Смерть хипстера. Рассказ о социальном неравенстве

9:00 Coldplay – Paradise. С тех пор как он закончил школу, то есть уже месяц, он ни разу  не проснулся раньше девяти. Каждое утро он слышал эту мелодию и все больше ненавидел ее, но не потому что она ему приелась, а потому что он ненавидел ее с того самого момента, когда до тошноты ритмичная мелодия заставила его нервные окончания изрыгнуть непроизвольное и неестественное движение,  которое окружающие приняли за восторг. Ненависть его была чиста, ибо он был вынужден любить то, что искажает его первозданное, нетронутое, хоть и медленно ведущее к суициду виденье мира, но помогает оставаться на плаву. Он медленно встал, поправил волосы и осознал, что начался еще один день, еще один глоток яда, отравляющий все живое. Глаза его были красными и опухшими, побочное действие буйной молодости. Вместо того чтобы застелить кровать, он смял простынь и вытер ею следы слюны, украшавшие его подушку. На завтрак он предпочитал крепкий кофе, хотя от него рвотные позывы подкрадывались все выше к горлу, и сухой завтрак с холодным молоком. Лень всегда превосходила потребности его желудка, вызывая порой боли, а порой даже запоры. Когда кашеобразная кукурузная масса размером с кулак уже вступала в бой с желудочным соком, из коридора вдруг донесся пронзительный женский смех, глаз его нервно сощурился.

 - Доброе утро, милый! - пропела высокая блондинка с размером груди, как сама она утверждала, идеально подходящим к цвету ее глаз, - мы с отцом не слышали, как ты пришел, или слышали, ой ну да я не помню уже!

 Он терпеливо молчал, застыл, на подобии грызунов, притворяющихся мертвыми при виде хищной птицы.  Он боялся себя и такой сладостной и манящей близости ножа, лежавшего на кухонном столе. Испугавшись оцепенения и тишины, блондинка, предположила, что без слов воздух может превратиться в вакуум и сдавить ее и без того хрупкую головку. Она выпила воды и покинула комнату с натянутой улыбкой цвета спелой вишни.

 «Чертова тварь!»- пронеслось у него в голове. С тех пор как его мать уехала с каким-то хиппи  на остров Ко Куд, лепить из гуано фигурки с изображением бога плодородия, каждые три месяца в дом приходила новая, с каждым разом все более тупая и более корыстная, женщина с цветом волос жженная пшеница, золотая рожь  и прочая ересь с коробок краски для волос. Однако отъезд  матери никак не повлиял на отношения в семье, его эгоцентричный отец не замечал его так же, как и прежде, и все также громко хлопал дверью и развлекался с девицами в «недетское время». На удивление он был желанным ребенком, однако родители слишком переоценили свои интерес и доброту душевную, и  визжащее, постоянно опорожняющееся и чего-то требующее тельце быстро им наскучило, и было заброшено в руки молодой и неопытной сотрудницы какой-то не совсем легальной конторы с названием что-то вроде «Кредиты, няни, заточка ножей».  Все его старания хоть как-то заслужить любовь отца магическими метаморфозами преобразовывала ее в денежный эквивалент, небрежно брошенный в руки маленькому сыну, как по привычке он поступал с надоедливыми бомжами, оккупировавшими территорию у входа в его офис и выкрикивающими  проклятья. Ненависть мягко и нежно окутывала его сердце, любезно открывая врата сознания цинизму и нигилизму. Тошнотворно извращенный пубертатный период, замена родительской любви комплексом бога, приправленным легкими нотками расизма, и вот вам полноценный член социума, только что выкарабкавшийся из опротивевшего и прогнившего влагалища современного общества.

 Он медленно, тяжелыми шагами подобрался к шкафу из красного дерева и резко распахнул дверцы. Его опухшему и еще слегка опьяненному взору открылся широкий туннель, ведущий в ад, где восседают на раскаленных кольях жрецы тщеславия и самолюбия, туннель, стены которого выстланы  дорогими футболками Marks & Spencer, джинсами Levis, рубашками и брюками Dior, постыдным количеством трусов и носков от Calvin Klein, пошитых простыми смертными рабами моды. Убедившись в сносности запаха своих подмышек, он снял трусы,  скомкал их и выкинул в корзину для грязного белья, скрывавшую в углу комнаты секреты его семьи. Томно он натянул другие, черные с белой резинкой, сверху светло-синие джинсы немного суженые книзу, суженые ровно на столько на сколько это допускалось для андрогинных моделей мужской одежды на страницах Vogue и блогов в стиле Amen Fashion, футболку со странным  рисунком и клетчатую рубашку с небрежно подкатанными рукавами. В начале 90-х так одевались интеллигентные  изгои общества, очки и клетчатая рубашка помогала окружающим безошибочно определить своего разумного собрата и беспромедлительно нагадить в его сознание словесными унижениями с целью падения его самооценки и неизбежного суицида, тем самым освобождая высокооплачиваемые должности более тупым приматам.   Теперь же так одевались дети богатых родителей, будто кичась шкурами, добытыми их предками. Он уложил волосы, коротко состриженные по сторонам и надел очки Ray Ban, скрывая душевную боль и синяки цвета индиго.

 Выйдя из подъезда элитного жилого комплекса, он поначалу растерялся. Солнце приветливо осветило его лицо, а он просто генетически не терпел приветливости. Он сощурился, закурил Marlboro и потихоньку начал вспоминать, куда направлялся. У крупного торгового центра его ждала девушка, еще одно культурное достижение. Она мечтала о старом фотоаппарате Polaroid и безуспешно пыталась скрыть свою поверхностность в глубине классической русской прозы и современной поэзии. Она была его отражением, так же несчастна и самолюбива. Их отношения  – чистое  проявление нарциссизма, он любил ее, за то, что она любила его, то же самое испытывала и она.  По той же причине они ненавидели друг друга до пены во рту.

 Он был на нуле. Для бестолкового времяпровождения, на удивление, требовалось много денег. Ему казалось, что вся его одежда пропахла  каким-то мерзким запахом, и ему срочно нужно обновить гардероб. Но где-то в глубине того места, где теперь тлела душа, он понимал, что запах, который сводил его с ума, исходил от него. Так пахло разлагающееся тело. Так пах он, мертвец, притворяющийся живим.

 Спустя два квартала такси вывернуло на перекрестке и высадило его около холодного, покрытого стеклом, небоскреба. Он медленно осмотрел его, поднимая взгляд к самому куполу. Поближе к небесам, подумал он, заседают главы самых крупных компаний, при жизни проплатившие места в раю.  Вытерев грязные ботинки о белый персидский ковер, он небрежно подал тлеющий окурок лакею и прошел к лифту. 27 этаж, предпоследний. Он высунул наушники и приготовился ко встречи с творцом. Лоб покрылся идеально круглыми каплями пота, как будто страх, порождающий ненависть, сочился сквозь его поры. У дверей кабинета его остановил амбал в черном костюме, нависший, словно скала исполинских размеров,  маргинальный элемент эволюции.  Не успел он испытать презрение, как из-за спины донесся высокий голос :

 - Ты за деньгами? Вот возьми, он оставил тут несколько кредиток  - не отрывая взгляда от экрана, изрекла секретарша.
 - Он знал, что я приду? - прохрипел он со скрытым интересом и надеждой.
 - Нет. Он всегда оставляет мне несколько карт, ну знаешь, для его блондинок и других членов семьи.

 Он выхватил пластиковую карту с такой силой, что алые капли крови покатились по ее руке, заставляя ехидную улыбку мучительно искривиться.  Задыхаясь, он выбежал в длинный коридор. В глазах помутнело, все кружилось, лица людей, которых он сбивал на своем пути искажались, как в старых фильмах ужаса. Он ощущал только шершавость стен, затягивающую его дрожащие руки в свои изгибы, словно путана в дешевом борделе. В агонии он добрался до уборной, облокотился на раковину и попытался сосредоточиться на своем отражении. «Мерзкий ублюдок! Он даже не снизошел до встречи со мной. Жалкий урод! Я не такой как он, не такой». Пытаясь переубедить себя в очевидном, он успокоился, умылся холодной водой, а затем поднял голову. Его бледное лицо украшал уверенный, полный злости взгляд, и ледяная маниакальная улыбка.

 Неожиданно его окатили брызги воды. Лицо его изменилось и, источая презрение, он повернул голову. У соседнего умывальника стоял типичный клерк не на много старше него. Сгорбившийся, в очках и с зализанными волосами, он нервно и, как оказалось, безнадежно пытался усмирить внезапно взбушевавшийся кран.

 - Папочка бросил тебя, не научив обращаться с краником? – язвительно просюсюкал он, истекая ядом.
 - Заткнись, проклятый щенок! – худые, но жилистые руки клерка схватили его за горло и ударили о кафель.

 Зависая в воздухе, он ударил клерка кулаком по лицу, и вырвался из его цепких рук. Первые капли крови упали на белоснежный кафель. Оправившись от удара, тот достал из кармана костюма, где должны были находиться чеки  и смятые отчеты, военный складной нож, с узорной резьбой на рукояти. В его крови играл адреналин, он никогда не чувствовал себя лучше. С уверенностью он замахнулся, чтобы выбить нож и внезапно увидел, как два его пальца падают на пол. Он молча посмотрел на руку, он был спокоен, когда пульсирующая кровь покрывала его лицо, и застилала взгляд. Он вдруг осознал, что смертен и значит, он был жив. Его глаза и рот широко открылись, чтобы закричать, то ли от радости, то ли от ужаса. Но было уже поздно. Холодное лезвие уже медленно плыло по багровым, теплым рекам  артерий, украшая, словно коралловое ожерелье, его шею. Чужая рука крепко сжимала его губы, он почувствовал вкус жидкого мыла, и вдруг вспомнил, как любящие родители купали его маленького в пенной ванне. Картинка исчезла, и он мягко опустился на холодный кафель, скользя ногами в собственной крови. Его так сладко клонило в сон, глаза слипались. Последнее, что он видел  - его окровавленные пальцы, когда-то так ловко бегающие по сенсорному экрану новенького iPhone, теперь лежащие в одиночестве под раковиной общественного туалета и еле заметно подергивающиеся в конвульсиях.

 ***

 9:00. Он стоял перед грязным проржавевшим зеркалом, тощими, но жилистыми руками облокотившись на раковину, и пытался найти хоть что-то человеческое в своем отражении. Через несколько минут его рука потянулась за пеной для бритья, и, выдавив остатки на ладонь, плавными движениями покрыла впавшие щеки. Старая, немного затупившаяся отцовская бритва мягко и нежно заскользила по изможденной коже, слегка царапая ее, оставляя красные, словно от поцелуя, следы. Она обогнула губы и подбородок, и теперь игриво ласкала шею. На секунду ему показалось, что бритву обагрила алая, как заря, кровь. Ручьями пробивая белую пену, она бурлящим водопадом хлынула в воронку раковины, и, ударяясь, венчала свои брызги на кафеле стен, белых полотенцах, бледной коже. На секунду ему показалось, что он проиграл, и демон его взял верх над закипающим разумом, одним резким отрывистым движениям прекратив  холодную войну с окружающим миром, которую он ведет вот уже несколько долгих лет. Но он знал, что не мог сдаться. Сегодня он сам должен был положить ей конец, нажав на красную кнопку и превратив лед в жестокое, кровопролитное месиво тел, грызущих друг друга, для того, чтобы выжить. 

 Он пришел в себя, смыл пену чуть теплой водой и промокнул покрасневшую кожу полотенцем. Сегодня ему не хотелось есть, и, выпив воды, он направился в свою комнату, томно волоча ноги по полу. Маленькою, но просторную комнату заливал лучезарный свет, в котором он казался тонкой, еле заметной тенью, какой он и был на самом деле. Свет всегда изобличает ложь, и открывают всю немощность человеческого существования. Но сегодня он был силен, он мог убить солнце одним лишь движением руки, одним лишь движением век. Ему казалось, что сердце его сегодня бьется быстрее, чем обычно, и пышет таким жаром, что кровь вот-вот закипит в венах, и он воспылает праведным огнем, чтобы возродиться, словно феникс. Боль придавала ему сил и превращала из крохотного муравья капиталистического общества в величавого исполина, жаждущего отмщения пролитой крови. Он невольно наткнулся на семейную фотографию, стоявшую на полке с виниловыми пластинками, и, взявшись за голову, мучительно качаясь, присел на старый, потертый диван. Он вспомнил свое детство, счастливое, солнечное детство.

 Его родители не были особо богатыми.  Деньги и вещественные блага никогда не соблазняли их светлые и чистые души. У них были другие цели и другие мечты. Мама и папа делали все для своего личного маленького счастья,  и им не нужно было ничего взамен, кроме его любви. Они никогда не обманывали его и не запрещали чего-либо без причины, учили его быть сильным и смелым, учили его быть справедливым, будто его ждала великая судьба, способная изменить движение целого мира. Порой им не хватало денег, но у них была семья и друзья, и они чувствовали себя самыми богатыми людьми в мире.
 Он вырос в любви, он был ею пропитан. Но что останется, если эту любовь кто-то отнимет, что будет пульсировать в груди? 

 Он сосредоточился и поднял голову, чтобы посмотреть на часы. 9:10. Напротив него, у стены, покрытой обоями с советским рисунком, стояла гладильная доска, на который тихо, как будто умирая, остывал утюг. Рядом на дверце платяного шкафа, на железных, скривившихся вешалках висела выглаженная белая рубашка, черный костюм и галстук темно-синего цвета с серебристыми полосами. Этот наряд одновременно источал сладкий запах русых волос первой красавицы школы, с которой он танцевал на выпускном, и терпкий мускатный запах одеколона декана астрономического факультета. Он снял с себя футболку, порванную на спине, и обнажил немного выпирающие ребра, свидетельствующие о его долгой бесноватой бессоннице и, вследствие, недоедания. Руку его окропили желтоватые капли одеколона, подаренного матерью, и шершавой ладонью, он нанес его на шею. Надев костюм, и затянув галстук потуже, он смочил расческу водой и зачесал давно нестриженные волосы набок так, что какой-нибудь старый слеповатый еврей, не раздумывая, выстрелил бы в него, подумав, что Гитлер убил своего двойника и жену, а сам скрывался все это время в секретных подземных туннелях под берлинской стеной, и вот теперь настиг его, чтобы закончить начатое. Надев прямоугольные очки с обычными стеклами в тонкой металлической оправе, он, наконец, подошел к зеркалу. Он походил на тех несчастных, которые прозябают свою жизнь, прислуживая в многоэтажных офисах информационным магнатам, которых жены и дети поздравляют с Рождеством по телефону или факсу,  и которые видят счастливые семьи, радостно плескающиеся в лазурном море, не на фотографиях, а на рекламных бигбордах, виднеющихся из окна.  Он был доволен проделанной работой. Он давно уже не выглядел так опрятно, и так неестественно, идеально для того, кто хочет пробраться в современное общество незамеченным. Левый уголок его рта немного приподнялся в улыбке, пророчащей ужас. Так улыбался Зевс, протягивая сатирам подарок для Пандоры. Перед ним стоял волк в овечьей шкуре, Троянский конь нашего времени, до дурноты напичканный динамитом. Он достал из-под кровати большой ридикюль  из кожзаменителя, в котором покоились, заранее приготовленные бумажные пакеты, содержание которых носило разрушительный и крайне неблагоприятный характер. Открывая свободной рукой дверь своей комнаты, он вдруг вспомнил, что забыл самое главное. Из ящика стола он достал старый военный раскладной нож с резной рукояткой, нож его отца. Когда-то он был военным, младшим лейтенантом Военно-Морского флота СССР, и часто рассказывал о больших китах, извергающий воду, словно громадные вулканы, выросшие посреди океана, дельфинах и пеликанах.  Но решив стать примерным семьянином, он оставил военное дело и устроился на металлургический завод, где быстро освоился. Придерживающееся коммунистических традиций правительство ценило таких честных тружеников: у них был короткий рабочий день, длительные отпуска, хорошая заработная плата и утренники с подарками для их детей.  Но вскоре все изменилось. Пришло новое правительство, без усилий заработавшее состояние и репутацию разбоями и грабежами авторитетных родителей. Для них рабочие были настолько ничтожны, что они даже не пытались изобразить интерес к условиям и безопасности их труда. Отец работал в две смены, без выходных, медленно наполняя легкие металлической пылью, которая кружила в них, словно мелкие созвездия в туманности Ориона.

 Он положил нож во внутренний карман пиджака и направился к двери. Комната матери была закрыта. Он тихо открыл дверь и, едва касаясь пола, подошел к кровати. Даже с закрытыми глазами ее лицо искажала боль, а сердце излучало меланхолию, обрекая цветы, стоявшие на подоконнике, на неминуемую смерть. С тех пор как отца не стало, сон ее становился все длиннее и безмятежнее, будто она хотела, чтобы он  был вечным, и лишь для него, словно колыбельную, оставляла биение израненного сердца.

 Несколько лет назад на производстве произошел трагический случай: аппарат, уже несколько лет вышедший из эксплуатации, не выдержал напряжения и взорвался. Осколок металла ранил сердце бывшего военного, словно румянец, на пухлых щеках молодой красавицы.  Его бледные веки открылись еще несколько раз, чтобы увидеть жену, сына, и белые больничные стены. Президент компании, владевшей заводом, прислал знакомому судье золотые часы Rolex и пару проституток, и вот уже рабочий умирает по своей вине, а он на радостях покупает жене новый BMW.  Сколько операций можно было бы ему сделать, попроси она вместо кожаного, замшевый салон? Сколько раз можно было бы спасти его жизнь?
 «Прости сынок, дела сердечные меня не интересуют».  Каждый день  он прокручивал у себя в голове эту фразу, каждый день видел эту циничную ухмылку, потряхивающую нависший на брюки живот, и снисходительный взгляд. Вот уже два года. Два года с тех пор, как он бросил университет, и сутки работал, чтобы раздать долги, оплатить похороны и заставить свою мать жить. Грузчик, официант, курьер, донор. Его тело было измождено, но дух его был несокрушим. Он жаждал мести, и у него был план.

 Рассудок его помутнел, а глаза, будто наливаясь кровью, запеленала боль. Он понимал, что сегодня – его последний шанс нанести удар,  динамитом пробить заплывшую жиром грудь богохульных чиновников и обагрить руку в крови каждого, извлекая истекающее смолой сердце, прогнившее и червивое. Что останется от человека, если отобрать любовь,  его наполнявшую? Останется только ненависть и боль, без страха, без сомнения. 

 Покинув пределы одного из спальных районов, он подошел к остановке и не без усилий втолкнул свое помятое тело в идеально выглаженном костюме в набитый автобус. Чем ближе он подъезжал  к центру города, с тем большей силой нотки пота пробивали запах его терпкого одеколона. Все внутри него боролось: страх с безысходностью, совесть со справедливостью, жалость с ненавистью. И только удары этой неравной битвы звучали в его сердце, заставляя кровь разливаться по венам.

 Спустя 40 минут автобус высадил его у аллеи, ведущей ко входу, леденящего душу своей величественностью, небоскреба, возвышавшегося словно копье, направленное на Господа Бога. Он собрался с мыслями, пригладил волосы, и постарался сделать выражение лица как можно более жалким и покладистым. Вместе с толпой одинаковых клерков он прошел мимо лакея в большой холл, покрытый персидским ковром. Он уже был здесь, но никто не узнал его, и не смог бы узнать. В таких местах не принято смотреть людям в лицо. Он поднялся на 26 этаж и зашел в зеленую уборную, для поднятия духа сотрудников уборные на каждом этаже были разных цветов и оттенков, видимо, способствующих мочеиспусканию. Его ридикюль стал немного легче, и правое плече почти сравнялось с левым. Затем он посетил малахитовую и салатную уборные и поднялся этажом выше.  Его ладони вспотели, пульс больно бил изнутри, оставляя на коже синяки и кровоподтеки. Где-то в глубине этажа восседал на троне самопровозглашенный король металла, которого он так сладко убивал уже тысячи раз в своих самых радужных снах. Поправив галстук, он сжал скользкие от пота ручки ридикюля и прошел в уборную цвета топленого молока. Выше благородного белого этажа не было общественных туалетов, ровно как и чего-то хоть как-то связанного со словом «общественный». Его цель становилась все ближе, а ридикюль все легче. Белоснежная уборная была пуста, он, уже привычно, зашел в кабинку, открыл крышку бочка и прикрепил туда одну из радиоуправляемых бомб, которые достал для него старый военный друг отца дагестанец.  Выйдя из кабинки, он бросил свою ношу на пол и облокотился на раковину. Внезапно он осознал, что превратился в того, с кем боролся его отец, что после смерти он, вместе с другими убийцами и насильниками будет гореть в аду и никогда больше не увидит того, кому обязан своей жизнью, даже на том свете. Но в нем закипала жажда справедливости и отмщения. Он делал это во имя всех честных отцов и матерей, и пусть душа его будет платой Петру за чистые души и проводником грешников в пылающую колыбель ужаса. Но отец, он больше никогда не увидит отца.

 Кран брызнул на него водой, и он заметил у соседней раковины презрительно улыбающегося модно одетого паренька, одного из наследников трона, подножье которого устелено израненными телами простых людей. Из его глаз искрило мнимое чувство превосходства, ноздри раздуло от ненависти, а губы скривились в пренебрежении.

 - Папочка бросил тебя, не научив обращаться с краником? – со злостью выдавил из себя хипстер.
 - Заткнись, проклятый щенок! – он схватил его за горло и изо всех сил ударил головой о кафель. Ненависть запеленала его рассудок словно цепкий и липкий целлофан, он забыл, зачем  пришел, сосуды в его глазах полопались и на секунду он превратился в неуправляемого зверя. С горяча он выхватил из кармана нож. Подросток, неожиданно, казалось, даже для самого себя, замахнулся и лишился двух пальцев. Несколько секунд будто моментально стерлись из его памяти, и он пришел в себя только заметив окровавленный нож  и испачканный галстук. Вспомнив о своей миссии и о том, что должен оставаться незамеченным он посмотрел на парня. Сегодня удача была на его стороне, парень стоял в оцепенении и глазел на изувеченную конечность. За секунду до того как рот его в ужасе распахнулся, чтобы закричать, он подошел сзади, сжал губы уверенной рукой и нож мягко заскользил по молодой коже.

 Через несколько минут он уже сидел на холодном полу, с ног до головы испачканный кровью, и смотрел на плоды своего труда. Он думал о том, кто он теперь, и о том, что лишило его последней капли человечности.  О том, что будет через несколько минут, о репортерах, и очевидцах, снимающих на камеры своих телефонов рушащееся здание, о том, опознают ли его останки, и о том посмотрит ли его почти безжизненная мать вечерние новости. Его глубоко  посаженные глаза были приоткрыты, грудь тяжело вздымалась, а в горле эхом отдавалось хриплое, тяжелое дыхания. В руках у него мирно покоился небольшой  черный пульт, похожий на рацию, с маленькой красной кнопкой, скрывавшейся в тени большого пальца, покрытого кровью. Из коридора донесся веселый мужской смех, и дверная ручка повернулась, он нажал на кнопку.