Красота с двумя с

Сколько раз я оберегал себя от ошибки повторять расхожие поговорки и всеобщие банальности, освященные вековой нарративной традицией. Ругал себя. Сокрушался и увещевал, что когда мы произносим бездумно что-то вроде: «Лес рубят – щепки летят», мы не участвуем в создании этих истин, не проживаем их и не соотносим с собственным опытом. Берем на веру то, что, возможно, и не бесспорно вовсе. И все тщетно.
Так уж получилось, что любая, даже сомнительная истина, заключенная в кавычки, обретает для нас статус непререкаемой. Виновата в этом наша общая любовь к литературе, ведь мы долго были самой читающей из популяций. Литература,  вот что всегда в России было настоящим опиумом для народа. Сама речь наша стала со временем центоном, лоскутным одеялом, сплошь сотканным из цитат. Надеюсь, и небезосновательно, что существующая система российского высшего образования, где число выпускников различных ВУЗов, превышает число выпускников средних школ (вот такой парадокс зафиксирован Росстатом), вытравит в обществе это дикарское верование. На смену химерам русской классики должна придти реальность демотиваторов и смайликов. Но я получал свои образования до того, как всеобщая дипломизация охватила все подросшее население страны, и потому остаюсь подвержен этой коррозии гениальной поэзии и прозы.
 Фраза, «Красота спасет мир», сказанная когда-то Достоевским, стала лозунгом и национальной идеей для нескольких поколений моих соотечественников. Ее повторяют уже почти полторы сотни лет по любому поводу, в любом месте и при любых обстоятельствах. Эта, может быть, самая цитируемая сентенция из всех, когда-либо написанных, триумфально шествует, погребая под собой транспаранты и целые исторические эпохи. Чего стоят теперь бывшие когда-то в почете «за веру, царя и отечество!» или «мир, труд, май» по сравнению с ней, бесспорной или неоспоримой? Она возникает будто сама по себе, зарождается в самом сердце и рвется неудержимо на язык, словно мы пытаемся еще раз ощутить ее вкус. На этом постулате построена и речь нобиляра Солженицина, и требование детсадовской воспитательницы завязать шнурки.
Чем же настолько завораживает нас эта фраза, что нас не интересует контекст, из которого мы ее вырвали, и что мы понимаем ее вопреки авторскому толкованию? Забыв, или попросту не зная, где и когда мы почерпнули эту мудрость. Не принимая во внимание издевку,  с которой 18-летний юноша Ипполит Терентьев, иронизирует над бедным Мышкиным. Ответ прост: эта фраза не была нами заимствована у автора, она всегда таилась в нас и только ждала освобождения. Это гений, будучи плоть от плоти «наш»,  выразил наше общее profession de foi. Сформулировал, наконец, наше вечное томление. В этом пророчестве, как на чашах весов, чудесным образом удерживают  баланс  две самые главные наши слабости, одинаково дорогие для нас: наша миссия спасти мир и наша любовь к красоте. И то и другое – наше исконное, происходящее из самых наших глубин. Архетипическое и бессознательное. Обе части одинаково тяжеловесны и одинаково ранимы. Поэтому необходимость отстоять наше  право спасать, так же велика, как и жажда прекрасного. Каждое наше действие всегда оправдано единственно намерением спасти мир, не отдать в руки врагов даже малую его толику. Каждый предмет или факт мы оцениваем с точки зрения красоты.
Европейцы давно отреклись от приоритета красоты как такового. Оценивая вашу покупку, скажем, новое платье, англичанка, например, не скажет “beautiful” , а скажет “nice” – мило (вы не произвели впечатления), “cute” – симпатично (эротически окрашено) или “smart” (значит, вы купили за 9 фунтов то, что стоило 200). Мы можем говорить все, что угодно, но для себя мы отметим, красиво это или нет, даже если сделка касалась  ценных бумаг. Канонами красоты европейцы не руководствуются даже в области  искусств. Они станут говорить о колорите, эстетике, концепции, композиции. Для нас всякий профессиональный искусствоведческий термин – компромисс. Доминанта красоты выше любого знания, мы не признаем проявлений гностицизма там, где наша вера крепка. И россиянин легко и громогласно отделяет «красивое» в качестве зерен (Рубенса или Шишкина) от «некрасивого» как плевелы (Поллока или де Кунинга). Разрешив загадку резким, точным и царственным жестом, достойным Александра Великого.
Западные люди, сплошь невротики из за своего увлечения психоанализом, не рискуют доверять своему эмоциональному восприятию. Им когда-то разъяснили, что вся их темная сторона расположена в подсознании, и дали таким образом отгородиться от нее защитным барьером. Теперь они могут заниматься джоггингом в Центральном парке или продавать пылесосы тысячами в сознании, абсолютно не переживая, что в подсознании они, как Эдип, в это же время убивают своего отца и сносятся с собственной матерью. Россиянин не таков. И подсознание, и сознание его едины. Мы не выносим ущербности. И если западный человек неглубок теперь настолько, что Эдипа он узнает из Фрейда, а не из Софокла, то мы вообще можем о таковом не знать, и это не помешает нам дать детерминированную экспертную оценку любого объекта по совокупности, используя для этого единственно точный инструмент – наш личный вкус. Мы не подвергаем дифракции целостность яркого белого света, не редуцируем на преобладание красного или зеленого. Не разделяем «красоту» на составляющие. Мы сами -  камертоны прекрасного. Поэтому поэзия наша традиционно цветиста, живопись – цветаста, цирк – искусство, а мода – эквилибристична.
Красота для нас - это не идеал или совершенство. Совершенство - это нечто законченное и непригодное для развития. Идеалов может быть много. Их обилие, зависящее от времени суток и обстоятельств, нисколько не мешает нам выбирать в качестве единственного нужный здесь и сейчас. Красота не имеет множественного числа, ибо едина, всеобъемлюща и неделима. Слово «крас’оты» следует понимать в совершенно отстраненном аспекте. Это некие устоявшиеся явления или предметы (например, березки), которые могут служить маячками на пути к пониманию красоты в целом, или служить частичным описанием для красоты абсолютной, «красотищи», но это гротеск. Для нас красота – это процесс. Непрерывный и развивающийся.  Его невозможно остановить. Фауст был немец и он попытался только лишь зафиксировать один из этапов. Мы, хоть и не все знакомые с его опытом, даже не пробуем. Он был экспериментатор и эмпирик. Мы – провидцы и визионеры. Знаем – невозможно! Красоте посвящены все наши интенции. Это наш манифест, прорастающий в нас, движущий нами, дающий нам экзистенциальный смысл и постоянно транслируемый нами в мир (с целью его спасения, естественно). Это духовный опыт, постоянно практикуемая доктрина, включающая в себя и своеобразный исихазм (диеты, изнурительные занятия в фитнесах и т.д.), самопожертвование (во всем себе отказывала, купила Louis Vuitton; промучился весь концерт, но досидел до конца) и даже флагеллантское самоистязание (татуаж, пластическая хирургия, граничащая иногда с вивисекцией). Это наш путь, наш Дао, предписывающий каждому свой кодекс поведения. Наше предназначение и предначертание, которое мы стараемся передать детям. Мы едины в своем ежеминутном гимне красоте, как хор Судьбы в античной трагедии, и по законам трагедии постмодернистской мы должны погибнуть вместе с героем, но спасти мир.
Трансформации подвергается сейчас все. Реакционеры беснуются, но им не сохранить старые порядки. Меняется и русский язык, для многих россиян – родной, но далекий, как прародина. Поэтому приблизить сам язык к его носителям оказалось проще, чем обучить ему по всем правилам. «Кофе» и «виски» теперь среднего рода и это сразу сказалось на потребительском рынке, спрос на эти напитки значительно вырос. Изменения эти только обозначили направление сдвига, пока ничтожного для большинства, но тектонического впоследствии. Почему бы тогда не сделать еще один, на мой взгляд важнейший шаг: отделить «красоту всеобъемлющую»  от локальных «красот». Дать этому понятию свое особенное написание, обозначить его высокий статус и удвоить эффект от произношения этого по истине судьбоносного для нас священного слова, вставив дополнительное «с». Навсегда породнить в нашем сознании Россию и Крассоту.


Рецензии