью, Греков, даже пропел художнику прозаическую оду.
Но не успел Охринко как следует насладиться чествованием своей первой продажи, как вдоль его работ образовалась чуть ли не целая толпа зрителей. Потенциальных покупателей интересовало всё: замысел картин, год рождения художника, женат ли он, есть ли звания и регалии. Любопытствовали процесса натяжения холста и ценами на багет. На такое количество вопросов Андрею Максимовичу не приходилось отвечать ещё ни разу за время пребывания на вернисаже. Он плавал в потоке внимания, ловил на себе взоры обожания покупателей и буквально кожей чувствовал завистливые взгляды обоих Юриев.
Между покупателями даже возник инцидент. Выявилось сразу два претендента на один  шедевр. Каждый из них так разгорячился, что дело шло к аукциону. Такого события  не припоминал  даже аксакал вернисажного дела художник-портретист по прозвищу Бульдозер. Свое великое погоняло он получил от собратьев за активное участие в нашумевшей в начале семидесятых выставке в Битцевском парке. 
У обоих кандидатов на одну картину дело уже склонялось к некрасивой сцене, ранее разыгранной здесь же. И впрямь, все могло бы кончиться рукоприкладством, не вмешайся в дело жена одного из спорящих. Она вовремя оттащила мужа к ювелирам. Оставшийся в одиночестве претендент на полотно Андрея Максимовича радостно потянулся к кошельку, но тут выяснилось, что нужной суммой его портмоне не обладало. Клиент попросил автора упаковать  желанную работу и отложить в сторону. Окончательный расчет пообещал совершить в течение часа. Это несколько опечалило художника, так как уже вторую за день картину предстояло упаковать и отложить. Но делать нечего – исполнил просьбу. 
Могучая кучка  художников, не успев ещё как следует обмыть первую продажу Андрея, молча впадала в транс. Такого внимания не удостаивался доселе ни один из авторов.
Из всех представленных живописцем картин в открытой продаже оставались три, и то к одной из них уже приценивался  какой-то оборванец. Небрежно одетый тип в сером выцветшем макинтоше вертел в руках полотно с изображением белокурой бестии в розовом платье, облюбовавшей местом для отдыха своих чресел, капот Мерседеса. Сочетанием кадмия и желтой стронцианки в волосах красотки пестрел бутон орхидеи. Картину Охринко так и озаглавил – «Дикая Орхидея».
 Субъект вел себя странно. Он вращал творение Охринки словно баскетбольный мяч перед броском, изучая то тыльную сторону картины, то её боковины. Андрей, оценив затрапезные, поношенные одежды незнакомца уже хотел было, намекнуть  на глубокую степень заблуждения оного, мол, спутали вы, сударь, вернисаж с блошиным рынком -  не по карману вам это, как тот заговорил. И  сразу о цене. Желая побыстрее избавиться от надоеды, и одновременно боясь невзначай обидеть незнакомца, Охринко наобум назвал самую низкую цену: « ну, всё равно ж не купит».
Заслышав прейскурант, незнакомец оставил манипуляции с картиной, представился - ваш бывший соотечественник, владелец небольшой галереи в Дрездене. Назвавшись, галерист перешел к делу – яро принялся торговаться. Делал он это с упоением, долго и умело. Андрей Миронович, уже тысячу раз пожалел, что столь низко оценил свой труд. Дело осложнялось тем, что эту картину уже выбрала семейная пара, первая на сегодня по достоинству оценившая мастерство Андрея Охринки. Но время шло, чета, обещавшая выкупить работу, своё слово не сдержала – не пришла. Скрепя сердце, Андрей Миронович уступил таки настоянию иностранца.  После того как валюта перекочевала в карман художника, он повернулся к друзьям, с желанием поделиться с ними историей продажи, но осекся. По их лицам  растекалась, меня оттенки и цвета, большая клякса зависти. Они даже не просили у него плещущейся в бокалах дани. Стояли вкруг понурые, не поздравляли.
Сколько раз Охринко сам переживал подобное неприятное чувство. Каким родным оно стало для него за годы стояния на вернисажной аллее. Но сегодня были его пятнадцать минут славы. «Ну и пусть, - думал он. – Хоть один такой день в жизни».
Радость, переполнявшая его, имела необыкновенную силу. Ему хотелось выговориться, поделиться маленькой викторией. И что бы хоть как-то продемонстрировать её он стал прохаживаться вдоль оставшихся двух полотен, насвистывая популярный мотив  из мульфильма «Бременские музыканты». 
 - Хорошо продался. Тебе уже и уходить можно. – Многоголосьем откликнулась на мелодию часть подвыпившей художнической артели.
 - Не свисти – денег не будет. – Вторила  ей другая, более трезвая часть.
Но такие мелочи, как шедшая от коллег колкость, или поднявшийся невесть откуда зябкий, принесший на лазурное пастбище неба отару облаков ветерок, не могли изменить весеннего настроения художника.
А по вернисажу прокатилось необъяснимое легкое беспокойство. Никто из присутствующих объяснить его происхождение в виду неясности его природы, не мог. Посетители вернисажа как-то засуетились, забегали. А по головам уже бежало, рокотало короткое трехбуквенное – мэр! Мэр идет!
По вернисажной аллее, как сейнер в путину, неспешно шел человек в узнаваемой всеми кожанке. Его окружала компания телохранителей и советников. Охринко издали признал в низкорослом крепыше мэра города. Процессия с небольшими остановками двигалась в направлении Андрея Мироновича. Поравнявшись с Андреем, взгляд мэра упал на работы художника. Он пристально и с интересом посмотрел сначала на одну картину, затем перевел взгляд на другую. Любуясь, немного наклонил голову, и, наконец, молвил.
- А что? Мне нравится.
Свита одобрительно загудела, заголосила, зачмокала губами, закивала головами.
Из облаков упал луч, и с ним в душе художника с утроенной силой всё засияло и запело. Он не смог сдержаться и вновь взглянул на коллег. Из всех его мыслей в голове колесом крутилась лишь одна фраза: «день то сегодня какой, Господи»!
Не в силах совладать с потоком чувств он, подхватил с земли одну из картин и спешно протянул чиновнику. Это спонтанное действие вызвало в художнике прилив краснобайства.
- Это от меня. Вам. Я вас так ценю, уважаю. Вы…вы…столько сделали для нас… для города… 
- Ну, что вы?! Зачем?  - Жеманно проговаривал мер, принимая дар.
- Сильно обидите если не возьмете, - надул губы художник и неожиданно для себя добавил. - Вы самый лучший мэр на планете.
Картина с изображением двухмачтового брига с алыми парусами перекочевала из рук мера в чьи-то услужливые, а там быстро скрылась в толпе приближенных. Обладатель знаменитой кожанки твердо пожал вмиг вспотевшую руку Андрея Мироновича, повернулся и продолжил свой воскресный трал.
Еще до того, как процессия удалилась, Андрей Миронович кожей почувствовал, как резко изменилось отношение к нему со стороны коллег. Оттенок зависти на лицах художников сменился явным выражением брезгливости.
Первым нарушил тишину окрик «полковника Исаева».
  - Руку то не теперь мой - сам мэр пожимал.
- Не забудешь нас сирых, когда галерею откроешь?– Вторил ему Бульдозер.
- С властью дружить надо. Всё правильно сделал. Я бы и ещё одну подарил, - вставлял Греков, бросая хитрый взгляд на картины Андрея.
 Молчали лишь оба Юрия, сплевывая и глубоко затягиваясь, докуривали поодаль.
Последняя фраза потонула в порыве холодного  ветра. Как-то ниоткуда налетели тяжелые, налитые свинцом облака. Ветер словно вымел с аллеи покупателей.
Настроение у Андрея Мироновича менялось  столь же стремительно. Он понуро стоял и думал о природе зависти, когда его неожиданно окликнули. Он обернулся. Перед ним стояла покупательница картины с девушкой и мерином. Пенсионерка принялась жалобно увещевать художника забрать картину и вернуть ей деньги.
Неписанный вернисажный закон хоть и призывал совершить обратный обмен по первому требованию покупателя, но делать этого художнику совсем не хотелось. Андрей Миронович считал, что имел к тому основания: работа «ушла», совместно с товарищами обмыта - а это расходы. Опять же моральный ущерб. Но поскольку вид пенсионерка имела уж больно ущербный, а уговаривала столь жалостливо, то Охринко сдался и вернул старушке её кровные. Картину, заботливо подперли палочкой, и вновь установили на землю.
  Простояла она не долго. Налетевший шквал вывел  её  из равновесия. По вернисажу прокатилось эхо громких хлопков. Это подхваченные ветром холсты, устремившись было к небу, тут же и с шумом находили приют у земли. Художники в едином порыве бежали к своим детищам.
 Андрей Максимович поднял с земли картину, и стал соскабливать с неё налипшую грязь когда новый ещё более сильный порыв ветра обрушился на вернисаж.  Художник спиной чуя  тревогу, обернулся.
 Тренога Грекова, что весь день угрожающе высилась над его собственными работами, под натиском нового мощного порыва не выдержала и рухнула. Всей мощью  постандеграундного импрессиониста она подмяла под себя приготовленную к продаже картину Охринки.
Убитый Андрей Миронович, на дрожащих ногах,  медленно подошел к живописной груде и принялся извлекать детище. Холст на картине в нескольких местах оказался  прорванным, рама разбитой. Рассматривая картину, художник силился понять, чем он прогневил небеса? Почему всё так резко изменилось, повернулось против него?
 Не найдя ответа Андрей Миронович засобирался домой. Скрутил оставшиеся работы жгутом. Ни с кем не простившись, заторопился к выходу.
Едва покинув вернисаж, взгляд Андрея Мироновича уперся в припаркованный на газоне микроавтобус. Сама по себе машина, набитая картинами до потолка, тоже не привлекла бы к себе внимания Охринко: многие художники приезжают на вернисаж издалека и возят картины десятками. Но в увиденном он увидел то, что на время лишило его речи: стоящий возле машины водитель, бесцеремонно  пытался впихнуть очередную стопку полотен в маленькое пространство между общей массой картин и шоферским сиденьем. В той, что являла миру прекрасную иллюстрацию к «Алым Парусам» Грина, Андрей Миронович узнал свое детище. Именно её он презентовал мэру. 
 Сердце   Охринки дернулось, прыгнуло и, казалось,  осело в горле, забив крик.
«Полный автобус!» 
Почувствовав свою полную ничтожность, художник побрел в сторону метро. Иногда он останавливался, поворачивал голову в сторону автобуса и, обращаясь к кому-то незримому, произносил речь. Тряс головой, шел дальше.
   В таком состоянии он и дошел до метро. Здесь он на время обрел свое привычное состояние, и даже пришел к определенному терапевтическому выводу:  «да пошло оно всё! Надо выпить, успокоиться».
В ларьке обнаружил, что всю рублевую наличность извел на обмыв первой проданной картины. Развернулся и двинул шаг в сторону обменного пункта.
Когда Андрей Миронович вышел из обменника, шел дождь. Художник не чуял стекавших за воротник струй. Не ощущал холодных капель, что кусали его дрожащие руки. Пламя огня, что горело в его глазах целый день угасло. Он потерял веру в людей. Все 200 долларов доставшихся ему от бывшего соотечественника оказались фальшивыми. Он даже не слышал, как его окрикнула какая-то женщина и вернула забытые в пункте обмена картины. Он ещё долго стоял и смотрел на ставшие чужими, промокающие квадраты холста.
Художник не знал сколько часов прошло пока он брел улицами и дворами города. Когда сумерки накрыли большой шумный  город, он вышел на безлюдную набережную. Лишь немногочисленные машины, проезжая  по ней, окатывая его водой, с шумом неслись дальше.
Дождь прекратился и Охринко словно очнулся. Он пересек улицу. Встал возле парапета, и, размахнувшись, послал картины к центру реки. Он не стал смотреть, примет ли вода полотна в себя или понесет по течению.  Художник развернулся и, мурлыча себе под нос бодрую песенку про королевскую охрану, пошел от реки прочь.   Художник Андрей Миронович не привык унывать - за ним шла слава человека веселого, жизнерадостного.