Автобиография. Начало

Макса
Родился я в ближайшем Подмосковье на станции Перхушково. То есть не на самой станции, а в здравнице, расположенной вблизи от нее. Моя мама летом 1962 года отдыхала на даче в Снегирях, что по Минской дороге примерно в сорока километрах от Москвы. Ела местные овощи и фрукты, пила парное молоко и гуляла на воздухе. В общем, вынашивала меня в утробе и жила в дачном спокойствии и уюте. Однако я внезапно оказался резвым 8 августа, и попросился на свет. Почему так срочно – я не могу сказать, да и мама оказалась не в курсе моих планов. Так что она бегом рванула на электричку, чтобы отправиться в Москву. Но мое желание осчастливить мир своим появлением было таким решительным, что меня вместе с мамой высадили из вагона на станции Перхушково и отправили в местную здравницу, где я и появился на свет. С чем вас и поздравляю.
Первые пару лет жизни почему-то не отложились в моей памяти. Может быть, знаменательных событий было не много, а может быть уже тогда моя память начала развиваться довольно однобоко, несколько осложняя последующую жизнь. Однако не настолько, чтобы я сейчас не смог о ней рассказать.
В памяти всплывают некоторые черно-белые картинки, связанные с нашим проживанием в коммунальной квартире в Тихвинском переулке у метро Новослободская. Будто бы идет снег, я сижу в санках, отбиваю по грязному асфальту детской лопаткой несложный ритм, пытаясь определить архитектурный стиль домов на углу с Новослободской улицей. Видно уже тогда я начал задумываться о будущей профессии, связывая ее с музыкой или архитектурой.
Кстати, первое слово, произнесенное мной, было «макса», то есть Москва. А уже потом были «мама» и «дай!».
Наиболее четкие и осмысленные воспоминания начинаются с тех дней, когда моя семья: мама, папа, бабушка, старший брат и я, поселились в отдельной трехкомнатной квартире в панельной хрущёвке в Щукино. Дом был пятиэтажный. Надо заметить, что по Новощукинской улице таких домов было построено четыре. И по прихоти архитекторов  каждый дом был раскрашен по-своему. Наш дом имел красные полоски. Соседний синие. За ним следовал дом с желтыми полосками. Завершал ансамбль архитектурный шедевр с зелеными полосами. По-моему, проектировщик был очень умным человеком, и, вполне вероятно, у него тоже были маленькие дети. Дело в том, что я, еще не умея читать и даже писать, легко узнавал свой дом среди других: он был с красными полосками. Так что мои родители спокойно отправляли меня одного гулять не боясь, что я заблужусь и не найду своего дома.
Окна нашей квартиры выходили на улицу, проходящую параллельно дому. А справа и слева пролегали трамвайные пути. Слева 21-й маршрут, громыхая на стыках, двигался на конечный круг на берегу Москвы-реки, а справа 28-й трамвай имел дальнее путешествие к Серебряному бору. Между трамвайными путями и улицей имелся треугольный оазис, опоясанный тополями – основное место гуляний и игр. Моих с братом и наших друзей. А когда я оставался дома один с бабушкой, мы играли в такую игру. Сидя у окна, мы считали проезжающие по улице машины. Мои ехали справа налево, бабушкины слева направо. Чьих машин за полчаса проезжало больше – тот и выиграл. Счет, как правило, был примерно таким: 6-4, или 11-13. Автобусы тоже шли в зачет. Вот такое было движение по нашей улице.
С детским садом, куда меня пытались пристроить родители, отношения не сложились. По утрам меня туда тащили, я с ревом упирался обеими ногами, в саду вел себя безобразно, воспитателей не слушал, а запах манной каши вызывал у меня такое отвращение, что до сих пор я ее не ем. Так что пробыл я в детском саду то ли два месяца, то ли три. Не больше. О чем не жалею. Видно, уже тогда я почувствовал отвращение к режиму, к принуждению, к массе, к стаду.
Потом была школа. Сперва – номер 94. У Москвы реки. В ней я проучился пять лет. Не скажу, что с успехом. С четверки на тройку, с тройки на двойку. Любимыми предметами были: пение, рисование, труд, география и физкультура. Все остальное давалось с трудом и без удовольствия. Особенно трудно было учить стихи. И иностранный язык. Тем более – французский, который я пытался изучать в пятом классе. В шестом мама перевела меня в другую школу, чтобы я учил немецкий язык. К тому же в новой школе моя мама преподавала математику, но в младших классах. Но так как и поведение у меня было не лучшее, я оказался под присмотром и с другим языком.

Пластилиновые французы
В возрасте восьми лет я был определен еще и в музыкальную школу. Три раза в неделю я ездил автобусом в Дом культуры имени Курчатова на занятия по фортепиано. Как правильно сделали тогда мои родители! С детским садом они просчитались, но здесь попали в точку. Дома у нас в большой комнате стояло пианино. Черное. «Красный Октябрь». Домашние задания я учил наспех, без энтузиазма. Зато с упоением сочинял свою музыку. А в музыкальной школе занятия с преподавателем происходили так: я входил в класс и садился к пианино. Преподавательша уходила проводить предыдущего ученика, а я начинал наигрывать недавно сочиненную мелодию. Через несколько минут учительница входила в класс, я замолкал и открывал учебник на каком-нибудь этюде Гедике. А она спрашивала меня: «А что это ты играл только что?» Я, потупив глаза, скромно водя пальцами по клавишам, отвечал, что, мол, так, сочинил вот тут на днях. Она просила: «Сыграй-ка еще. Я послушаю». И я играл. А она записывала ноты. Здесь я отмечу, что в середине восьмидесятых я волею судеб встретился с ней. С Ольгой Романовной. И она сообщила, что хранит мои ноты. А я их так и не взял. А жаль.
В раннем детстве я очень любил Новый год. В большой комнате мы устанавливали живую елку, в ведро с песком, высокую – до потолка. Всей семьей наряжали ее. Стояла она долго – пока не осыпалась. Тогда елку выносили на помойку, а я ползал по полу с различными машинками, с игрушечным элеватором и собирал огромные кучи хвои. А еще в новогоднюю ночь я старался заснуть пораньше. Потому что утром у моей кровати на табурете всегда появлялся подарок. От Деда Мороза. Чаще всего это были конструкторы, металлические или пластмассовые, наборы оловянных солдатиков или коробочки с разноцветным пластилином. К пластилину у нас с братом было особое отношение. Все свободное время, если мы не гуляли на улице, было отдано лепке. Лет до десяти моих, и соответственно до четырнадцати брата, мы лепили индейцев и солдат различных армий. У брата была английская армия, у меня – французская. Форма у солдат соответствовала началу девятнадцатого века. Красная у англичан и синяя у французов. Образцами служили герои различных кинофильмов про индейцев, особенно с участием Гойко Митича, а так же картинки из энциклопедий и художественной литературы. Одноклассник моего брата тоже подключился к нашей игре. Он лепил американскую армию и индейцев племени сиу. Иногда он приходил к нам в гости, и пока наши родители пребывали на работе, мы устраивали на полу большой комнаты сражения. Это были битвы на Миссисипи или у берегов Онтарио. После таких игр наши армии нередко несли естественные потери, когда кто-нибудь забывал убрать с дощатого пола спрятавшегося в прерии индейца и родители случайно на него наступали. Приходилось их отскабливать от пола. А через день-другой такая же участь ожидала французского гренадера или английского драгуна. Чуть позже мы с братом увлеклись лепкой моделей боевых кораблей начала двадцатого века. Это были очень точные копии длиной в десять-двенадцать сантиметров. Оригиналами служили иллюстрации в журналах «Моделист-конструктор». Кстати, корабли давились тапочками родителей еще лучше, чем индейцы.
Тарелка с гвоздями
Учась в шестом классе, я уже решил создать свой первый ансамбль. Пианино дома было, была и семиструнная гитара у отца. Зажав спичкой под гриф самую толстую струну, из нее получалась шестиструнная. Ударная установка была такая: пионерский барабан в качестве ведущего, бас-барабан – коробка из-под телевизора, «чарликом» служила связка полотен для ножовки по металлу. Особой гордостью была тарелка. Ее мы нашли где-то на улице. Она была настоящая, большая, с отверстиями. Для долгого шипения мы вставляли в отверстия гвозди и навешивали цепочку из ванной. Подставкой для нее служила лыжная палка, вставленная в блинчики от разборных гантелей. Состав был такой: я – на клавишах (пианино и маленькая органола «Пиле» из магазина «Пионер»). Брат Константин – на барабанах, его одноклассник Дима Мажаев – на гитаре. В гитару вкладывался серенький микрофон и подключался к магнитофону «Аидас». Другой магнитофон – «Соната 203» с микрофоном включался на запись. Вокалистом чаще всего был я, иногда – Мажаев. Пели песни из репертуара советских ВИА, тогда популярных, а кое-что и собственного сочинения. Ансамбль я назвал оригинально – «Цветные сны». Песни орали самозабвенно, с душой. Удивительно, что ни разу ни кто из соседей не пожаловался нашим родителям на эти концерты.
В 1976 году в ансамбль гармонично влился мой одноклассник Владимир Булочников. У него было удивительное чувство ритма. Поэтому он естественно сел за барабаны. На гитаре он тогда не умел играть. Но попросил как-то показать ему пару аккордов. А месяца через три Владимир уже играл на гитаре лучше меня. Он легко учился всему. Даже в школе был одним из лучших учеников. Частенько мы репетировали у меня дома вдвоем. Он стучал на барабанах, я играл на гитаре и пел на псевдо-английском, а точнее – тарабарском языке. Мы подражали группам «Свит» и «Лед Зеппелин». Старший брат Владимира Сергей в те годы играл на бас-гитаре в известном ансамбле «Колёса фортуны» при Энергетическом институте. И я, будучи как-то в гостях у Володи, подержал в руках настоящую бас-гитару. И даже не подозревал тогда, что через пару лет буду играть именно на бас-гитаре в уже новом своем ансамбле, и будут концерты, конкурсы и звания. Но об этом чуть позже.

Историческая ошибка
В шестом классе, как уже было сказано, я подружился с Володей Булочниковым. Удивительная дружба! Я тогда – долговязый троечник, ленивый мечтатель, и он – вольный борец в полутяжелом весе, круглый отличник. Однако нас свела любовь к рок-музыке. Мы говорили о ней на переменах и слушали на магнитофонах и пластинках после уроков. На занятиях учителя нас рассаживали, так как о музыке мы могли говорить и на уроках. Надо отметить, что в те годы прически у школьников должны были быть очень короткими. Как у солдат-новобранцев. А мы с Володей пытались волосы «отпустить», чтобы хоть немного быть похожими на Пола Маккартни или Роберта Планта. И вот как-то в начале 1977 года с нами произошел такой случай. Сидим мы на уроке истории, я  - впереди, Володя за мной. Вяло слушаем. И тут внезапно в класс входит директорша Зуева. Класс резко встал, и так же резко сел. Мы с Булочниковым заправили длинные волосы за уши и приняли невинный вид. Директорша вскользь оглядела учениц, чуть внимательнее учеников и подошла ко мне. Достав из-за моего уха прядь волос, она произнесла: «Это что? У такой мамы и такой сын! Я с ней на перемене поговорю о твоем внешнем виде». И тут же двинулась к Володе. Точно так же из-за его уха она резко растрепала волосы и сказала: «А вы, Булочников, отправляйтесь домой за родителями!» На что Володя, встав по стойке «смирно!» спокойно ей ответил: «Родителей дома нет». «А где они?» – возмутилась директорша. «Они социализм строят» - ответил Булочников и сел за парту. Директор школы Зуева на это ничего не смогла ответить, а быстро вышла из класса, громко хлопнув дверью. А после урока, на перемене, Володя сказал мне: «Как я ошибся! Социализм-то уже построен. Надо было сказать, что родители коммунизм строят!»
Бамовский вальс
Год 1977 был ознаменован несколькими событиями, внесшими в мою жизнь большие изменения. В марте мои родители развелись. Отец переехал в коммуналку в сером пятиэтажном кирпичном доме у метро «Октябрьское поле». Мы с братом и мамой получили в распоряжение двухкомнатную конуру в хрущевке в отдаленном московском районе Бескудниково. Отдаленном настолько, что до ближайшего метро нужно было ехать около сорока минут. Метро возле дома и домашний телефон остались в Щукино. В прошлом. Похоже, что и детство заканчивалось. Экзамены за восьмилетку я сдал удачно. А в августе поступил в Архитектурный техникум. И началась новая, можно сказать, взрослая жизнь. Мысли о музыке и своем ансамбле меня не покидали, и я тут же предложил своим новым друзьям-сокурсникам создать рок-группу. В это время в техникуме уже существовал ансамбль, так называемое рок-трио. Трое старшекурсников изредка поигрывали на танцах. Была в клубе кое-какая аппаратура. Дирекция техникума нам разрешила сосуществовать с рок-трио, тем более, что эти ребята заканчивали учебу, а нам предстояло только ближайшие четыре года получать знания и представлять художественную самодеятельность знаменитого техникума на всевозможных конкурсах и играть на всяческих праздничных вечерах. Из аппаратуры и инструментов нам досталось: дырявый контрабас, две колонки и два ламповых усилителя, бас-гитара «Орфей» с гнутым грифом, ритм-гитара с утраченным названием, и замечательная ударная установка «Трова». А еще электроорган «Юность». Не работающий. Когда мы его вскрыли, чтобы выяснить неполадки, то обнаружили внутри несколько сухарей черного хлеба, граненый стакан, дюжину окурков и заплесневелые платы. Увы. Орган не оправдал свое название. Он был давно уже бессилен, и его ждало списание и погребение на свалке. Но мы не унывали. Мы были молоды и активны. А состав у нас был такой: я взял бас-гитару (как-то так вышло само собой), Сергей Кожин сел за клавиши (которых у нас еще не было), Павел Спивак оседлал барабанную установку. Были в первое время существования нашего ансамбля и еще участники, но они периодически менялись, и их имена и фамилии я, к сожалению, не помню. И начались в сыром и прохладном подвале клуба репетиции. Первое официальное выступление произошло в феврале 1978 года на конкурсе самодеятельных коллективов. Мы выступили с песней «Бамовский вальс» в аранжировке Сергея Кожина, и заслужили высокую оценку. После этого блистательного дебюта дирекция техникума выделила деньги на покупку аппаратуры и инструментов. Купили два усилителя «Родина» с четырьмя колонками и две венгерских электрогитары. Я продолжил играть на бас-гитаре с гнутым гифом. И не жалел об этом. Прекрасная школа! Через полгода я накачал такие мышцы на пальцах левой руки, что мог бы играть легко хоть на контрабасе, хоть на водосточных трубах.

Сантана
Кратко скажу об учебе. Знания мне тогда, почему-то, давались легко. Учился я на 4 и 5 и получал стипендию в 30 рублей. Только немецкий язык мне не давался. Хромал я на нем. Но так как преподавательница по немецкому была какая-то болезненная, и лекции бывали довольно редки, то я автоматически получал четверку, так как занятия не пропускал. Ну, а теперь продолжу про музыку. На втором курсе наш техникум покинул Сергей Кожин. Он поступил в музыкальное училище имени Октябрьской революции на композиторское отделение. Но наш коллектив не бросил. Более того. Он его возглавил, как профессиональный музыкант. А еще наш ансамбль пополнился ритм-гитаристкой Раисой Никитиной и соло-гитаристом Халидом Хафиз Сиддаки. Халид был пакистанцем, учился на старшем курсе и был сыном дипломата. Он приходил на репетиции со своей гитарой «Этерна-де-Люкс». И внес в наш репертуар новую музыку. Мы стали играть Карлоса Сантану. Каким-то образом о нашей деятельности прознали в районе и стали приглашать в школы поиграть на вечерах. Дирекция техникума благородно закрывала глаза на наши гастроли. А мы с удовольствием оттачивали новые программы на школьных танцульках. Иногда бесплатно, а где и имели по 10-15 рублей на группу за вечер. Да еще бесплатная доставка аппаратуры из клуба и обратно. Еще раз хочу помянуть добрым словом нашего виртуоза соло-гитары Халида. Я с ним подружился настолько, что он приглашал меня в гости в свою дипломатическую квартиру на Кутузовском проспекте. Я приезжал к нему с тяжеленным магнитофоном «Комета» и записывал с его дисков музыку. Так я открыл для себя «Иглз», «Рейнбоу», «Статус Кво» и еще многих других групп. При входе в его дом, как и при выходе, меня тщательно обыскивала КэГэБэшная охрана. Но проблем ни разу не возникло. А я гордился свежайшими записями известных западных ансамблей.