Цветок в наследство

                ЦВЕТОК  В  НАСЛЕДСТВО               
 Любовь Алексеевна Надеждина толкнула дверь номера 202. Вошла в пустую, одинокую комнату. Взглянула на застланную линялым плюшевым пледом кровать и непроизвольно коснулась висевшего под блузкой крестика. Прошла к окну. Проходя мимо старого шкафа, остановилась возле зеркала. Поправила прическу. Одернула край вельветового пиджака.
На подоконнике в сером пластиковом горшке стоял цветок. Фиолетовое соцветие спало. Лепестки были сложены  в маленький уютный кочан. Зеленые мясистые листья закручивались концами вниз. Казалось, что цветок, как бы просит прощения, за что-то извиняется. И лишь тугой пятнистый ствол торчал уверенно и ровно.
Любовь Алексеевна вынула из кармана пузырек и побрызгала содержимым на листья и соцветие. Пузырек спрятала. Открыла дверь. Взяла горшок и на вытянутых руках понесла растение из номера.
У порога её настиг визгливый голос.
- Ой, Любовь Лексевна я вас ищу. Что с номером то делать? Кого заселять будем?
У двери стрекотала горничная Нина.   
Надеждина, едва не выронив ноши, взглянула на неё так, что Нина попятилась.
Переждав, секундный испуг, Любовь Алексеевна ответила спокойным ровным голосом.
- Нина, я распоряжусь отдельно.
- Ой, а давайте я отнесу, Любовь Лексевна. Я знаю куда, – продолжала щебетать Нина.
На обдумывание Надеждиной хватило мгновения.
- Хорошо. Закрой дверь и возьми. Я пойду с тобой.
Любовь Алексеевна проследила, как работница закрыла дверь на ключ.  Передала Нине цветок. Пошла следом. Их путь лежал в зимний сад.
Спускаясь по лестнице, словоохотливая горничная не выдержала.
- Ой, какая красота то. А как пахнет. Чудо. У меня дома тоже цветы растут, а такого необычного нет. Вроде как наша фиалка, но больше. Во-о, листья-то! С банан вымахали. А названья все не запомню …
- Брунскорея это, Нин. Неси аккуратней, не разбей.
- Ну, скажете тоже. Я аккуратно… ах, Любовь Лексевна, мне, прям, так этого старичка жалко, неожиданно переменила тему горничная. – Такой живчик был. Лысенький, но борзый. Все ущипнуть норовил.
Нина помолчала, вспоминая что-то свое, затем добавила.
- Третий уже за этот месяц. Мрут и мрут, мрут и мрут.
- Не ной. Пора их пришла. Что ты хочешь,  Нина? Возраст. Болезни. Всем за семьдесят давно.
- Ой, Любовь Лексевна, причем тут возраст.  Я умоляю. Все от экологии. Ведь раньше то так часто не мерли. Я ж тут не первый год работаю. А сейчас, что ни месяц – двоих-троих, двоих-троих увозят. А все от чего? То химию распылят,  то ракету запустят, то колойдер… тфу! И не выго…
- Хватит, Нина, довольно. Мне их тоже жалко. Ставь сюда, - скомандовала начальница, когда вошли в дендрарий.
Горничная, обиженная тем, что прервана на полуслове, брякнула цветок на стол. Молча удалилась. 
Любовь Алексеевна закрыла за горничной дверь. Взяла цветок. Понесла его в самый дальний угол сада. Потолок в дендрарии был стеклянный, но разросшаяся нолина, пахира и  юкка почти полностью перекрыли свет своими жирными сочными листьями. В помещении было жарко и влажно. Широкие бело-зеленые листья дифенбахии покрывала влажная пленка, а с тонких щупальцев артеки стекала роса.
Надеждина завернула за широкий и кривой от старости ствол цикаса и аккуратно поставила горшок на пол.
Пошла на выход. По дороге зацепила лейку с водой и, проходя мимо фикуса панды, обильно полила его. Когда-то она знала растение не таким, разросшимся до потолка, с мощным негнущимся стеблем. Давным-давно он мог свободно умещался на узких подоконниках.
 Любовь Алексеевна закончив с поливом, ровной уверенной походкой направилась в свой кабинет. Отперла дверь. Вошла. Глянула в окно. Стылый, до одури знакомый примитивный пейзаж дополняли две машины у подъезда.
  Милицейская «канарейка» отъезжала. Делать им здесь было уже нечего. Все что могло уже произошло, и произошло самым естественным образом. В доме отдыха, в номере умер человек. Умер по старости и болезни.
Однако труповозка все ещё стояла. Возле неё курил шофер и о чем-то беседовал с двумя стариками из «местных». Надеждина отвернулась. Подошла к сейфу. Доведенным до автоматизма движением открыла его, и точно таким же движением вынула папку. Раскрыла на нужной странице. Взглядом пробежала по списку заселенных стариков. Взяла ручку, вычеркнула фамилию. Все. Нет человека. Закрыта страница.
- Евгения Петровна, это Надеждина, - сказала в телефонную трубку Любовь Алексеевна. – Вы знаете, что у нас в 202 дедушка умер? Знаете. С довольствия снять надо. Ну, да, не первый год. Знаете. Я просто напомнить.
Трубка вновь на аппарате. Рука с папкой тянется к сейфу. За миг до того, как дверца уже должна захлопнуться Любовь Алексеевна бросает взгляд на фотографию. Место снимка на верхней полке. На фото седой подтянутый мужчина со строгим волевым лицом.
Надеждина закрывает глаза. 
«Господи, когда ж это все началось то? … а тогда и началось, в девяносто первом».

Дом отдыха «Авангард» в ближнем Подмосковье считался элитным и поэтому находился в живописном месте. В « Авангард» приезжали отдыхать работники ЦК партии, Совмина, КГБ и прочих высоких ведомств.
Двадцатичетырехлетнюю Любу Надеждину, только что окончившую училище, после необходимых проверок и собеседований взяли на «теплое» место горничной. Очень многие тогда считали, что случилось такое не без помощи чьей то «мохнатой» руки. Но правда скрывалась в том, что родилась и жила молодая Надеждина в соседнем с «Авангардом» поселке. Была она веселой и пробивной. Всего добивалась сама.
Такую, веселую и верткую не мог не заметить ОН – высокий подтянутый мужчина со строгим волевым лицом. Он просил называть его Валентином. Без отчества, но - на Вы. Валентин был из отдыхающих.
Люба выросла без отца, поэтому с детства благоговела перед всеми мужчинами в возрасте, особенно спортивными, с сединой. Таким и был Валентин. А ещё ОН был остроумней всех. А ещё его боялись. Как-то прибирая комнату, она случайно заметила, с каким глазом встретила его появление компания четырех мужчин. Как робко они вели себя в его присутствии, как смирно говорили. Поэтому не удивительно, что, не взирая на все условия приема на службу, она влюбилась.
  Она думала, что тайно пробираясь ночами в его номер, одной ей известным путем, она бережет их секрет, как свою любовь. Наивная.
Уже пару недель она спиной стала чувствовать на себе взгляды сослуживцев, слышала их ропот. Ещё через неделю случилась неприятная история. Заканчивая убираться в одном из номеров, она ощутила на своем бедре чью то холодную ладонь. Отпрянула. «Но, но, девочка. Не бойся, милая, – мямлил низкорослый старикашка, закрывая на ключ дверь и одновременно шаря глазами в районе её груди. – Мы же все тихо сделаем. Да?» И сделал неловкую попытку зажать Любу между тумбочкой и шкафом. Надеждина отвесила пощечину и пулей вылетела вон. Валентину об инциденте ничего не сказала.
Назавтра её ждал разнос у директора. Георгий Константинович Лунёв орал на неё, обвинял в развале работы, в ****стве. Успокоился Лунёв лишь тогда, когда истребовал заявление на увольнение. По закону ей предстояло трудиться в «Авангарде» ещё две недели. Всего две недели. Слова Лунева рвали сердце – остаться без работы. Без её Вали.
Опухшие от слез глаза девушки Валентин не заметить не мог. Люба все рассказала. Историю мужчина воспринял спокойно, без удивления и прочих эмоций. Он лишь ответил, что на пару дней уедет, а когда вернется, то сообщит ей что-то жизненно важное. Он так и сказал – « что-то жизненно важное».
Ещё до того как Валентин вернулся, Лунев вызвал Любу к себе. Не глядя Надеждиной в глаза, он признался, что вышло недоразумение, что он во всем разобрался и, главное – приказ об увольнении  уже порвал, Люба может спокойно работать дальше. 
Как и обещал, Валентин вернулся на второй день и вызвал Любу на разговор. Новость, что он презентовал как жизненно-важную, оказалась смертельной. ОН умирал. Знал об этом давно. У него рак. И отдых «Авангарде» придется сменить на койку в больнице или в хосписе. Как это не тяжело для него самого, но он предложил не устраивать тайных свиданий, вернее свести их к минимуму. По его мнению, так им легче будет привыкнуть к неизбежному. Он просил лишь, заглядывать под вечер, всего на минуту: пожелать спокойной ночи да полить цветок. Его слова звучали для Любы кощунственно; какое может быть спокойной ночи? какой цветок?   Она подумала, что он шутит или издевается, но, твердо посмотрев в его глаза, все поняла.
Люба перевела взгляд и только тогда заметила на подоконнике рядом с горшком фикуса, что-то зеленое в сером, чего раньше не было.  В этот момент её глаза быстро заволакивала пелена слез.
В этот же день Люба пришла к мысли, что ни на пять минут, ни больше, вплоть до отъезда Валентина, она в номер заходить не станет. Он решил её бросить и придумал болезнь, рассуждала она. Что ж. Рубить – так под корень! Резать – так по живому! 
Но уже на следующий день с нетерпением ждала вечера, чтобы свежим ветром влететь к НЕМУ. И дождалась. И влетела. И вновь закружилась голова. И не было счета минутам. И встреча их затянулась свыше должного. Она, как обещала, выполнила все его пожелания, и ушла.
Ритуал встречи повторился и на следующий день и через… пока на третий Люба не увидела резкую перемену, случившуюся с любимым. Он сдал: лицо стало землисто-серым, веки покраснели и опухли, губы слегка дрожали. Сердце обожгло - не врал! Болезнь существовала. Развивалась. Убивала. 
Люба понимала, что самое глупое в такой момент сидеть и ждать смерти. Надо же что-то делать, бежать к врачам, искать помощи. Валентин остановил её порыв, взяв её руки в свои. Его слова вновь звучали приговором: бесполезно, он много раз видел смерть, она его не страшит, наоборот, он боится того, что зарождается и скоро расцветет – анархия. А за него пусть не волнуется.  Через три дня он покинет этот дом, ляжет в больницу, а от неё он требует, нет, конечно же просит, пустяк - продолжать приходить и поливать его любимое растение - брунскорею.
К следующему вечеру девушку ждало новое потрясение: за ночь Валентин исхудал, глаза ввалились. Меривший ему давление Дежурный врач сказал, что надо больше гулять, дышать кислородом, что, скорее всего, это временно. Но все же предложил сменить «Авангард» на больничную палату. Гулять Люба и Валентин стали теперь вместе. После прогулок она провожала его в номер, поливала цветы, поправляла подушку, укрывала одеялом.
Так минуло ещё пару дней. И казалось, что Валентин пошел на поправку. Много рассказывал, размахивая руками, жестикулировал. В один из дней,  прогуливаясь с ней по алле, он как-то осекся на полуслове, и стал заваливаться. Через час «скорая» увезла его в Москву. По инерции Люба зашла в его номер. По привычке полила цветок. Уложила его вещи. Прибрала постель. Ушла.
 Назавтра она получила от него письмо.
Спустя много лет она помнила содержание почти дословно.
«Девочка моя, когда ты вскроешь письмо, меня уже не станет. Не удивляйся этому. Все  просчитано заранее.
Мне нечего было дать тебе при жизни, кроме любви. И поэтому  я чувствую себя должником. Я должен покаяться. Покаяться в том, что сделал тебя соучастницей. Соучастницей в моем убийстве.
Ты помогала мне уйти. Умереть. Быстро миновать болезнь. Ты была  в неведении. Ты не должна себя казнить. 
Прости. Но пройти через это мы должны были вместе. Потому что если я прав, если все, о чем я напишу ниже случится, то совершить шаг, поступок, да не суть как это называется, тебе будет во сто крат легче.»
Далее он объяснял, по какой причине, каждый день, поливая цветок брунскореи, Люба медленно убивала его. По мере того как взгляд съедал строчки, она узнавала, что Валентин служил в том отделе ГРУ, который отвечал за разработки  в инновационных областях ликвидации человека без следов и отпечатков. Одни из его  соратников засели в лабораториях по изготовке ядов, другие в тех, что разрабатывали газы, третьи пристально следили за новшествами в области волн и электромагнитных импульсов.
Перспективным направлением Валентин для себя посчитал флору. Но долгое время разведка в этой сфере ни к чему не вела. До тех пор пока однажды, в одной из лабораторий ФРГ  не произошла смерть, показавшаяся случайной. Валентин, скорее интуитивно,  почувствовал некую неестественность смерти и начал рыть, то вскрылось следующее.
 Задолго до этого случая в лаборатории были скрещены плоды двух самых ядовитых на Земле растений -  брунфельсии и диоскреи. Новому плоду дали имя брунскорея.
Так случилось, что во время опытов то ли случайно, то ли ради эксперимента, или, наоборот, от досады, в почву цветка влили смесь, на четверть состоящую из серной кислоты. Через час цветок погиб. Листья осыпались. Соцветие почернело. Ученый, дабы загладить свою вину, попытался вновь оживить растение.  Поставил цветок рядом с собой на подоконник и стал ежедневно его поливать. Через неделю его с инфарктом увезли в больницу, где он скоропостижно скончался. Глубоко копать, по какой причине ещё молодой  здоровый и энергичный человек умер от болезни старых, никто не стал. И только Валентин заметил, что, в отличие от своих семейных коллег, одинокий ученый подолгу, до утра засиживался за работой. И пришел к парадоксальному выводу – всему виной цветок. 
Позже выяснилось, что под воздействием кислоты растение в отсутствии дневного света источает смертельный газ, не имеющий запаха и цвета. Через пару дней от него начинают слезиться глаза, а позже наступают все признаки старения, и - неизбежная смерть. Нивелировать опасное действие цветка можно, перестав поливать, и сбрызгивая листья крепким раствором соды.
Далее Валентин переходил к главному. Наступают трудные времена. Он не предвидел – он знал. Страну ждет хаос. Огромная страна, возможно, распадется на части. А если даже и не распадется, то влезет в капитализм со всеми удовольствиями того ужаса, которым Любу каждый день пугают с экрана телевизора – безработица, нищета, бандитизм, деление на кланы и классы. Человек человеку – волк. Каждый за себя. Стимул жизни – деньги. Его ужасает то, что запущенный процесс не остановить. В предстоящих условиях брунскорея мощное оружие выживания…
…его наследство для неё – этот цветок. Все что остается после него. Как она им распорядится – её дело, но умолял об одном - не выбрасывать…
«Поверь, - заканчивал он письмо, – брунскорея ещё послужит тебе.  Пусть не зная того, Люба, но ты уже раз завела этот механизм. Теперь тебе будет легче воспользоваться им ещё раз.
Люба, прошу ещё об одном – по прочтении сожги письмо».
Все вышло по писаному. Уже к началу следующего года «Авангард» отключили от финансирования. Вместо жирующей элиты дом отдыха стали наполнять темные личности в черных кожаных пальто и куртках, под которыми канатами сплетались золотые цепи. Они гуляли, постреливали, делили «Авангард» и места в поселке. 
Впервые о действии цветка Любовь Надеждина вспомнила только после рождения дочери. Сменивший Лунева новый директор, хамоватый, наглый и беспринципный, поставил её перед фактом:
 – Трешься тут ещё месяц и валишь, - повелел он. – На вас бабла нет.
К этому времени половина поселка уже лишилось работы, а вторая ездила в Лужники торговать на открывшемся там рынке. 
Надеждина тряслась месяц. Взвешивала. Просчитывала. Решалась. К исходу данного ей директором срока, вошла в его кабинет, неся перед собой брунскорею. Подарила ему растение и попросила поработать ещё немного в счет будущей зарплаты. О страсти нового руководителя «Авангарда» устраивать по ночам в своем кабинете однополые игры сексуального свойства был наслышан весь поселок. Но на случившиеся декадой позже похороны директора, никто из поселка на местное кладбище почему-то не пришел.
Ему на смену прибыл новый; волевой, хитрый, хваткий. Подстать нарождающемуся  времени.
  Хорошо изучив новичка, Любовь Алексеевна предложила смелую идею – приватизировать «Авангард» силами поселка, а сам дом отдыха отдать под хоспис или Домом Престарелых и Инвалидов. Умом и интуицией  новый директор почувствовал, что за смелой идеей хваткой девушки кроется нечто большее, о чем Надеждина умолчала. Идею принял. Любу повысил.
Именно новый директор по хозяйственной части теперь вела все переговоры с московскими банками и риэлтерскими фирмами. Именно по её наущению в новый Дом Престарелых с прежним громким именем теперь стали селить стариков, чье жилье было заложено в банк или отдано в залог будущей долгой и счастливой жизни в «Авангарде».
Но принести жертву брунскореи Надеждина впервые решилась лишь через пол полгода после повышения. И то случайно.
Судьба вновь свела её с тем самым старичком, по вине которого она когда-то чуть не лишилась работы. Он был уже совсем стар и лыс, почти без зубов, но его глаз по-прежнему горел юношеским огнем страсти. Как и тогда, в девяносто первом, старикан вновь сделал безуспешную попытку облапить Надеждину. Что его и сгубило. Он стал четвертой жертвой цветка.
С этого дня старики стали уходить из жизни с частотой получения пенсии – ежемесячно.
Причина могла вырасти из пустяка; плохой отзыв, грязная шутка, хамский окрик.  Но главный фактор, - деньги. Надеждина полюбила получать от подельников – риэлтеров или банкиров свою долю в тяжелых, тугих, ещё пахнущих типографской краской пачках.
Правда, однажды Надеждина чуть было не лишилась своего инструмента. Кто-то, зайдя в зимний сад, обильно полил все цветы, а её растение, её орудие труда, её средство производства было ещё и присыпано чем-то белым; почва гнила и пузырилась.  Но Люба выходила его. Вынянчила. Возродила.
Цветок стал ещё краше.  Ещё трагичней. Теперь свое смертельное дело растение оказывало за более короткий срок. Но зато, свершив его, брунскорея как-то скукоживалась, сжималась, как бы раскаиваясь и прося прощения.
Горничная Нина была права. В последний год старики стали умирать чаще, до трех человек в месяц. Это не могло не вызвать подозрений.
«Ничего, - думала Надеждина. – Вот устрою дочь в университет, и сдам немного назад. Что ж все так дорого то стало?»
Любовь Алексеевна положила папку в сейф. Подошла к шкафу и открыла дверцу бара. Достала коньяк. Плеснула на дно бокала. Повернулась. Бросила взгляд на фото в сейфе. Залила в себя коньяк. Закрыла бар. Закрыла сейф. Достала мобильник.
- Толюшечка, милый, привет. Это Любасик. Вижу, узнал. Да, да. Сегодня ночью. Скоропостижно. Как делаю, как делаю? Секрет фирмы. Шучу. Сами, конечно. Сердце. Инфаркт.  А почему не удивляешься что раньше, чем  договорились? Как это - что хочу? Хочу чуток процент поднять. Да, жизнь такая. Короче, полста сверху. Нет, нет. Я серьезно. Толя, ты меня знаешь. Все. Я торговаться не стану. Пока.
Надеждина сложила трубку. Повернулась к окну. Труповозки уже не было.
По главной аллее степенно прогуливались под руку убеленные сединой старик со старушкой. Надеждина перевела взгляд в другую сторону. Глаза сфокусировались на куполе церкви. Только что отреставрированная, колокольня белой свечой высилась над шапкой леса.
- Точно, - подумала Любовь Алексеевна, - закончу смену и заскочу. Свечку поставлю.