Ночь

– Ночь. Волшебное время суток: словно какой-то чародей опустошил улицы, очистил их от всего, чем кишит город при свете дня: коварство, ложь, обман, ненависть, безразличие; обличил только страх и боль. Интересно, что многие люди именно ночью, когда мрак обволакивает тебя, наполняя уши сладостными звуками тишины, когда выцветшая в тени солнца луна блекло отражается на ребристой поверхности водоёмов, перебиваемая даже тусклым светом уличного фонаря, окутанного туманом, именно тогда обнажают свои подлинные лица, словно оказываясь изолированными от внешнего мира. О, как они ошибаются! Напротив, в этой коварной мгле, которая подобно губке впитывает всё, чем наполняется воздух, и кроется самая большая опасность. Днём, когда город гудит, шумит залит солнцем, когда шёпот неразличим в общем гуле, а человек неприметен, сливаясь с толпой в едином потоке, люди напротив же замыкаются и, прячась за мраморными, отчего-то, масками болтают о невообразимой чепухе, в надежде, что именно она и заполнит пустоту вокруг них. Но задумывались ли они хоть на минуту, какие слова имеют больший вес: те, которыми они сотрясают воздух вне дома, или те, что они по секрету, на пониженных тонах робко бормочут, во время того, как огонёк свечи, отражаясь в их глазах, то и дело колеблется то ли от ветра, задуваемого в щели, то ли от дыхания говорящего? – Незнакомец сделал ещё один глоток портвейна и закурил. – Или вот, скажем, человек, идущий в сером плаще и нелепой шляпе с несоизмеримо большими полями, едва ли привлечёт пару эстетов, вызвав усмешку на их лицах, если он встретится им в полдень на площади. Но стоит кому-то хоть издали заприметить такого незнакомца поздним вечером, как разговоры только и будут о его личности.
  Я слушал, затаив дыхание. Странно, казалось бы,  обычное дело: кабак, изрядно выпивший немолодой мужчина, у которого развязался язык, потянуло на разглагольствования. Как знать, может, уверенная речь, столь внезапно начатая, или предмет его рассуждений цеплял сердца таких же хмельных слушателей, как и сам оратор, но весь бар притих. Впрочем, надо отметить, что на всё заведение приходилось человек пять, одиноко рассаженных по всему залу, плюс он сам, я, да бармен с официанткой. Тем не менее, все, затаив дыхание, с интересом устремили взор на наш столик, как бы невзначай прислушиваясь к этому мягкому, обволакивающему, но с небольшой хрипотцой голосу.
– В сущности, – продолжал, ничуть не смущаясь, господин напротив меня, – любой человек с окровавленными руками в светлое время суток может сойти за мясника или, в крайнем случае, – хирурга. Возможно, он помогал принять внезапные роды, порезался или вообще художник. Однако любой оттенок багрового цвета, даже если он отдает малиновым, в свете фонаря принимает форму неоспоримого признака маньяка, убийцы. Странно, что страх вытесняет способность рассуждать; здравый смысл не уживается в одной голове с одержимостью. А ещё эти стереотипы, убеждения – откуда только берёт их человек? Почему считает он, что находиться в окружении людей днём куда безопаснее, чем идти в компании одного ночью? Ведь не они ли творцы того самого зла, и не их ли скопления стоит опасаться? Я люблю ночь. Люди раскрываются ночью, показывают истинное лицо. Отчасти благодаря страху, ведь он, кудесник, обнажает души, отчасти же – в силу своей, опять-таки, слепой уверенности в безопасности. Хех, презабавные же вы, люди! И почему считаете, что всё плохое совершается ночью, а утро – спасительно? Почему приписываете все мистические исчезновения покрову темноты, когда у вас из-под носа каждый день уплывает столько всего? Отчего ожидаете кражи ночью, пока спите, тогда как куда разумнее делать это днём, когда вы преспокойно расхаживаете по улице в окружении воров, жуликов и мошенников? Впрочем, – он докончил стакан, – это ваш выбор.
  Окинув мутным, невесёлым и, кажется, утомлённым взглядом помещение, господин в неприметном бежеватом костюме кивнул бармену, встал и, свесив через руку свой плащ, оставил на столе стопку монет, захватив перед уходом шляпу. Тихой поступью он направился к двери и, ни сказав боле не слова, вышел. С минуту все сидели, словно околдованные, но вскоре послышался чей-то сиплый возглас: «чудак!», бар загудел, кто-то потребовал выпивки, зазвенели бутылки, официантка забегала от столика к стоику, протирая их и разнося напитки. Я встал, всё ещё глядя вокруг себя, как в тумане, расплатился с хозяином и поспешил за этим «чудаком». На улице был сильный дождь, потоки воды убегали вниз по мощёной мостовой. Я накинул на голову пиджак и осмотрелся: вдалеке маячил его силуэт. Я рванул туда, шлепая по лужам, если, конечно, можно было это назвать разлившееся море лужей. Силуэт вернул в переулок. Я окликнул его:
– Сэр!
Нет ответа.
– Постойте, сэр!
Он не обернулся. Зачем я его зову? Сдался он мне? Для чего преследую, что мною движет?
Я не останавливался, только прибавил шагу. Наконец, мы поравнялись, и ужас охватил меня.
В блеклом свете фонаря я хорошо мог разглядеть его: серый плащ, доходивший до щиколоток, чудная чёрная шляпа с огромными полями, неестественно скрещенные руки на уровне талии были испачканы в чём-то алом, а из тени, брошенной шляпой, на меня смотрели два горящих огонька… Будучи человеком рассудительным, спокойным и во многом согласным с недавно услышанными словами, я невольно отшатнулся, раскрыв рот от изумления. Незнакомец же усмехнулся, скривив губы в усмешке и как-то толи обречённо, толи разочарованно поглядел на меня, затем развернулся и, казалось, собирался уходить, но вместо этого он указал на небо.
– Видишь звёзды? – спросил он.
– Н-нет, – рассеянно промолвил я.
– Почему?
– Так ведь…тучи же, сэр.
– Э-э, – протянул он, – тучи. Ты часто смотришь на небо?
– Признаться, не слишком, – не совсем понимая, к чему это он, отвечал я.
– То-то. Ты не видишь звёзд, и говоришь, что их нет на небе, тогда как они есть, всего-навсего затянутые облаками. Точно так же ты не видишь того, чем дышишь, того, что говоришь, но от того, что глаз не определяет их, эти вещи не перестают существовать. Нет?
– Да, – только и мог выдавить из себя я.
– Да? То есть ты согласился с моим отрицанием, значит, я не прав был, когда говорил, что и луна по-прежнему глядит на нас сверху? Впрочем, не это важно, – перебил он сам себя.  – А важно то, что истина – небо, предубеждения – облака, то и дело закрывающие правду, страх – дождь, появляющийся с предубеждениями и смывающий с нас остатки здравого смысла. Не верь же глазам, они часто оказываются закрыты. Не верь ушам, а пуще – словам. Не верь ничему, что исходит от разума, ибо и он по ночам – о, злая ирония, а? – дремлет, спит. Верь только сердцу, оно никогда не стихает.
  Человек повернулся ко мне, протянул руку – она была чиста. «Возможно, дождь смыл с неё всё,» –  подумал я. Бросив взгляд на вторую, я нашёл её по-прежнему чем-то испачканной. Не думая ни о чём, я прикоснулся к ней – что-то липкое.
– Сироп, – пояснил незнакомец, не скрывая улыбки. – В бочке с сиропом мой ключ от дома. Боюсь ли я? Нисколько. Почему запираюсь? Позволь объяснить: мой дом – человеческая порода. Я живу изучениями, опытами и разговорами. Так, я только что вошёл домой. Сегодня мой дом – ты. Не понимаешь?
– Кажется, понимаю, но не до конца.
– Потому что ты осознаёшь разумом, а не сердцем.
– Кто ты?
– Зависит от тебя, твоего страха и образа мыслей. Назови меня сам, как знаешь, суть от имени не изменится.
  Он положил мне руку на плечо и вздохнул. Затем повернулся и быстрыми шагами устремился прочь, растворяясь не то в тумане, не то в дожде, не то в воздухе.
«А, впрочем, не всё ли равно?» – подумал я. – «Исчез он или растворился, ангел он или демон, быль или сон – он ушёл. А может, нет? Стоит сейчас за углом и улыбается – горько, надменно и мягко одновременно, улыбается, глядя на мои, робкие попытки понять его? К чему это. Сомнения, подозрения, догадки… Да он прав, чёрт возьми, прав, тысячу раз прав!» – Я стремительно удалялся от того странного места. Казалось, и следа хмеля не осталось в моей голове. «Всё, хватит с меня этого, спать охота, как-никак, ночь на дворе. Ночь, хех!»
  Я брёл по пустым, залитым улицам. Дождь плавно сходил на нет, тучи рассеивались, а небо постепенно розовело. К рассвету я добрался домой и, обессиленный, рухнул на кровать, мгновенно заснув. Не знаю, что мне снилось, а только по губам моим то и дело пробегала усмешка, какая-то снисходительно-печальная, безнадёжно-потерянная и надменно-мягкая усмешка.