Об искусстве

Картина первая. Студенческая, разноцветная.
В архитектурном техникуме, на одном из занятий по живописи, нам была поставлена задача: написать натюрморт. Моделью служил чёрный кожаный портфель, именуемый в народе «дипломатом». Стоял он на задрапированном серой тканью стуле в окружении нескольких предметов. Насколько я помню, это были фарфоровая белая ваза, красный пенал с карандашами и зелёное яблоко.
За два часа, положенных на выполнение задания, я изобразил на холсте всё в точности. Чёрный дипломат, красный пенал, белую вазу и зелёное яблоко. Всё было объёмным, с бликами от дневного света, заполнявшего аудиторию через огромные окна.  Пропорциональным, ярким и красивым. В общем – что поставили, то и нарисовал. В конце занятия преподаватель живописи, высокий бородач Политов, встал у меня за спиной. И когда я наносил последние штрихи, сказал мне:
- Послушай, дружище! Разве ты не видишь? Дипломат-то не чёрный. Он малиновый слева и зелёный, даже чуть в синеву, справа. И ваза не белая. В ней присутствуют почти все оттенки радуги. Смелее пользуйся красками.
Потрепав меня по плечу, преподаватель пошёл осматривать работы других студентов. Я, понимая, что после такой критики, высокую оценку за свою работу могу не получить, стал всматриваться в выставленные на стуле модели более внимательно. Но, сколько ни щурился, не смог разглядеть других красок, кроме тех, что изобразил на холсте. И получил за это четыре балла. А лучшими были признаны те работы, на которых присутствовали все цвета радуги. И я подумал тогда: «А зачем было ставить что-то на стул? Можно было просто сказать студентам, что сегодня рисуем портфель, вазу, яблоко и пенал с карандашами. И каждый бы резвился всеми красками».
Два года спустя, когда я был уже дипломником, повстречался мне в узком коридоре главного корпуса Политов. И спросил я его тогда: «Почему мне была поставлена четвёрка? Ведь я написал всё правильно». На что он мне ответил: «Писать надо не то, что видят все, а то, что, и, главное, как видишь это ты. Только ты. Тогда это будет искусство, а не изображение предметов».

Картина вторая. Историческая, грозная.
В 1984 году отец подарил мне на день рождения книжку. Небольшого формата, но толстую. Называлась она: «Сто памятных дат». Выходила она каждый год. И посвящена  была живописцам всех времён и народов, годы рождения которых оказывались на этот год датами «круглыми» или не очень. Репродукции в ней были хоть и небольшого формата, но, что очень важно, цветными. Любопытная книжка была. В последующие годы я даже сам их покупал в книжных магазинах. Так вот, в той книжке, за 1984 год, одна из глав была посвящена известному голландскому художнику. К сожалению, не помню кому. Вот такая у меня память. На репродукции картины, написанной в восемнадцатом веке, были изображены крестьяне, собирающие урожай. И небо над полем – в сине-красных грозовых тучах. Авторами книжки в комментариях к картине было сказано, что художник очень точно изобразил приближение мировой революции. И крестьяне, согнутые под гнётом буржуазии, и кроваво-красное грозовое небо. И я подумал тогда, (а мне было уже двадцать с хвостиком лет, и я часто думал), что как же вот так авторы книги смогли увидеть в картине голландского художника надвигающуюся мировую революцию? Художник, уверяю вас, увидел однажды прекрасную сцену: крестьяне собирают урожай, а над ними – грозовое небо. И всё! Красивый вид. И только. А двести лет спустя критики находят в этом произведении такие мотивы, о которых художник даже и не задумывался.

Картина третья. Аллегорическая.
В школе нас заставляли, повторюсь – ЗАСТАВЛЯЛИ – читать классиков русской литературы. Зубрить отрывки, цитаты. И писать сочинения на темы: «Образ Онегина» или «Образ Пьера Безухова». А я этих образов не знал. Потому что не читал нашей классики. Мне были интересней Джек Лондон, Марк Твен, Александр Дюма, Фенимор Купер. Они были мне ближе и понятней. Наших, русских, классиков я стал читать гораздо позже. И понимать их, и любить. Вместе с тем я стал читать дневники и воспоминания этих авторов. И обнаружил, что герои известных повестей и романов были не выдуманы, а  списаны с жизни реальных людей: друзей или родственников писателей. Тот же Пьер Безухов – родственник Льва Толстого. И он описал его таким, каким знал. И не надо искать в этом образе что-то иное.
Совсем недавно обратился ко мне с вопросом давний мой товарищ: «Скажи мне, друже! Вот все восхваляют Булгакова. Мол, его «Мастер и Маргарита» - гениальная вещь. А что в ней такого гениального? Что он хотел сказать этим произведением?
Я ему ответил так: «Представь себе, что ты идёшь по дороге. Раннее утро. Лето вокруг, тепло, птички щебечут. Вошёл в лес. Дорога сузилась, стала скользкой от росы, небо скрылось за деревьями. И телефон сотовый отключился – любимая радиопрограмма не принимает. И идёшь ты по кочкам скользким, прёшь как танк, не глядя по сторонам, согревая себя мыслью, что через час будешь у цели. И будет тёплый дом, стопка водки под горячую уху и телевизор с ярким действием.
А вот другой вариант: вошёл в лес, и увидел белку на дереве. А чуть дальше – берёза кривая. С дуплом. А на ветке – дятел. С красной шапочкой на голове. Муравьи через дорогу перебегают. И колокольчиками пахнет. И шмель жужжит над головой. Идёшь, и радуешься. Каждую минуту.
Вот так и с книгой. Если идёшь по скользким кочкам, спотыкаешься, и думаешь только о том, как бы дойти до конца пути, то лучше закрыть книгу и пойти другим путём. То есть почитать что-то другое. Или пройти этот путь ещё раз. Но более внимательно смотреть по сторонам. Может быть, увидишь что-то новое для себя. И порадуешься.

Картина четвёртая. О личном.
Скажу о том, как пишу я. Другие, возможно, пишут иначе. Перо им в руку! А я пишу так: если пришла тема (а она приходит чаще всего неожиданно), то включаю настольную лампу, напяливаю на нос очки, и сажусь писать. Ощущение такое, что кто-то диктует мне текст. Если этот «кто-то» выдаёт мне текст до конца, то я, как правило, с рассветом ложусь спать. А на следующий день читаю сотворённое (простите – написанное). И читаю с таким интересом, словно сотворил (написал) это не я. А бывает и так, что напишу несколько строк, а дальше – пустота. Словно ворота передо мной захлопнулись. И дня два-три, а то и неделю, могут не открыться. А потом опять: оп-па! Понеслось. Сел писать – на улице ещё светло. Закончил, откинулся на спинку в кресле, поглядел на часы – а уже шесть утра следующего дня. Опять светло за окнами. Во как!

Вывод: что хотел художник изобразить, то и изобразил. Плохо ли или гениально. Как получилось. Может быть в этот день или в эту ночь шампанское было изумительное, за окном кабинета снежок падал медленно, и искрился в лунном свете, а, может быть листва на деревьях была молода и волшебно пахло в воздухе черёмухой. Да ещё девушка незнакомка глянула невзначай, с улыбкой загадочной, и пропала во вселенной. И легли строки на бумагу. Лёгкие, стройные. Или мазки на холсте. Только и всего…