Где-то за Обводным


Где-то за Обводным

За задним фасадом  бывшего  кинотеатра  «Север»  тянулось две линии тополей, посаженных, вероятно, вскоре после войны.  Заглядывать за тополя  не имело  смысла.  Вся жизнь происходила  с этой стороны.  Кино, Лиговка, трамваи, чуть подальше автовокзал, другие города, мир.  В какой-то момент кино закончилось, и потерялся смысл даже выходить из трамвая на пересечении Лиговки и Обводного.  К  началу восемьдесят девятого года  бывший кинотеатр, одноэтажный, ободранный, мечта бездомного, оказался в нашем распоряжении.  Что значит « в нашем»? – Затрудняюсь дать определение. Стихийно собравшаяся группа единомышленников, никак  формально не зафиксированная. Не могу утверждать, что дом был совсем пуст. То Банионис в дверях встретит и с опаской посторонится, то Луспекаев протянет полстакана  мутной  самогонки… .  То неопознанная красотка заговорит по-итальянски. И не знаешь, что ей ответить. Только понимаешь, что стены обязывают, делать что-то надо. И тепло становится на севере, пар изо рта сменяется жаром,  фантазии множатся в горячих головах,  а стены поддакивают, а  тени по бывшему экрану скачут, всадники падают с лошадей, зенитки  бьют по врагу.  Но  у нас  не было врага,  была  общая плохо продуманная идея создать  в  столь заслуженных стенах поэтический  театр. Отсутствие плана  компенсировалось выгодным положением места и  неприличным отсутствием расходов.  До сих пор не знаю, кто там платил за электричество. А ведь калорифер от сети работал, отопления не было. Дом, быть может, висел себе на балансе какого-нибудь комитета по культуре горисполкома, никого не дергал, тихо ботами качал,  таковы особенности переходного  периода.  Битый год мы не оставляли стараний. Отдельные потенциальные артисты там и жили.  Прохожие, порой, заскакивали в дверь, чтобы спрятаться от дождя, и оказывались то ли на спектакле, то ли на междусобойчике.  Стряхивали капли с одежды и хлопали мокрыми руками. Артисты воодушевлялись, и им уже не надо было играть  веру в успех.
Я провел вечера  и вечера внутри, но  ни разу не прогулялся по окрестностям, ни разу не захотел заглянуть за тополя, которые отгораживали  нас от  промышленного пейзажа, в коем  непосвященному не разобраться.  Потом я сломал ногу, перелом привел к разрыву многих контактов, и что-то важное в судьбе одноэтажного домика я упустил.  Проскакивал перекресток то в кибитке, то пешком, но всегда без остановки. Лишь краем глаза отмечал, что в несостоявшемся театре делают косметический ремонт,  открывают минимаркет, пытаются торговать бытовой химией, и не замедляя хода, желал успеха новому энтузиасту. Но настал день, когда на намоленном пятачке возвели многоэтажный  куб, прикрывший заодно и то место, где прежде стояли тополя.   Где-то в  глубинах блестящего кубического гиганта  прорыли метро, а вокруг понаставили как раз те  дорожные знаки, значение которых мало кто помнит.  И  никак зеркального монстра   не объедешь: посмотришь на отражение своей машины во многих зеркалах, и в тридесятый раз пересекаешь  Боровую улицу. Решишь для себя, что вредно  за рулем предаваться ностальгии, надо собраться, надо вырулить, и приезжаешь все туда же.   Но совещание назначили где-то здесь, в несуществующей для меня части города.  Индустриальный пейзаж ошеломляет  простой, невинной, ни на что не претендующей индустриальностью.  Это  не однообразные спальные районы, не регулярная легко предсказуемая зона Парнас, тут любое сооружение – загадка. За каждым углом вопросительный знак размером с видимую Вселенную.  Почему труба за деревянным забором квадратная? Зачем конструкция, что слева – металлическая, а что прямо по курсу, железобетонная?  А надстройка, вроде корабельной, с радаром на крыше?  И поди- угадай, с какой стороны клепают, а с какой вальцуют, где полируют, а где пропитывают?  И тут же, вплотную, промышленная архитектура времен  Столыпина и Витте! А каковы приземленные круглые башни из кирпича,  впитавшего  сажу  пяти поколений! Ни бомбежки, ни перестройка их не тронули. Иные пирамиды когда-нибудь развалятся, а здешний кирпич разве что еще немного потускнеет. Если бы я мог себе позволить выйти из машины  и полюбоваться кладкой! Я ее обожаю не меньше, чем  период таких и таких зигзагов античной керамики. И сам что-то чуть не зигзагом стал ездить. Где не кирпич, там шлагбаум.  А как развернешься, так или солнце в глаза, или бледные поллуны по курсу, или крест непонятно какого собора замаячит  над колючей проволокой.  И приходится  аккуратно, на полусогнутых,  разъезжаться  с тракторами, бульдозерами, грейдерами, автопогрузчиками, землечерпалками. Ну, до чего  изощренный ум надо иметь, чтобы именно здесь назначить совещание! А еще пассажирские поезда на отстое! Мужики в фуражках, шлагбаумы приветливо открываются перед капотом. И вдруг, запах свежеиспеченного хлеба!  Но к следующему шлагбауму опять промышленная пыль на зубах.  И улицы:  Черниговская, Смоленская, Киевская. А в каком я городе? И опять хлебный аромат, словно промасленную корку отломил,  и снова запах угля, навеки приставший к дальним поездам.  И птицы, только что махнувшие крылом на прощание, теперь летят навстречу! И нескончаемые  рельсы без  шлагбаума, стройматериалы нераспакованные, собаки лают и отстают, запах прелых листьев, как золотой осенью. Рановато вроде, еще сентябрь, а я опаздываю. Ну вот, трубка зачирикала.
- Это Диана, секретарь. Это не ваша темно-синяя Вольво уже три раза проехала под нашими камерами?  Проезжайте еще метров пятьдесят вперед, поворачивайте направо, и там паркуйтесь. Я сейчас к вам выйду.
Я послушно повернул направо, но там оказался резкий спуск, каких не встретишь в нашем равнинном городе. Парковаться на спуске показалось неудобным, и я въехал в тоннель.  Тоннель расширялся сразу после въезда. Это был подземный зал, хорошо освещенный. В глаза бросались грубо промазанные  швы между бетонными плитами.  Справа был припаркован сорокафутовик, практически посередине  тоннеля  стоял грузовичок-фургон для перевозки людей.  Я пристроился справа.  А вот и Диана в конце зала. Темно-синее пальто ниже колена издалека напоминает  шинель на крашеном игрушечном солдатике. Вблизи Диана оказалась приветливой девушкой, разве что косметики на мой вкус на ней чересчур.  Но секретарям, вероятно, без этого никак. Прошу у нее  прощения за свои бестолковые блуждания, но она говорит, что дело это обычное, и заблудиться здесь немудрено, и бывали такие, кто с пустым баком приезжал на совещание.
На совещании я  скучал как Алиса на берегу. Нет, нет, я не спал.  Поначалу я даже вникал в перекрестные речи, и пытался  выделить во всем сказанном что-нибудь ублажающее  мое детское любопытство.  Вспоминались  времена работы в брокерской компании, когда всякая новая деталь из малознакомой индустрии была откровением:  цемент в хопрах, а хлопок в кипах, алюминий в чушках, а стальной пруток в погонных метрах… . Но здесь… . Здесь произносились слова вовсе не  круглые, не гладкие, не обтекаемые, а все же не позволяющие зацепиться ни за какую ассоциацию.  Оставалось наблюдать за людьми.  Вот этот, например, длинноногий,  всякий раз, как ему приходится  приводить контраргументы, привскакивает, нагибается, и тянется через стол вроде Чуковского на карикатуре.   А выпалив непонятные слова, теряет дар речи, и садится, и замирает,  вытягивая нос в ожидании ответа.  А когда оппонент не находит, что возразить, расплывается в умиротворенной улыбке, и нос как - будто становится короче.  Да это же Вася с моей производственной практики, каким он мог стать через двадцать лет!  Или через двадцать пять!  Неважно! Конечно, это не он, но похож, злодей.  Стараясь не опускать взгляда,  рассматриваю пять свежих визиток, которые я успел неосторожно перетасовать. Фамилия к фамилии: Веретенников, Джиппуев, это все из того или иного моего прошлого. Сидоркова сбрасываем, и все, колода вышла, ни одного Васи. Сложил визитки стопкой,   открыл блокнот, и увидел Енисей. И  начал писать, чему в запале спора никто не удивился:
Там Енисей из-под плотины,
Чуть окунулся – обжигает,
И вечно кверху брюхом омуль,
Хоть не байкальский, тоже жаль.
Там был на практике спортивный,
Поджарей в Спарте не бывает,
Из Брянска, вроде, не припомню,
Не столько бабник, сколько враль.
Он плел мне байки об успехах,
А у меня не то чтоб рана,
Но так,  царапинка на сердце,
Побыть хотелось одному,
Я с опозданием приехал,
И должен был пахать исправно,
Мне от него не отвертеться,
Как, впрочем, от меня ему.
Ему б напарника, да  штурмом
Пойти на женскую общагу,
Убив вахтера с комендантом,
А тут в насмешку,   пресный тип…
Мы друг на друга смотрим хмуро,
Лабораторною спиртягой
Разбавив, делимся как с братом,
Не праздник пусть, но  позитив.
Он звался Васей, и учился
В Одессе, по нему не скажешь,
Да ладно, парень он что надо,
И я сегодня не о нем…
Мой ум бесцельный помутился
Среди  приборов и бумажек,
Но знал я  - ждет на днях награда :
Мы в море местное уйдем.
Пусть  обитатель побережья
Недоуменно  вскинет брови,
Но тут Сибирь, такие реки,
Что впору фору дать морям,
Вот-вот  отчалим,  как отрежем,
Жратва, приборы наготове,
Нас ждет команда – три калеки,
И сто ветров, и двести грамм.
Да, предал я своего героя, он больше не нужен в рассказе. Прости, Вася. Может быть, в другой раз. Совещание окончено, непонятно, почему так быстро, мысль моя еще не успокоилась,  строки лезут одна на другую,  бездумно пожимаю руки всем, включая длинноногого, и остаюсь в кабинете один. Пару раз шамкаю самому себе строчку, которую не успел записать: «Я в день отъезда вышел в город того купить, сего потратить».  Я в день отъезда вышел в город, а тут три двери, и в какую все вышли? А  в какую я вошел  вслед за твердым синим воротником?  Дверные ручки можно подергать, но дальше куда? Где тоннель с машиной, да и  где город?  - Без Дианы- охотницы мне из здешних дебрей не выбраться. Подхожу к окну и раздвигаю  пальцами  две  планки легких белых жалюзи: за окном тополя. Они покрыты коркой цементной пыли, они почти облетели, хотя на дворе сентябрь.  За пузатыми стволами ничего толком не разглядеть. Сяду лучше на место председателя, с него  видно все три двери, и продолжу воспоминания. Я взял из папки чистый лист бумаги, дотронулся до него пером, и появилась Диана. Я не понял, из какой двери.
- Диана, мне без вас не выйти из этого кабинета.
- Охотно провожу вас, если  подождете пять минут. Вы ведь кофе хотите?
- Охотно – подхватил я, поскольку редко бывает в моей жизни момент, когда не хотелось бы взбодриться.
Я не успел записать двух  строк, как кофе появился.  Это был настоящий кофе по – восточному, редкость для  мест, где проводятся совещания.
- Неужели с песка?
- Почему не спрашиваете, откуда песок?
- Не иначе, из Греции?
- С Крита. Прошлой осенью загорала с моим Михал Михалычем. Загар сошел, песок остался. Михал Михалыч сегодня утром расквасил машину, сейчас топчется где-то у Академической.  Оставляю вас с вашими мыслями, через пять минут вместе пойдем.
Диана бросила скользящий взгляд на то, что получилось из моих мыслей, повернулась вслед за своим взглядом, и исчезла в левой двери, открыв ее от  силы на треть. У меня пять минут до отъезда, и я тороплюсь возобновить записи:
Я в день отъезда вышел в город
Того купить, сего потратить,
И ткнулся носом возле лавки в прокуренного мужичка.
Ему не нужен пошлый повод,
Рупь сорок две копейки дайте,
И заблагоухают маки,
И речь польет в три ручейка.
Ему Дудинка да Игарка –
Вторая родина и третья,
Веками жил в метеоритных и прочих Сталинских местах... .

Телефон на председательском месте зазвонил, но я еще пытался бороться с посторонними звуками, я еще записал несколько  строк:
- Там пусто, холодно и гадко… . 
Он так икнул, что я  заметил:
Мой друг уж слишком очевидно
Стоит как город на костях.
Кажется, телефон  надрывался по мою душу, и пришлось снять трубку.
- Напомните пожалуйста, у вас Вольво?
- Да, а что?
- Хотите посмотреть? – Выходите в левую дверь.
Выхожу и упираюсь в коллекцию мониторов, в каждом по моей машине. На крыше каждой из моих машин по стайке скворцов, и все что-то клюют. Я посмотрел на Диану и узнал платье. Зеленое, с ворсом и серебристой ниточкой, и девушка такая же тоненькая, и фигурой, и лицом, и голосом.
-  Как зовут вашу маму? – с трудом удержался я от вопроса.
Вместо этого спросил даже не Диану, а скорее, мониторы:
- Что они там нашли?
- С ивы гусеницы падают.
- В тоннеле не было деревьев.
- Вас переместили. Не беспокойтесь, у нас это отработанная практика, машина не пострадала.
- Как я ее теперь найду?
- Пойдем вместе. Вы же меня довезете до метро? До любого.
- До любого, какое назовете. Но перелетные птицы не торопятся. Неужели так много гусениц?
- У вас есть еще пара минут, чтобы полюбоваться на говорящих птиц.
Я пробежался взглядом по всем мониторам, выбрал один, чтобы не разбрасываться, заглянул в глаза скворца, и увидел, как порыв ветра качнул ветку над машиной.  Скворцы оседлали свежий ветер, и исчезли из поля зрения, оставив мне недоеденных личинок. В дверь заглянула Диана без следов косметики на лице, и позвала меня за собой.   Она шла, не оглядываясь. Тоннель ответил эхом на стук ее каблучков. Я попытался соразмерить свой шаг с голосом стен, но не успел:  мы выскочили под открытое индустриальное небо. Перестав слышать  эхо, моя проводница обернулась и улыбнулась. Опять так знакомо… .
- Почти пришли, осталось за угол повернуть. Да вот, через забор видно макушку той самой ивы.
Но машины за углом не оказалось. Я посмотрел на Диану, а Диана на меня.  Нет, никакой растерянности в ее лице. Скорее, она опасалась, что я ударюсь в панику. А повода для паники нет. Это у них местная охрана что-то намудрила. Может быть, грейдер  какой неповоротливый не мог проехать. В конце концов, передо мной девушка, которая знает все телефоны, и найти мою машину – ее служебная обязанность. А вдруг, все не так? Вдруг, угнали из-под десяти мониторов?  Чтобы снять напряжение, я хотел сказать как можно непринужденнее: «Вы же ее сейчас найдете?» Но вместо этого спросил, не веря своему голосу: « Как зовут вашу маму?»
- Вы угадали: ее зовут Вика.
Тут уж я раскрыл рот, и изобразил на лице недоумение, каким славилась моя прабабушка.  Откуда девчонке знать, что я был знаком с ее мамой двадцать с чем-то лет назад? 
Справившись, как мне показалось, с прабабушкиным замешательством, я наконец, спросил: « Но вы ее сейчас найдете?»
- Кого, маму?
- Нет, машину. Вольву- матушку.
- Не переживайте, я сейчас позвоню в охрану.
Я не удивился, когда ни один телефон не ответил. Мы пошли искать, тут всего четыре улицы, стало быть, перекрестков тоже четыре, никуда четыре колеса не денутся. Через пять минут мы вернулись к иве, пройдя повторно тоннель, и наслушавшись эха от каблуков. Повторный набор телефонов ничего не дал.
- Звоните вашему начальнику.
- Улетел за скворцами. Прямо с совещания в аэропорт умотал. А то бы вы до сих пор совещались.
- Ну что, полиция?
- Да что вы, тут сто мониторов на квадратный метр, разве что под юбку не заглядывают. Пойдем, посмотрим. Сегодня дядя Гриша дежурит,  отмотает запись назад, все будет хорошо.
В этот момент человек в черном  пересек улицу  метрах в пятидесяти впереди нас, и исчез в бетонной стене.
- Это он, дядя Гриша. Его надо догнать, если сейчас уйдет на обход территории, то с его скрупулезностью ждать придется часа полтора.
 Мы не успели запыхаться, это было близко.  В бетоне действительно была дверь, а справа, чуть выше двери, кнопка. Я нажал первым: звонок сыграл фрагмент из турецкого марша, засипел и затих. Я подергал ржавую ручку: а дверь ли это? Ощущение было такое, что просто гнутая металлическая трубка вцементирована  в плиту.  Но тут у Дианы в сумочке зазвучала симфония номер сорок: ее исполнял дядя Гриша. Диана средним пальчиком слегка надавила на дверь, и мы вошли. Куда?  Ивы – тополя – друзья промышленного пейзажа, но бузина – малина! И слива, одичавшая, но слива! Все в органичном беспорядке. И скворцы, опять скворцы, никого не боятся, топчутся себе по траве да насвистывают турецкий марш на сколько-то там голосов. А они, пожалуй, знают, где машина. И говорить умеют.  Может быть, задать им наводящий вопрос? Я не успел развить эту мысль: Диана  взяла меня за руку, и повела по дорожке, аккуратно выложенной из обломков бетона.
«Я тоже здесь в первый раз, - говорила она, не оборачиваясь. – Но дядя Гриша  зашел вон в ту будку, я видела».
Будка примыкала  к деревянному особнячку, обшитому вертикальными досками, как финны любят. Действительно, будка оказалась лишь неудобной и неэстетичной версией крыльца.  Входишь в пространствишко метр на метр, по периметру  ненадежные полочки с насмерть перепутанными проводами, десятки  ни к чему не подсоединенных клемм, торчащих во все стороны, концы и петли проводов свисают как щупальца, поверх лежат отвертки, тестеры, и прочее, что жалко выбросить бережливому электрику.  Мы  с Дианой поместились между полок вплотную, как в метро. Мы огляделись, каждый в свою сторону: двери не было.  В дом можно было проникнуть только через окошко на уровне лица.  Никаких ступеней, полки хрупкие, непонятно, есть ли за что держаться с той стороны.  Я подсадил свою попутчицу, взяв за талию, как ребенка, которому не видно клоунов на открытой эстраде из-за взрослых голов. Она просунула голову в другую реальность, потом перенесла туда левую руку, потом – правую.  Ее ноги болтались сантиметрах в тридцати над полом.  Несколько секунд она  что-то искала, и наконец, сказала, что есть надежная перекладина над  головой, но ей себя не вытянуть.  Пришлось подставлять руки под каблуки и выталкивать девушку вверх.
- Все, выбралась. Похоже на прохождение родовых путей, как сейчас помню. С этой мыслью и поднимайтесь. Осторожней, там доски неотесанные.
Я одолел препятствие незаметно для себя, все-таки, путь был уже проложен.  Мы оказались в комнате, примерно два на три, напротив круглой печки, которую давно не топили.  Слева у стены стоял казенного вида стол, за ним сидели довольно плотно трое молодых людей, и непрерывно мешая друг другу локтями, озабоченно листали какие-то бумаги, каждый свои.  Справа был дверной проем, но дверь сняли с петель  еще раньше, чем перестали топить печь.  За проемом ощущалось скопление людей.  Это был не шум, не рабочий гул, это было синхронное дыхание многих пар легких, и воздух в нашей комнатушке гулял волнами в ритме коллективного вдоха-выдоха.  На стене висели трудночитаемые бумажки, как в казенном учреждении, и  Диана взялась их изучать. Ну, а мне, дальнозоркому, только и оставалось осмотреть прочие людные помещения, да и людей заодно. Из всей обстановки было видней видного, что  довольно многочисленная озабоченная молодежь  не проходит собеседование, не проходит куда-то по конкурсу, а сдает экзамен.  В комнатах царила обычная сессионная нервозность.  Ребята друг друга знают, они не борются вдесятером за одно место, они сдают экзамен, достаточно трудный, и тут уж  каждый за себя.  Когда кто-нибудь задает соседу вопрос, тот отвечает неохотно просто потому, что сам не все понял, потому что раздражение копится, духота одолела, и в успехе никто не уверен.  Тем более, что экзамен, если прислушаться к отдельным вопросам и ответам, по немецкому языку. Или сдается на немецком языке.  Но как бы у нервных студентов спросить про охранника?  Кто-то, может быть, и знает, но не повышать же голоса во время экзамена! А у ближайших соседей ну такой вид… .   Вот, пожалуйста, девушка: копна рыжих волос, круглолицая, чуть припухшие губы.  Стоит посреди комнаты и не находит себе места.  Можно спросить, она меня точно услышит. – Но девушка вовремя отворачивается, теребит соседа,  тот занят чем-то своим, бедняжка вздыхает, оборачивается ко мне через левое плечо, чтобы три раза условно сплюнуть, и видит меня на траектории  воображаемого плевка. Рыжей становится неловко, губы ее поспешно округляются в трубочку, и изображают сдувание цепкой соринки с  плеча. Подув несколько раз достаточно сильно, так, что я почувствовал ветерок на лице,  студентка решила, что неудобная ситуация разрулена, и отвернулась. Через четверть минуты ее ни о чем не спросишь, но сейчас можно: все-таки, ей было передо мной неловко. Я осторожно дотронулся до ее плеча, но в тот же момент кто-то аккуратно коснулся моего. Обернулся, и увидел Диану, одновременно чувствуя пухлогубый взгляд на затылке.
- Я все узнала. Давайте, отойдем в сторону, все сейчас объясню.
Я хотел извиниться перед чуть не наплевавшей на меня девушкой, но увидел лишь рыжий хвост,  исчезающий в двери той самой комнаты, которой так боятся, и в которую так стремятся студенты.  Хвост исчез, студенты выдохнули, и для нас с Дианой нашелся свободный угол.  Освободилось даже полтора места на лавке, на которых мы и пристроились.  Диана раскрыла планшет, и тут же запуталась в бумажках. Мне надлежало ждать, пока она разберется, но я спросил невпопаднее некуда: « Откуда вы знаете, что я был знаком с вашей мамой?»
Диана стряхнула  бумажки на пол, и прикрыла планшетом.  Но часть листков разлетелась.  Мы вместе наклонились, и начали собирать бумаги, встречаясь локтями и коленями, переплетаясь пальцами, хватаясь за противоположные углы одних и тех же бумажек. Из этого положения Диана, наконец,  ответила: « Вы же писали моей маме стихи?»
- А как же, сейчас вспомню.
Мы дружно выпрямились, Диана набрала воздуха в легкие, выпятила грудь и продекламировала:
« Вашу грудь я сравнил бы с Эльбрусом,
Только взгляд, и остался без сил… .» 
Она запнулась, вспоминая продолжение, и  я  продолжил:
« Я б увидевши вас, оглянулся,
Если б даже баранку крутил.
Даже если бы шпарил по встречной,
Я на вас продолжал бы смотреть,
Пусть потом ковылял бы увечный,
Что о шкуре своей сожалеть?»   
В этот момент ударил гонг или рында или колокол, живой, не в записи, идущий из соседней комнаты.  Из лишенных дверей проемов повываливали студенты, в том числе, те трое, которых мы видели  в первой комнате у нетопленной печки. Все они столпились у двери, в которой исчез рыжий хвост  суеверной девушки, ребята стали уплотняться, сжиматься на каждый вдох-выдох, и  казалось, уже и дышать могли только по команде.
- Давайте, зайдем в боковую комнату, там сейчас пусто, а нам через толпу все равно не пробиться.
- Домой надо позвонить, времени- то уже… .
-  Скажете, что машина пропала?
- Значит, все-таки, пропала?
- Да что вы, ей- богу, лучше меня выслушайте.  Снова переставили, там экскаватор  какой-то развернуться не мог.
- Почему не обратно в тоннель?
- Тоннель затопило.
- Мы же через него  прошли.
- Да, а теперь затопило, это было запланировано.  У них тут свои игры, один пруд спускают, другой заполняют.  Нам с вами обратным путем уже не выйти, там везде вода.  Есть другой выход, но через студентов нам не прорваться. Это какой-то немецкий частный университет арендует.  Кстати, у них тут есть что-то вроде бара. Говорят, скромно, но прилично.  Пригласите  меня на чашку кофе, это ваш долг.
Диана уверенно вернулась в первую комнату, зашла за печку, протиснулась в коридорчик, освещенный тусклой настольной лампой, стоящей на полу, прошла до упора и свернула налево. Не то чтобы бар, три столика, кофейный аппарат, автомат с шоколадками, холодильник с мороженым, самообслуживание, ни души.  Аппаратный кофе, он, конечно, не на Критском песке взрощенный, но вполне прилично. 
- Я свой долг выполнил. Объясните, наконец, как  вы меня узнали?
- По стихам. Вы читали, вас гонг прервал. Помните, на чем остановились?
- Да, кажется на этом:
« Был бы я МИ- восьмого пилотом,
Или выше – в Союзе – ТМ,
Я бы грохнулся оземь, чего там,
Так ли этак, пришиблен и нем.
В сернокислый бы бросился натрий,
Порываясь скелет обнажить,
С вами день – это ночь с Клеопатрой,
Это можно потом и не жить».

- И после этого вы никому ничего не должны? Мама ждала, ну, не предложения, конечно, но продолжения. Хотя бы, что вы ее куда-нибудь пригласите после работы.
- Она же училась как чокнутая.
- А вы когда учились… .
- Да, всякое было.  Ну, не понял, не подумал, или что гораздо хуже, интуиция обманула.  Она, понимаете, мелькала, крутилась в своем зеленом с серебристой ниткой… .
- Не помню, такого платья не застала. То, что на мне, я сама купила три года назад.
- Но вы в курсе, она была секретарем в приемной, помните, как учреждение называлось?
- Проще ваши стихи выучить наизусть. Они мне на глаза попались еще классе в пятом- шестом.  Мама  старые бумажки перебирала.
- СевКавМинВодГеология. Попробуйте повторить.  Язык не поворачивается? – А она там работала. Я был в  многомесячной командировке, большей частью в горах, но время от времени спускался решать какие-то вопросы, и сразу в приемную к Вике.  Вопросы решались неспешно, в приемной приходилось торчать часами. Ходишь из угла в угол, скрипишь кроссовками, зеваешь, а она крутится, трубки снимает,  бумажки припечатывает, заблудших отфутболивает в нужную сторону, и поговорить с ней никакой возможности. Вот я и стал ей писать стихи, чтобы разговор поддержать. Про грудь и Эльбрус, это было третье или четвертое послание. Остальных, кстати, не помните?
- Возможно, мама их не сохранила.  Но она запомнила ваши слова. Однажды, вручая очередной мадригал, вы сказали: « Вы обо мне еще услышите».  И я обещаю, что сегодня вечером, как доберусь до дома, позвоню маме, и расскажу о нашей встрече. И предсказание сбудется.
- Но на мне не написано, что это я вашей маме вручал стихи… .
-  А что вы писали на  совещании? 
- На свете не сосчитать любителей  разнокалиберной рифмы.
- Хорошо. На чем вы закончили?
- Мой друг уж слишком очевидно
Стоит как город, на костях.
- Вот видите, мне этого хватило, чтобы вас узнать.  А что дальше?
- Дальше не успел записать, но кажется, там было что-то вроде:
И я над ним в недоуменье,
Всего две банки солнцедара,
И низко пасть на все четыре ….
Куда тащить его и с кем?
Но тут вступает в поле зренья
Под контрабасы и литавры
Его жена, по горло  в жире,
И тонна в каждом кулаке.
Вот это муза в три обхвата,
И голосок – три парохода,
И я уже трезвее Кришны,
Я мимо шел, я не при чем…
Кто напоил мне супостата? –
Прихлопну чертова урода…
Эй, молодой, чего стоишь-то? –
Прими-ка ношу на плечо.
А Дивногороск- он город дивный –
Подъем к подъему, сопка к сопке,
Не тяготит живая ноша ,
Куда ни кинь – мне двадцать два,
Не проболтался б мой родимый,
Вот заорет «еще по стопке»,
И сгину я безликой вошью,
Сползти забывшей с рукава.
Но вот скамейка для влюбленных,
Одна на весь сибирский город,

На этом месте я задумался. А Диана по-охотничьи вслушалась в тишину, встала, и повела меня за рукав мимо печки к той самой двери, в которой безвозвратно исчезали студенты.  Комната была пуста, дверь доступна, я вошел первым, и вступил по икру в воду. Диана ойкнула и застыла на пороге, придержавшись за мое плечо. Я потерял равновесие, и шагнул другой ногой в ту же воду.
-  Ничего не понимаю, здесь не должно быть воды. Но если с этой стороны затопили, то с другой должно быть сухо. Я мигом.
Она оставила меня одного, и  я стал оглядываться, неловко топчась в довольно теплой для сентября воде. Вода была чистой и прозрачной, а поток  достаточно сильным, чтобы уносить  с собой отдельные сухие листья, траву, и даже  мелкую рыбешку. Небольшие ленивые  водовороты возникали и исчезали в любом непредсказуемом месте. В этот-то поток мне и предстояло шагнуть с девушкой на руках, поскольку она уже вернулась из разведки в полном недоумении. Наличие воды  с двух сторон дома противоречило не только законам природы, но и правилам организации  жизни в  индустриальном пространстве, в котором она работала. Но идти надо было вперед, так сказал дядя Гриша, и повесил трубку.
После десяти шагов я сказал: «Хорошо, что вы такая же легкая, как ваша мама».
- И грудь… .
- Как Эльбрус.
- Вы мне льстите.
- Это лесть, может быть, но не ложь.
- Отвечу тем же: не всякий мужчина пронесет километр на руках даже легкую девушку.
-  А нам идти километр? Вы меня переоцениваете. Руки уже отваливаются.
Я огляделся: те же ивы и дикие сливы. Да еще папоротник, сочный, полный жизни, местами стелется по воде, а местами возвышается над потоком, и слегка колышется, как- будто не подчиняясь течению, а позволяя ему себя гладить. И вдруг, шагах в тридцати впереди по курсу прошлепали по воде двое в черной полицейской форме.  Мужчина и женщина. Издалека и сказать-то нечего, менты как менты, не хуже и не лучше других. Но сквозь хлюпанье сапог по воде слышен разговор, и что за разговор… .
- Кто бы мог подумать, что наш майор на такое способен? Сколько лет его знаю… . – говорил женский голос.
И затем, после двух легких, почти звонких, хлюпов: «Такой талант, господи, ну что он в полиции забыл?»
Мужчина выдержал паузу, заполненную тремя- четырьмя слонопотамьими  хлюпами и парой затяжек, и заговорил, выпуская дым: « Нет, до чего странное сочетание – флейта и Шопен?»
- Пастораль тебе мой брат сыграет.  А такое только майору по зубам.
Женщина говорила что-то еще, но парочка скрылась за кустами, и ничего членораздельного было уже не услышать.
- Диана, вы что-нибудь в этом понимаете? Шопен и флейта, это действительно трудносовместимо?
- Мне кажется, майор действительно талантлив. Вы слышите?
Едва шаги по воде смолкли, как стала слышна флейта. Она звучала отовсюду: из-за диких слив, что обступали нас с трех сторон, из-за бузины, сквозь которую я прошел с богиней охоты на руках, из-за березок, посаженных на субботнике тридцатилетней давности, и обозначающих две ровные линии. С неба, неожиданно освободившегося от облаков, тоже звучала пасторальная мелодия, столь привычная для флейты. Никакого Шопена. 
- Акустика тут от бога. Поставьте меня куда-нибудь, а то уроните.
- Почему  до сих пор  светло? Мы с вами давно блуждаем, а сейчас не белые ночи.
- А когда совещание закончилось, вы на часы посмотрели?
- Я стихи писал. Сейчас посажу вас на лошадь, и прочту до конца.
- Можно я подложу вашу  сумку, а то лошадь каменная.
- Откуда такое чудо посреди потока?
- Скульптор Деревянный Д.Е. Сюда он вываливает все, что заказчик не взял, или что  самому не нравится. Эта лошадь ваялась под Жукова. Потом что-то не срослось, и пожалуйста, для меня есть местечко.
Я встряхнул задубевшими руками: « Давайте, пойду – поищу дядю Гришу. Или товарищ майор нам поможет?
- А стихи?
- Разбегутся же все.
- Наоборот, придут слушать.
Я неуверенно похлопал по гранитному крупу, и продолжил:
Но вот скамейка для влюбленных,
Одна на весь сибирский город,
Ну, отдохни, мой волк полярный,
А мне сигналят – срочно вниз,
И запоздалый, отдаленный,
Недобрый крик студента гонит :
«Так ты и пил с ним, окаянный!!!-
Прибью, вот только попадись».
Тайга  шуршала и желтела,
Мотивчик сам собой свистелся,
Шутя управился с работой,
Дрожа держался за штурвал,
И затянулась между делом
Моя царапинка на сердце,
Вернулся сам собою гордый,
Как будто в море побывал.
Как будто было все серьезно ….

Я остановился, потому что флейта больше не звучала.  Вместо этого непонятно откуда доносились нечленораздельные звуки суеты, как будто четыре мужика пристраиваются перетаскивать шкаф, не столько тяжелый, сколько громоздкий, зажатый некстати между другими мебелями.
- Диана, там люди. Пойду – поговорю.
- Это не те люди.
- Сейчас я, сейчас, вы не успеете замерзнуть.
Но это же моя машина!  Вольва – матушка, темно-синяя, по подножки в воде, и внутри кто-то сидит.
- Стойте, сколько можно гонять машину по кварталу!
Двигатель выключен, и похоже, никто не собирается его заводить. И многовато в салоне силуэтов. Ни одного лица не разглядеть, но плечи мужские, четыре пары угловатых плеч, четыре мужика, смотрящих на одну девочку на шаре.
- Что вы делаете? По какому праву? Кто вы такие?
Но разве картины говорят? – Никто из сидящих  не подал виду, что заметил меня. Неловко хлюпаю по воде, поднимаю волну, которая залила бы салон, будь машина открыта. Рву ручку передней дверцы со стороны пассажира, она легко открывается, срезая созданную мной волну. Мужик с фонариком что-то высматривавет в глубинах бардачка. Хватаю его под руку, и пытаюсь вытащить из машины, но он врос в сиденье,  налился свинцом, потерял гибкость, оглох, сконцентрировался на уходящем во внутренности автомобиля, луче  настолько, что луч не дрогнул. Я рванул дверцу  сзади. Такие же два шкафоподобных мужика сидели просторно, но все-таки, местечко, чтобы втиснуться, оставалось. Я приткнулся одной ягодицей, в своей-то машине, вступил мокрой левой ногой в салон, правая осталась в воде. Правой ногой я упирался изо всех сил в вязкое дно, чтобы сдвинуть мужика на середину, но он так и продолжал ковыряться отверткой в потолке, даже не скосив глаз в мою сторону.  Я втиснул в салон правую ногу, машина просела под моим весом, и едва не черпнула воды. Я привстал, опираясь на плечо безучастного соседа, и нагнулся к водителю. И увидел, что руль снят, и лежит на коленях.  Я схватил руль, потянул на себя, но он успел перехватить мою добычу одной рукой, чего оказалось  довольно, чтобы баранку невозможно было сдвинуть  с места. Я отпустил ее, вылез задом из машины, едва не сев в  воду, перескочил на другую сторону, распахнул дверцу водителя, и услышал лишенный эмоций мужской голос: «Это не ваша машина. Не мешайте работать».
Номера сняты, машина почти новая, никаких особых примет, а действительно, неуловимо и необъяснимо, не моя. Не потрудившись попросить прощения, я поволок ноги по прибывающей воде в сторону конной статуи. Вода прибыла сантиметров на пять, но Диану и это испугало: она поджала ноги, и вжала голову в колени. Впрочем, есть, от чего испугаться: темнота подступала.
- Вы хотите, чтобы я сошла с ума, как бедный Евгений. Я, кстати, дозвонилась до дяди Гриши: вода из тоннеля ушла, и машину вашу вернули на место. Донесете меня?
- Садитесь на шею, в руках правды нет. Будет, что маме рассказать.
- Я по пути насобираю слив.
- Они же дикие.
- Одичавшие. Отдадите жене, она знает, что делать.
-  Но здесь же промзона.
- Была в советское время. А сейчас – сами видите. Кстати, как вам авангардисты?
- Это вы о ком?
- Да, которые в машине ковырялись. Это Деревянный их пускает. Они тут готовят инсталляции, так это, кажется, называется. Ваша машина?
- Номер мой. Но после такого вечера я ничему не верю.
- Вечер только начинается. Вы приедете домой почти вовремя.
- Но в мокрых штанах.  Во времена моего знакомства с вашей мамой в кино шел  фильм «Забытая мелодия для флейты».
- Что-то знакомое. Уверена, что не про Шопена.
- Можно, я обдув ног включу? Пока катаемся, все на себе высохнет.
- Так на чем вы остановились? – Как будто было все серьезно… .
- Мы правильно едем?  Попробую продолжить:
Как будто было все серьезно -
Тайга – закон, марал – свидетель,
Клещи, мошка, пальба, охота,
Слегка покусана  душа,
Но трое суток в паровозе
На боковой при туалете
Мне вспоминалась отчего-то
Подруга жизни алкаша.

Вот этой жизни неуклюжей,
Которой я лишь приобщился,
И отскочил  как от гадюки,
Зашевелившейся в траве,
А чем меня бродяга хуже,
Когда б я там  где он, родился,
Так жил бы при такой подруге,
И пил бы за рупь сорок две.

А мужичок бы стал студентом,
В вагоне ехал бы плацкартном…
Его же баба хоть в Нью-Йорке,
Все б толстой стервою слыла…
Ах, это было летом, летом
На впечатления богатом,
Отчет –он вот он, две тесемки,
И все слова,  и все дела.

Ну вот, Московские Ворота. Но вы ничего не рассказали про маму.
- Бегу, бегу, десятый час, детское время. Дожидайтесь  скучного совещания, вас пригласят.


Рецензии
Прекрасно! Надо ещё читать. Продолжатель Тарковского, ста Вишневских? Или ста сорока двух?
В Ессентуках ПГО было "Севкавгеология". Я там почти жил в командировках.
Мне было очень интересно блуждать. Но почему сливы? Они что, там растут?
И последний маленький вопросик. Всё очень талантливо. Вы должны благодарить бога за вдохновение, остроумие, нисходящее на Вас. Но.. Марал был.
А мораль? Часто у пишущих какая-то суспензия (если правильно выразился), все талантливо болтаются в ней. И автор вместе со всеми. Нельзя ли чуть авторского в направлении гуманизма? Чуть спустить воду, стать на ноги и сказать: "Скучно на этом свете, господа!" Или: "Как хорошо в стране советской жить!!!" Или совсем простенько: "Я люблю тебя, жизнь!"
Да, и почему в начале "на стареньком форде", а потом вылез вольво? Во времена Шекспира не было сигарет "Друг".
С наилучшими пожеланиями.

Георгий Прохоров   20.09.2012 10:50     Заявить о нарушении
Спасибо, что зашли. Не знаю, надо ли отвечать на все ваши комментарии, тут не все мне и понятно. Попробую ответить на что смогу. Управление СевКав МинВодГеология находится в Иноземцево, впрочем, название могло измениться.Но учреждение того же профиля и в том же здании как было в 1987г , так и осталось, этим летом был на Кавказе, и видел. Что было в Ессентуках, не знаю. Сливы у нас в Ленинградской области растут, хотя это, конечно, не те сливы. От чего бы им случайно не оказаться в черте города?
В гостиничную парковку в Генуе двенадцать лет назал я въезжал на старом Форде. Сейчас уже два года езжу на Вольво. В промежутке восемь лет отъездил на Пассате, том , что в народе зовут поросенком. Жизнь-то идет, когда-то я топтался в приемной в Иноземцево, и сочинял стихи. Теперь сижу на скучных совещаниях, и тоже сочиняю, что получится. И когда описывал воображаемую дочку настоящей юной секретарши из 1987го года, думал как раз о том, что жизнь, мать ее, проходит.И о том, что многое к тебе возвращается, но слишком поздно, и в слишком другом виде, И что об этом можно пожалеть, но не сильно. Ну, и так далее. Если мне не удалось это высказать, то не удалось. Будем пробовать еще. Я же так и написал : из всех моих посланий мама героини сохранила только одно.
А Вишневского не читал, постараюсь исправиться. Кажется, "Оптимистическая Трагедия", правильно?
Спасибо за внимательное чтение.
С уважением
Семен

Гутман   20.09.2012 16:21   Заявить о нарушении
Здравствуйте! Такое ощущение, что Вы чуть обиделись. Напрасно. Ведь я только хвалил. А про суспензию... Это общий вопрос. Ко вселенной. Возможно, что я даже отстал от жизни. А так... Вы меня, можно сказать, вдохновили своим вдохновением.
В Иноземцево была гидрогеологическая экспедиция, подчиняющаяся опять-таки ессентукской Севкавгеологии. Севкавгеологии подчинялся весь Северный Кавказ по поискам месторождений минеральной воды, металлов, других полезных ископаемых, кроме нефти и газа. Я там тоже бывал несколько лет. Мы с этой экспедицией работали по договору вначале по Кавминводам, потом в Тырны-Аузе и Теберде (81-85 годы). Экспедиция была на полпути от станции Иноземцево к следующей..забыл (там поворот на Железноводск). Надо было проходить кинотеатр, мимо кладбища и там, немножко в низинке.. Там был начальник при мне Слюсарь, а гл гидрогеолог Островский Александр Борисович. Но, возможно, мы говорим о каких-то разных организациях.
Семён, я имел в виду Владимира Вишневского, остроумного поэта-однострочника. Только я намекнул, что вы его заткнули, потому что у Вас почти каждая строчка стиха такая же остроумная.
А что сливы в Петербурге - это же здорово! Я слегка дурачился. И, кажется, надо ещё перечитать, хоть Вы и поблагодарили за внимательное прочтение.
С уважением, Георгий.

Георгий Прохоров   20.09.2012 17:01   Заявить о нарушении
Я посоветовал одной знакомой зайти к Вам на Обводной. Так она меня разнесла почти в пух и прах. Привожу часть переписки (это все её слова:
У всех есть ностальгия за прошлым,за молодостью,бесшабашностью,когда кровь играет и,кажется,море по колено. Ведь эта аллегория с водой не случайна...И грехи перед девочками мучают., и невозможность изменить ничего.а надо воспринимать реальность,и сидеть на всех совещаниях и думать о прошлом, и терзаться. и мучиться....
Ну,какой гуманизм у него.когда сердце себе мужик рвет,что ты не почувствовал?

Георгий Прохоров   20.09.2012 17:40   Заявить о нарушении
Ещё её добавка:
18:39 ...а этот переход от прошлого к настоящему. От поэтического театра к магазину бытовой техники??? Да там копать и копать....18:41 или бытовых порошков стиральных, я уж не упомню. Это надо текст иметь перед собой. чтобы точно цитировать. Впечатление хорошее. Порекомендую Люде.

Георгий Прохоров   20.09.2012 17:43   Заявить о нарушении
Добрый вечер,
Да не обиделся я , делать мне нечего. Разумеется, речь о той самой экспедиции, что в Иноземцево за кладбищем. Мне запомнилось другое название, но спорить не буду, как впрочем, и менять его в рассказе. Там как раз длинное название мне представляется уместным. И Слюсаря помню, хотя лично с ним не общался, только через Вику, его секретаря. Может быть, вы и ее помните? Впрочем, в 1985 году ее могло еще и не быть. Фамилии Островский не помню, хотя работали мы именно с гидрогеологами. В лицо человека узнал бы, а имя ушло. Я по образованию гидролог, мы занимались гидрологией на притоках Малки выше Хабаза. Это был проект водоснабжения Кисловодска. Большую часть времени я проводил в горах, но вот и внизу успел потоптаться.
А знакомая ваша попала если не в десятку, то в девятку точно. Слова «сердце рвет» , пожалуй – преувеличение, а так – все правда. И если уж пошел такой откровенный разговор, могу рассказать, чего уж совсем от себя не ожидал, о происхождении этой истории.
Пришел я однажды на работу, и пересказал свой довольно неприятный, сон, хотя кошмаром его все же не назовешь. И добавил в конце, что Кафка, пожалуй, сделал бы из этого сна рассказ. Не знаю, что говорит теория литературы, но мне кажется, что многие рассказы Кафки есть пересказы снов. А тут мне коллега и говорит : Кафка умер ( Достоевский умер – сказала кассирша как-то неуверенно), так что, писать тебе. И мне до дрожи в пальцах захотелось сделать что-нибудь антикафкинское, Кафкиным методом, но без его, Кафкиной, безнадеги и холода. А наоборот, немного весело, и немного грустно, и вообще, по возможности, потеплее. Так что, большая часть прогулки с секретаршей в поисках машины – это комбинация нескольких снов. Шкафоподобные мужики, что ковыряются в машине, чистая вода поверх зелени, девушка, что едва не плюнула мне в лицо через левое плечо – все это мне приснилось. Получилось ли тепло? – судить не мне. Но я уже так много рассказал… Давайте, до новых встреч, ладно?

Гутман   20.09.2012 22:40   Заявить о нарушении
О кей! Прикончим это. Жалко Вас, но пусть Вам почаще снятся такие сны.
Полность она называлась (так кажется) - Кавминводская гидрогеологическая экспедиция ПГО Севкавгеология. А Островский, кажется, к этому времени ушёл на повышение, как раз, в ПГО. Интересный был дядька. Я вообще не помню секретарш там. Странно. Может быть, в моё время их института ещё не было. Всё. До встреч.

Георгий Прохоров   20.09.2012 23:08   Заявить о нарушении
Прочитал ещё раз. Теперь легло лучше и понятнее. Тот раз я чуть торопился и был взбудоражен. Да, мораль есть, но не назойливая. Да и любовь к жизни. С иронией. Так легче. Стихи шикарные по находкам.
Я увидел, почему я, тем более торопясь, принял Вашу теперешнюю машину за форд. Там дано всё одной фразой: теперешнее столпотворение пустырей-строек и въезд в пятизвёздочный отель. Читая первый раз, я понял, что в отеле, построенном среди всего этого, и назначено совещание. Может быть, это стоит как-то там в тексте чуть изменить.
Всё кинематографично. Были бы связи. Можно не отвечать.

Георгий Прохоров   22.09.2012 14:00   Заявить о нарушении