Последнее стихотворение

1
Елена любила Поэта. Того самого Поэта, чьи губы умирали сейчас под ее длинными окольцованными пальцами, холодея, обмякая, слабея, но, все же отпуская слова, вернее, выталкивая их, поскольку Елена зажимала рот Поэту все сильнее и сильнее.
Она знала – пока не прочтет Поэт своего последнего стихотворения – он не умрет. И она согласна была просидеть так до конца своих дней, но не пропустить своими подуставшими уже пальцами ни одного слова.
Но слова утекали сквозь пальцы, уходили попарно, зарифмовано. Елене они казались бессмысленными, вот только что – «зима – снимать» - ну что можно снимать зимой? Зимой хочется надеть на себя как можно больше тяжелой одежды, кутаться во все теплое, пить горячий чай…
Елене до смерти захотелось чай с лимоном, но ни заварки, ни лимона в их доме не было, а значит, ей придется ненадолго уйти.
Подумав, Елена решила, что ничего страшного в этом нет, просто надо прихватить с собой все ручки и карандаши, ведь пока Поэт не запишет своего последнего стихотворения – он не умрет.
И она ушла, не заметив, что Поэт умер, как только от губ его отлетели ее мягкие окольцованные пальцы.

2
Ему нисколечко не жаль было умирать.
Он знал, как только уйдет он, гордо подняв голову, не оглядываясь, насвистывая себе под нос веселенький мотивчик, сразу же набегут в его комнатушку какие-то люди. И те, что в авангарде, те, что первыми протиснутся к его письменному столу, станут выхватывать из его глубин исписанные неразборчивым почерком листы, отбрасывая назад исписанные наиболее неразборчиво, исчерканные, помятые, выбирая самые приятные глазу и слуху. А те листы, что они отвергли, подхватят люди, стоящие у дверей, столпившиеся на лестнице, до самых ворот, нетерпеливо ждущие. И ласково разглаженные, заботливо исправленные, любовно прижатые к чьей-то груди полетят его листы по свету…
Так что он спокойненько уходил, насвистывая, не оглядываясь, по старинной винтовой лестнице на чердак, мимо печных труб, вытянувшихся перед ним в струнку, как в почетном карауле, мимо своими верхушками почтительно склонившихся перед ним деревьев, нечаянно наступая на хвосты облаков, изредка наклоняясь, чтобы подобрать особенно яркие звезды, чтобы там, в самых темных беззвездных провалах бросать их по одной себе под ноги, чтобы хоть чуть-чуть осветить себе свой длинный путь. А может, и для того, чтобы те, оставшиеся внизу, люди смогли бы найти его по этим маячкам, догнать его…
Но никто его не нагнал. Поскольку никого и не было в той комнате. Никого-никого, за исключением разве что старого подслеповатого дворника, сгребшего все его листы и выбросившего их в мусорную яму. И они, никем не обласканные, никем не прочитанные, так никогда и не увидели света…
Хорошо, что Поэт, уходя, ни разу не оглянулся…

3
Слова, пришедшие к нему в его последнюю ночь (те слова, что зарифмовал он, выстроил попарно в длинную цепочку, но не успел уложить на чистые листы) так и остались стоять вдоль стены его комнаты.
После того, как он ушел, они постояли, постояли, да и разошлись. Они попарно спустились с лестницы, вышли за ворота, и там, расцепившись, разбрелись кто куда, чтобы никогда уже не встретиться вновь.
Только одна пара – короткое, жесткое слово «зима» и трогательное, беззащитное «снимать» ушли вместе.
Они пошли вверх по узенькой, клонящейся вправо улочке, взявшись за руки, пока не дошли до низенького покосившегося дома, где влезли во вросшее в землю полуподвальное окошко и незаметно втиснулись в вереницу попарно стоящих зарифмованных слов.
И совсем другой поэт (так не похожий на того – рассеянного и неаккуратного) уложил их на гладкие без единой складочки тончайшие белоснежные листочки, где они наконец-то уснули, обнявшись…

4
И приснился им зеленоватый полумрак какой-то невиданной ими ранее гостиной, Елена в том полумраке… Она сметала со стола крошки солнечных зайчиков и осколки легких теней…
Она угостила их свежими чернилами. И они запивали ими теплый лунный свет, намазанный на долечки мягкого графита…
Потом она достала с верхней полки черную металлическую вазу, вазу, которую она никогда не мыла, убоявшись образования так нелюбимой ею ржавчины. Из этой вазы она высыпала на стол всю пыль, что улеглась туда, устав от приставучих сквозняков и неугомонных влажных тряпок, и они втроем всю ночь выводили на этой пыли незамысловатые узоры, но так и не смогли написать ни одного слова…