Неоконченный рассказ или ударная концовка

          НЕОКОНЧЕННЫЙ РАССКАЗ ИЛИ УДАРНАЯ КОНЦОВКА
«Центурион  пнул  лежащего  в  тени  акации человека,  при этом гаркнув:
-  Хватит  валяться, скотина, давай вставай.
Когда  человек,  отряхиваясь и, жмурясь  от  палящего, всепроникающего  солнца  поднялся,  то старший,  из  небольшого патруля   римских легионеров,  вновь обратился  к нему:
- Кто такой?  Почему  валяешься? Бродяга?  Документ есть?
Тот, кто еще  минуту  назад  сладко подремывал  под звон цикад,  нагнулся, достал из лежащей возле ног  котомки  пергамент, и  протянул его  блюстителю  порядка.
Сверлящим,  не скрывающим  неприязнь  взглядом, сотник разворачивал документ, смотрел человеку в  глаза.
-Так. -  Прочитав написанное, наконец  подал он голос. -  Фома  Аримафийский. По инициалам  вроде  Афинянин,  а  по рже  больше  филистимлянин. А?! – риторически обратился  он  к  человеку.
-Евреи  мы.-  Потупив  взор,  ответствовал  Фома.
-Вас что, много?  Где остальные? -  Не унимался  служивый.
-Да нет,  я один, - развел руками Фома. -  Это  выражение  такое.
-Вот всё у вас,  евреев, не как у  людей. Даже ничего сказать в простоте не  можете. Чем  занимаешься? С какой целью в нашем  городе? -  Докапывался страж,  вращая в руках  пергамент.
Фома  помялся,  посопел, и, наконец, выдал.
-Хожу. Правду ищу.
С того  момента, как  правдолюбец Фома  покинул  холмы Вифании, имея целью добраться до столицы империи – беломраморного Рима, он  много повстречал на своем  пути  разных служивых людей. Было   среди них   и кочевое племя  моавитян,  и  конный патруль эллинов,  и  солдаты пограничной  стражи  Цезаря. И  где бы он  ни  проходил, везде  ему задавали один и тот же вопрос: куда и зачем он идёт?  Разнообразием, ответы  Фомы не отличались. И  во всех случаях  реакция  на его слова была одна - люди смеялись.  Так произошло и в этот раз. Весь патруль скрутило в  приступе  смеха.
Утерев  с лица  слезы  радости, центурион вымолвил.
-  Ну, уморил. Ну, потеха. Слыхали -  еврей правду  ищет! Слушай, раввин, или  как там  тебя, не в службу,  а в дружбу. Когда  её,  родимую,  найдёшь, то  будь ласков, зовут меня  Тиберием, здесь меня любая собака знает, так вот, даже если я буду спать, не поленись, разбуди, больно  уж    хочется  узнать,  как хоть она   выглядит.
И собирался, было, вернуть  Фоме документ, как что-то его остановило. Он  вновь размотал  пергамент,  и  вмиг посуровел.
-А  где  клеймо  регистрации? В Риме без регистрации  не положено. Не порядок.
-Так  я же только  вошел, да  и не вошел  даже…
-Ничего не знаю -  закон один  на всех. – Перебил его сотник. - Штамп  ставят  на границе. У тебя, еврей, его нет.
-Так что же  делать? – воскликнул Фома.
-Да-а, -  протянул  ревнитель  законности.-  Что делать? Что делать?  Исконно Римский вопрос.  У меня, Аримафийский,  есть на это два ответа:  или  обратно  до первого таможенного  разъезда,  или  -  плеть.
То, что по сути своего  рождения Фома происходил из тех мест,  где без  сметливого ума, изворотливости  и лжи,  выжить  было  делом весьма затруднительным,  уже  давало возможность  правдоискателю  найти  выход  из  ситуации. Да к тому же  природа  расстаралась, наградив сметливым умом, коим он тут же не преминул воспользоваться.
-А  нет ли, у  всеми уважаемого стража порядка,  для  меня  какого-нибудь  менее  болезненного  варианта? – Произнес Фома. Он поднял  с земли  свою  поклажу  и, порывшись в суме, выудил  оттуда  небольшой, стянутый веревкой кожаный мешочек. - Я готов, для  вдов солдат и офицеров, погибших на боевом посту, ссудить в благотворительных целях энную сумму.
И для пущей убедительности потряс мешочком. При этом раздался характерный звук, спутать  который с другими,  было практически невозможно: так могут звенеть только деньги.
Услышанное,  вызвало  в офицере прилив эмоций,  и  он, обращаясь к стоящим за  его спиной  солдатам,   скомандовал:
-Ну-ка, отсчитали  пятьдесят шагов.
Когда его приказание было выполнено,  он  обратился  к   Фоме.
- Какие  вдовы?  У меня самого трое по скамьям. С тебя  пять сестерций  и  считай -  регистрация уже в кармане твоего хитона.
- А ничего,  если  шейкелями? Не успел еще поменять, -  как бы извиняясь, промямлил  Фома.
На том и сошлись. Сотник,  всё время  озираясь по сторонам, вынул    меч,  ссыпал  в  ножны   деньги и,  припечатав к  пергаменту  снятый с груди  именной жетон,  дал  Фоме последнее  наставление.
- Повезло  тебе  со  мной. Я добрый. А вообще то, вашего  брата  я не люблю. Много бузы из-за вас.  Сперва, всю торговлю в городе прибрали, а теперь  эти  секты  ваши талмудистов-фарисеев. А сейчас  ещё одна, новая  … всё время  забываю…ну, на  Х…  Распинаем вас, распинаем, а  вы, как оливки в урожайный год- все их больше и больше.
Ворча,  он  удалился.
А путник, подхватив  свою поклажу,  направился  осматривать достопримечательности вечного города. Он брел по пыльным, узким улочкам  Рима, изредка  останавливаясь возле торговавших разной снедью горожан. Невольно прислушиваясь к разговорам людей, тут и там, до его слуха долетали  обрывки бесед, смысл которых сводился  к одному – с юга великой империи, в город, тайком, маленькими группами и по одиночке,  пробираются  представители  маленького, но гордого  народа, что бы отомстить Цезарю, сенату  и всем   Римским гражданам за свое порабощение. Они, будто бы уже устроили  поджоги в городских конюшнях и на складах,  и  теперь  грозятся  полностью  предать город огню. Из смысла долетевших до него фраз, Фома  заключил, что принадлежат «мерзавцы», к  братству  Иисуса,  веруют  в единого Бога  и поклоняются рыбе. И хотя  власти неустанно следят  за сокращением  количества сектантов, предавая их публичному распятию и растерзанию львами, но поговаривают, что  пользы это приносит не много.   Во всей  полученной Фомой информации, самым неприятным был тот  факт, что  все пойманные злоумышленники, имели (по выражению говоривших) ярко выраженный тип лиц еврейской национальности. Этот факт  привел  путешественника в  полное уныние, так как не только принадлежал к числу таких лиц, но и  считал себя  убежденным  последователем учения Христа.
Совсем не так он представлял себе  начало служению Господу.
Большой город, разжиревшие от праздности и зрелищ, тупые, ищущие новых, острых ощущений состоятельные  римляне с одной стороны, и,  загнанные в омут  нищеты тысячи простых горожан и рабов с другой.
«Да две-три метко пущенных в народ умные фразы и город  наш»,- наивно думал  Фома, переступая границы  Иудеи. На практике выходило сложнее. Он понял –  быть проповедником тяжелый труд. « И зачем я покинул Иерусалим? -  грустил  Фома,-  там  из «наших» только  одного и распяли. Да и то, считай, по ошибке. А какая тут, прости господи, демократия. Варвары. Неужели  так  будет  всегда? Неужели, и через две тысячи лет власть и  народ никогда  не уверует  и не поймет - не важно какой ты национальности, какого цвета у тебя  кожа, в  одного ты Бога веришь или в десяток, у тебя  пол шейкеля  в  кармане или  тысяча монет в закромах – главное -с чем  ты придешь к Богу. Ведь всё наше бренное существование, всего лишь чистилище жизни  истинной, верной. Поэтому  прожить её нужно так, что бы …эх, что-то меня понесло. Мне бы аудиторию. Но, видать, прав был Учитель -  мук скитания и подполья мне не избежать».
Тем временем начала давать о себе знать жажда пищи  мирской, и  проповедник направил свои стопы  к  лавке  менялы.
Место это было самым странным во всем городе.  Перед  входом в лавку лежал, сидел и стоял самый разношерстный люд. В сизой пыли  валялась смердящая прокаженная. В одной руке она держала укутанного в рваньё  младенца. Плача, она подползала  к каждому новому посетителю лавки и чего-то требовала.  Поодаль, на корточках, прямо на земле, сидела вкруг подозрительного вида компания. Был здесь и бедуин, завернутый в плащ из кожи ягненка, и лишенный   руки вояка-инвалид, и  здоровенный  вихрастый  с  золотым кольцом в  ухе, детина, в котором  каждый,  кто хоть раз слышал плеск волн о борт, непременно  узнал бы корсиканского  моряка.
У самого входа в лавку, прямо на земле, сидел безусый молодой  человек.  Перед ним на коврике лежали три выдолбленных из дерева чаши. Юноша искусно  перемещал их по плоскости, предлагая окружившим его горожанам  определить, под какой из них  находится  костяной шарик.
За  всем этим  безучастно, опираясь на копье, следил  худой изможденный солдат.
Когда  Фома  попытался  проникнуть  к меняле, то первой  преградой на его пути  стала  оборванка. Она жалобно запричитала, одновременно делая попытку схватить путника за полу его хитона,:
-Подайте, ради Юпитера. Мы  люди не местные, голодуем, скитаемся. Ребеночек  мой  плохонький совсем, того гляди помре совсем.
От взгляда  Фомы не ускользнуло движение - сухощавой рукой она ущипнула мирно сопевшего на её груди ребенка. Тот взвыл,  как  годовалый телок.
-Подайте, мил человек, сколько можете. – Заскулила мать-садистка.
Аримафийский  открыл было рот, дабы произнести заранее заготовленное: «Дух Господень на мне, ибо он помазал  меня  благовествовать нищим …»,   как  тут же осекся, вспомнив  все ранее услышанные разговоры горожан. Вместо этого,  его уста произнесли:
- Бог  подаст. -  Повернулся,  и пытаясь не задеть прокаженную, стал пробираться  к  лавке.
Тут  на его дороге горой стал корсиканец. Неласково  сверкая единственным золотым украшением,  он  наклонился  над  Фомой и пробасил.
-Ты, чё,  еврейская твоя  морда, наших  нищих пришел обижать? Те, чё, для больного  человека одной монеты жаль? – Сложив  в кулак пальцы, он почесал себе нос.
Правдоискатель  зажмурился  и, заикаясь,  принялся оправдываться.
-Йа… вот … шел… как раз … поменять и…и ….и  зараз обратно… .
Открыв  глаза, и  увидев, что к нему на время пропал интерес,  Фома   стал боком пятиться  к меняльне.
«Уф, - завздыхал путешественик, - куда мир катится?  Сотник берет  взятки,  власти  воруют, граждане  во всех бедах  винят  иноверцев,  кругом подозрительность - нет,  такая империя долго не протянет».
Но  войти ему в лавку, видно было  не судьба. Чья-то ладонь, хлопнув, больно  опустилась на  его плечо. Фома обернулся.
-Зилот,  ты? Какими  судьбами? – произнес человек, широко улыбаясь беззубым ртом.
Перед  Фомой стоял  старик, с длинной  нечесаной  бородой. Глядя на его лицо можно было без труда прочесть - обладатель такого лица крайне редко выползает из своего укрытия на солнечный свет.
-Левий? -  удивился  и одновременно обрадовался  Фома, с трудом признав своего старого приятеля.
-Тсс! – вдруг  цыкнул старик, прижимая ко рту палец. -  Нет  больше  Левия.
-Как, нет? -  удивился путешественник.
-Нет и всё. Здесь  называй меня Матфеем, понял?… Раз понял, пошли. -  И Левий-Матфей повел  Фому  в ближайшую харчевню.
Путешественник был рад в первый же день своего пребывания в незнакомом  городе встретить  друга молодости. Ему было приятно, сидя  за глиняной кружечкой с неразбавленным вином, слышать родную речь и вспоминать те беззаботные  дни, когда,  колеся  по родным дорогам  Иудеи и Галилеи, задирали  обывателей  и прохожих. Они с грустью, ворошили то время, когда  их ещё не одолевали болезни, легко бежали ноги, и можно не думать - будет ли завтра набит твой живот. Тогда казалось -   старость, это что-то  далекое  и нереальное, как кусок  баранины  в конце поста.
- Матфей, -  обратился  Фома к старцу, -  а  что  ты  здесь делаешь? Чем вообще промышляешь?
- Я то?  - переспросил захмелевший Матфей. -  Только тебе и только по секрету.
Когда  Фома  наклонился к  говорившему, Матфей добавил:  -  Книгу  пишу. Да, всю правду, без утайки.  Всё, о чем мы с тобой вот сейчас сидели, вспоминали, всё это  описать хочу. Чтоб  потомки  помнили нас, а, прочтя сказали «вот, мол, люди  раньше  были, в самую суть, в самую сердцевину  смотрели». А ещё хочу, чтобы  люди  научились жить правильно, так  как завещал нам … .
- Правильно. Хорошее ты дело затеял Матфей, –  перебил  приятеля  Фома. - Я вот тоже хочу донести до людей  Слово  Божье,  и чтоб  до самого нутра-корешка, чтоб до самых темных закромов людской души дошел  глас  Учителя. Только вот  закралось у меня сомнение, друг. Нужно ли? …я имею в виду, нужно ли  своими руками  водружать терновый венец  на головы сынов Израелевых?
- Не  понял, поясни, -  признался  старик.
Фома  вышел из-за стола, и,  рассуждая вслух, принялся  мерить шагами  помещение.
- Пока  я странствовал, пока шел к Вечному городу, то многое передумал.   Да, людям во все времена  был нужен герой. Они умрут без богов. Им нужны боги. Пусть даже один. Но мессия не должен быть не судим, не распят <b>нашими</b>…
Фома ждал реакции Матфея, но не получив её, продолжил.
- Ну, как же? Посуди сам: мы оба рассказывая  о Христе, его житии, проповедях, волей неволей, а дойдем до  того момента, когда он принял казнь. Без нё нельзя. Она квинтэссенция, апофеоз. И  поверь, я много об этом думал - люди вряд ли запомнят, что Иисус пошел на смерть ради искупления  грехов  человеческих.  Кое-кто из них, может быть,  даже  заучит пару-тройку  из его заповедей, но что они точно будут помнить и всегда, так это то, где его распяли  и, главное – кто! Я очень много исходил. И за время скитаний хорошо изучил людей. Всяких повидал. И что? Кругом злоба,  зависть, пороки. Ты только представь, какие страдания тогда мы обрушим на головы дочерей и сынов Иудейских. Нас и в сотом колене будут винить во всех грехах и бедах. Засуха, наводнение, неурожай – кто виноват? - еврей! Слишком холодно или, наоборот, жарко - пять наша вина.
- Но, это только укрепит дух, сплотит его. - Влез  с репликой писатель.
-Чей дух? Тех, кто выживет? Конечно. Но скажи  честно, Матфей, ты веришь, что люди правильно воспримут Слово. Не исказят, не извратят в своих интересах, как  это  делали  святоши  во все времена. Да если и поверят, если не исказят, ты на миг вообрази, что  начнется на земле завтра? А я могу   сказать что. Те, кто поверил в учение Христа, будут  огнем и мечем  насаждать  свою веру тем, кто еще  ни во что не верит  или верит  в другого Бога. Повсюду начнутся религиозные войны, и  тогда  уже кучка наших растерзанных соплеменников на арене Колизея, покажется   безболезненным уколом, по сравнению с той незаживающей  раной,  какая возникнет на  теле всей земли.
Шум  извне  на миг прервал монолог оратора.  Фома взглянул  в окно  и продолжил.
-  Поверь,  я хочу людям только добра. Хочу  найти  истину и донести её. Но хотят ли  они сами этого. Вот  выгляни. Это  <b>им</b>  ты хочешь  донести Слово? Это  для  таких как <b>они</b>,  ты пишешь  книгу?
Шум  с улицы усилился. Стали  явно различимы брань, угрозы. Что бы  понять, кому они принадлежат и в адрес кого направлены, оба приятеля  вышли из харчевни. Им предстало сколь красивое, столь и печальное зрелище. Над  тонущим в сумерках  городом, светилось  зарево пожара. Где-то  далеко, на противоположном конце Рима, пылали дома, ржали  перепуганные лошади и кричали  в суматохе люди. Весть о  большом пожаре  быстро неслась по городу.
Толпа посреди улицы шумно обсуждала пожар. Люди перебивали друг друга, волновались, взывали к небу и богам. Одни из   них, как  основную, причину  пожара видели в засилии, неподдающимися регистрации,  иногородними, другие   в отсутствии  надежных  средств пожаротушения. Когда к разъяренной  толпе  подошла   знакомая Фоме  компания,  во главе  с  корсиканцем, то внутренний голос подсказал путешественнику, что  надо срочно  брать котомку и пускаться в путь.  Фома видел, как моряк что-то говорил, обращая руку то в сторону пожара, то, тыча ею в Фому и Матфея.
А морской волк со товарищи нашли  виновных в пожаре,  указав горожанам направление поиска. Первый, брошенный  из толпы камень, ударился  около самого уха  Фомы, выбив из  стены пыль. Он  не стал  интересоваться, есть ли в толпе снайпер, и,  не  простившись с другом, припустил  вверх по улице".
В этом месте,  Илья Дурум,  двадцати семи лет, сочинитель по жизни и мечтатель по призванию оторвал пальцы от  клавиатуры   пишущей машинки, что бы дать им  минутный отдых. Одновременно он почувствовал ломоту, как в  области шеи, так и в том  месте, на которое приходится основная нагрузка  всего тела, и понял – организму требуется разминка. Потянулся. Отделился от кресла, и, по звонку организма, затребовавшему от своего хозяина  допинга, в  виде  растворимой продукции фирмы «Нескафе», прошлепал на кухню.
Мыслями, Илья всё еще находился  ТАМ, далеко, на семи холмах,  на  раскаленной  за день улице вечного города, среди выдуманных, но таких живых и родных его сердцу героев. Рассказ,  как  ему казалось, получался: цельный, яркий образ  главного героя и  окружающих, насыщенные  мыслями  и глубоким  содержанием вечных ценностей  диалоги, создание атмосферы крайней  нетерпимости  и враждебности,  всё это говорило в  пользу   произведения. Оставалась концовка. Но она то и была во всем повествовании слабым местом. Друзья и коллеги по перу, часто  указывали  на  вялость и дряблость финальной части в его писаниях. Как и всякий  творческий человек,  уверенный, что он  художник  слова с большой  буквы,  Илья  воспринимал упреки болезненно. Мимо ушей замечания не пропускал, но и мириться с ними не хотел.
Он чувствовал, что этот рассказ лучшее  его творение за последний год, а посему и  концовка   его  должна  быть, яркая, ударная, хлесткая. Чтобы читательскую память врезалась надолго. Навсегда.
Меж тем развиться  будоражившим голову мыслям не  дала  маленькая  неприятность -   закончился кофе.
Раздираемый  двумя желаниями  сразу,  продолжить сочинять  или  же испить животворной влаги, писатель задумался. Но в коротком споре духовного с материальным победила  жажда.
Он набросил на себя куртку, одел ботинки и выскочил  за дверь. Вот это да!  На  улице стояла ночь. Холодно блестели  звезды. Лунный блин  ретушировал тушью на снегу тени от домов и деревьев.
Илья засветло облюбовал место за клавиатурой компьютера и  не заметил, как солнце, совершив свой ритуальный  круг, село, уступив  место  ночи. Но  писатель не стал наслаждаться  красотой ночного пейзажа, а с удовольствием глотнул морозного  воздуха и поспешил  к ближайшему  ларьку.
Поравнявшись с очагом торговли, он принялся  искать  на  витрине  знакомую  этикетку.
-  Сынок, - послышался сбоку скорбный глас, -  не  выручишь  денежкой. Болеем мы.
Слова  произносило  существо  женского пола, в сальном драповом пальто. Даже при тусклом свете были видны грязные волосы, что сосульками свисали под лоснящейся мохеровой шапочки. В том, кого, когда-то люди именовали  женщиной, Илья  сразу  признал  местную  пьянь.  Он  уже не раз  субсидировал  её  мелочью. Прекрасно понимая, на какие лекарства  пойдут его кровные, отмахнулся :
- У меня  только крупные.
Стоя спиной к дороге, Илья не увидел, а услышал - к  ларьку    подъехала  машина. Хлопнула дверь. По резкой смене на лице существа скорби и хвори,  на  страх и раболепие, любитель  кофе понял, что из машины вышли уважаемые люди. Оглянулся. Так и есть – патруль УВД.
К ларю  приближался  милиционер. С его шеи свисал автомат. И лишь шагающее вместе и впереди хозяина пузо,  не давало оружию упасть.
- Предъявляем  документы, -  обратился  страж  закона  к  Илье.
Писатель  покопался во внутреннем кармане куртки и, не найдя  паспорта стал оправдываться.
-Да я  здесь живу.  Вон  мой дом. Вышел только  кофе купить.
-Ничего не  знаю,  а паспорт  нужно  носить с  собой. Для выяснения  личности поедете с нами, -  сказал  милиционер и несильно, но уверенно схватил  собеседника  за руку.
-Никуда  я с вами не поеду. - Упирался  Илья, отдирая  от себя представителя власти. -  Почему  я должен  ехать?
-В городе  продолжается  операция  «Антитеррор», а вы без  документа. Так что, попрошу в машину до выяснения.
Масло в огонь подлило и  драпово-махеровое существо, отрыгнув  уже не раз слышанную Ильей фразу.
- Так его, правильно. А то,  понаехали,  черножопые – житья от них нет.
Молодой  человек  еще  в детстве понял, что  его  фамилия, а особенно  внешность, вызывает в жителях  среднерусской  возвышенности  определенные  негативные  ассоциации. Сын  греческих коммунистов, бежавших с родины по воле  пришедших к  власти  фашистов, он  всей  душой  прикипел к мачехе-России. И даже  отказался от предложения  родителей  вернуться, когда  режим  «черных  полковников» свергли.  Его  терзал вопрос:  почему его, человека  с  российским паспортом в кармане, христианина по вере, постоянно пинают  за  его  смуглость кожи  и  большой, чуть с горбинкой нос? Болезненность переживаний  не компенсировало даже то, что  именно это и нравилось в нем юным  россиянкам.
Он  пытался  выплескивать свою горечь через перо на бумагу, но  всякий  раз,  это получалось слабо и не выразительно.
Находясь уже в  патрульной машине,  он  вспомнил: «стоп! «корочка»-то ведь всегда была в куртке». Поскольку сама мысль, провести ночь в «обезьяннике», среди бомжей и алкашей, его совсем не согревала, то он принялся активно шарить по карманам.
Поиски принесли успех.
-Скажите, - обратился он  к  пузатому, - а  удостоверение, члена писательского союза вам подойдет?
Милиционер  взял  документ  и стал  читать.
- Илья   Демисос  Дурум. Писатель. Это чья ж фамилия  такая - Дурум? Еврейская  што ль?
-Нет, я   по отцу  грек.
Диалог прервала рация. Поступило сообщение о  подозрительно активной  молодежи в районе стадиона. Машина  стала тормозить и остановилась.
-Ну, что с тобой  делать, грек? Писательская корочка  всё ж таки не  документ. А по роже  ты скорей  на  чечена тянешь.
Илья  чувствовал  нерешительность  в действиях  властей. Видел, что  они мнутся.
-Черт, кажется, печка  в машине сдохла? -  Воскликнул  водитель. -  Давайте  его  доставим  по-быстрому,  а то околеем  здесь.
И   писатель, почти цитируя самого себя, решился.
-Я  готов  для поддержания  тепла в автомобиле, ссудить  небольшую  сумму на ремонт.
-Сколько?
-Всё  что есть – пятьсот.
Пузан  почесал под двойным подбородком, подумал, и, возвращая  удостоверение  владельцу, промямлил:  -  Валяй.
Передача  купюры  произошла  совсем  не так, как это описывал сам  сочинитель. Все свершилось куда, как прозаичнее - из рук в руки.
Одновременно грустный оттого, что не на что теперь купить  кофе,  и радостный  от мысли,  что не  провел ночь  в кутузке, Илья  вылез из машины и зашагал в сторону дома.
Пройдя пол  квартала,  свернул  за ограду, отделявшую церковь от улицы и  похолодел. Прямо на него двигалась  удалая компания  молодых  людей спортивного вида. Некоторые, видимо, хвастаясь своей морозоустойчивостью,  шапок не носили, выставляя  напоказ  свой наголо бритый череп. Верховодящий компанией крепыш в тренировочных  брюках и черной кожаной куртке  еще  издали  прокричал  заготовленную  фразу:
-  Мужик, дай закурить.
За годы  своего проживания  на в России, Илья  уяснил, что сама фраза, никакого значения  не имеет, а важно лишь то, что за ней последует. А уж это он, с его бурной фантазией, себе прекрасно представлял. Поэтому  думал  быстро  и четко.
«Если назад или вправо - догонят». И он  птицей перелетел через ограду, в надежде, что хоть у порога храма они курить не захотят. Но ошибся.
Перед тем,  как, оглушенный  ударом, упасть, он услышал:
-  Ребята,  бей жида!
Скользя и спотыкаясь, сквозь град ударов он вставал и попробовал пробиться ближе к церковной  двери, в надежде, что ещё не поздно и храм открыт, что кто-то внутри есть. Но в следующую секунду он лицом ощутил   хлесткий удар, и яркая  вспышка осветила его сознание. На фоне  огненного зарева, его взору открылась зловещая и одновременно завораживающая панорама пылающего Рима. И он уже не он, а  Фома,  поднимает голову вверх  и  видит черное-черное  небо, залитое мириадами звезд. Он долго всматривается в них, пока  весь небосвод не становится  алым.
Илья не  кричал и не просил  помощи. Он  совсем  не думал о себе. Удивительно, но  сейчас мыслями,  он был весь в рассказе. И радовался. Радовался  тому, что знал, какой  яркой, хлесткой и ударной  он сделает концовку своего рассказа.
2002 г.