Золотарь-3

3. Наследство

Кристоф – Леопольду
А теперь, дружище, придется тебе потерпеть еще немного, ибо я решил, не откладывая дела в долгий ящик, в этом же письме изложить, с чего же все началось, как я стал наследником замка, владельцем несусветных миллионов, самодуром и супостатом. А поскольку письмо мое сделалось уже чересчур объемно и его можно назвать не письмом даже, но целой бандеролью, у меня возникают справедливые сомнения в том, что ты, дружище, дочитаешь его до конца. Поэтому я распорядился: мой слуга не выдаст тебе пятьсот обещанных талеров, пока ты не дочитаешь письмо до конца в его присутствии. Не обижайся, Леопольд, но я тебя знаю как облупленного – чтение чего либо, превышающего размером одну страницу, составляет для тебя непосильный труд. Так что потрудись, дружок, потрудись.
А началось все вот как. Ты, наверное, помнишь, когда мы с тобою виделись последний раз, как я отправился подкрасить у бакалейщика вывеску, получил там четверть талера и как ты, не дождавшись меня, умотал куда то с двумя цыганками. (Жирный ты кабан! Хотел тебе послать тысячу монет, но, вспомнив твою бессовестность, решил ограничиться пятьюстами.) И по твоей, Леопольдушка, милости весь вечер для меня безнадежно пропал. Оставалось либо скучать в четырех стенах, либо отправляться самому искать приключений на одно место. Я избрал последнее. Четверть талера довольно ощутимо отягощали карман. Я решил поступить по свински в ответ на свинство с твоей стороны: четверть талера, замыслил я, должны быть потрачены. С таковой мыслью и отправился на улицу.
Сумеречный вид нашей улицы, узкой, с выщербленной мостовой, к увеселениям никак не располагал. Какая то тетка волочила котомки, по видимому, с рынка. Какой то человек, насвистывая, прилаживал к телеге новое колесо. Беззубые пацаны оборвыши фехтовали ящичными досками. У входа в лавку восседала жена бакалейщика с тремя похожими на ручки от швабры дочерьми. И все такое прочее, много раз виденное и в описании не нуждающееся.
Спустившись по лестнице, я остановился на пороге, хотя, как известно, этого делать не следует, дабы не попасться фрау Хисс. Наоборот, следует проскакивать это злополучное, ибо оно находится аккурат напротив окон нашей домохозяйки, место как можно быстрей. Однако четверть талера в кармане придали мне храбрость неслыханную: я не только остановился на этом олицетворяющем опасность пороге, но еще и извлек заветную монету из кармана, вполне отдавая себе отчет в том, что стоит лишь фрау Хисс увидеть деньги, как их у меня уже не будет – цепкие лапы нашей домовладелицы ухватят денежки своими когтями, а я останусь ей еще и должен. И все же об этом я даже и не думал. Мысли мои были заняты тем, куда направиться в поисках развлечений: направо или налево? Я решил определить это жребием, подбросив монету. Орел, положил я, будет означать направо, профиль же курфюрста – несомненно, налево. Подброшенная вверх щелчком пальца монета заплясала в воздухе замысловатыми синусоидами, и мне пришлось преизрядно изловчиться, чтобы поймать ее ладонью, на каковую четверть талера легли профилем курфюрста вверх. Значит, рассудил я, налево… Туда я и направился, в душе жаждая пойти направо, где располагались самые разнообразные увеселительные заведения. Налево же меня не ожидало ничего лучше, чем трущобные кабаки, хотя и там можно было изыскать щекочущих нервы развлечений. Здраво рассудив, что ежели держаться поосторожней, то, пожалуй, можно повеселиться и в самом грязном притоне, не опасаясь грабежа (ибо четверть талера – сумма довольно незначительная), притом скромность моих денежных запасов по зрелом размышлении не позволяла отправиться никуда, кроме разве что какой нибудь затрапезной забегаловки. И все же, говорят, даже аристократы почитают за развлечение провести свой досуг в обществе живописных подонков, калек и нищих.
«Итак, – порешил я, – в трущобы!…»
В той стороне, куда я направлялся, улица сужалась, двух , трехэтажные ряды жилых строений, построенных во времена незапамятные, где каждый этаж заметно выдавался вперед относительно предыдущего, сменились рядом хозяйственных построек весьма ветхого вида, чередой полуразрушенных зданий, кошмарных, безнадежных лачуг. Быстро темнело. Петляющая улица вывела меня в окончательно заброшенные кварталы, при взгляде на которые мнилось, что здесь прокатилось гуннское нашествие. Постоянно приходилось обходить подчас зловонные кучи отбросов й мусора. Здания становились реже. Ветер завывал в щербатых промежутках. Казалось, это шепчутся во мраке злоумышленники. Ощущение опасности словно бы когтистой лапой продирало тонкие струны нервов. Было весело и прохладно. Радовало безлюдье. За все время пути мне встретились лишь двое попрошаек в отвратительных лохмотьях, полицейский пристав да женщина, волочащая из кабака безобразно пьяного муженька. Слышался далекий хохот какой то нетрезвой компании.
И тем более странно зазвучал в этом убогом месте многокопытный топот конской упряжки, стук подпрыгивавших на ухабах колес экипажа, энергичное понукание кучера. Я с любопытством обернулся. В наступившем сумраке почти неразличимая (если бы не фонарик, освещавший кучеру путь) ко мне приближалась карета. Можно сказать, что я почувствовал что то недоброе, однако простейшее логическое соображение: какого черта, кому может понадобиться моя скромная персона, чтобы тем паче гоняться за ней в экипаже? – усыпило мои опасения. Посему как ни в чем не бывало, пиная камешки, я продолжал идти по темному, извилистому междуулочью.
Когда экипаж поравнялся со мной, я повернулся. Меня ослепил свет фонаря, направленный мне прямо в глаза. И, прежде чем я успел что либо предпринять, распахнулась дверца, и наземь спрыгнула невысокая, вся в черном фигура.
– Господин Клотцель, если не ошибаюсь? – осведомилась она голосом неопределенным, не то женским, не то мужским.
– Положим, – отвечал я.
– Вы то нам и нужны, – произнесла фигура, цепко ухватывая меня за рукав. – Попрошу сесть в экипаж.
– И не подумаю, – отвечал я, силясь освободить рукав от руки незнакомца.
Из кареты выскочил второй незнакомец, во всем напоминавший первого.
– Ах, ах, ах! Почтеннейший господин Клотцель! – произнес он тем же, что и у первого, андрогинным голосом. – Не следовало бы вам сопротивляться!
– Да кто вы в конце концов такие?! – воскликнул я. – И по какому пр…
И тут рот мой оказался зажат тряпицей, как по волшебству возникшей в руках второго незнакомца, а едкие пары хлороформа, ударив мне в ноздри, усыпили разум.
Проспал я, наверное, часов сорок. Мне снилось, что моя голова сорвалась с плеч и, подобно некоему колобку, покатилась по земле. Я бегу, силюсь ее догнать, но тщетно. Голова укатывается от меня, злорадно скалится, ехидно подмигивает. Это все длится черт знает сколько времени, пока случайная лошадь не наступает на мою голову, копытом попадая прямо в одну из глазниц.
Проснулся я с криком и довольно долго не мог прийти в себя. К тому же спросонок я был не в силах опознать место, где спал. Мне (да и тебе, впрочем) приходилось неоднократно ночевать в самых различных местах. Я, например, однажды заночевал в склепе. Ощущение при пробуждении было примерно таким же: темнота, неясность очертаний. Только теперь помещение сотрясалось. Пол его был подвижен. Несколько мгновений мне пришлось восстанавливать в памяти прошедшие события, и наконец я осознал, что все так же нахожусь в экипаже, везомый моими похитителями неизвестно куда.
Это, разумеется, не прибавило мне спокойствия и умиротворенности. Я попробовал открыть дверцу. Тщетно. Она была заперта снаружи. Тогда я предпринял попытку высадить дверцу ногой, но был слишком слаб после продолжительного сна, и ноги, которые я к тому же отлежал, плохо слушались меня. Малейшее движение ими сопровождалось покалыванием сотен невидимых иголочек.
Кто и зачем похитил меня? Как назло, не возникало ни одного сколько нибудь правдоподобного предположения. Это какая то ошибка, заключил я и сам не заметил, как заснул вновь.
На сей раз мне не снилось ничего. Пробудившись и вновь обнаружив, что нахожусь все в том же экипаже, я нисколько не удивился. Однако удивиться пришлось другому: рядом со мной сидели моя мать и сестра Клара. Я не видел их уже два года и даже не сразу признал. Мать была все в том же простом платье, в каком я ее видел последний раз. Да и Клара все такая же – старая дева, похожая на высохшую воблу. Она старше меня на одиннадцать лет. Отец никакого наследства (и приданого) не оставил, а кому нужна такая дурища, притом задаром?
Я, не скрою, встрече обрадовался. «Мамхен! Клар хен! – изливались из меня приторно медоточивые возгласы. – Какими, Боже мой, судьбами?!» И все это сопровождалось неимоверным количеством влажнейших поцелуев. Сам я не сентиментален, отнюдь. Бываю подчас и циничен. Однако, черт его знает от чего, расчувствовался и даже слегка прослезился. Впрочем, прослезился то я не слегка. Стоило лишь первой слезе, той самой, скупой, мужской, суровой, покинуть пределы глазного века, как за ней, первой ласточкой, последовал целый слезный водопад, сменившийся неожиданно самым идиотическим хихиканьем сквозь те же слезы. Я понимал, что выгляжу смешно, но ничего не мог с собой поделать: на меня все еще действовал проклятый хлороформ.
Так же, сквозь смех и слезы, я спросил мать и сестру:
– Вы то, вы то как здесь оказались? Нас что, всех арестовали?
– Нет, – отвечала мать. – Нет, сынуля (терпеть не могу обращение «сынуля»), нет! Мы едем получать наследство.
Услышав сие, я почему то не очень удивился, лишь еще более расхохотался.
– Неужели, – спросил я, – престарелая бабуля Эльза скончалась? Какая жалость!
Мать смотрела на меня весьма подозрительно, она так и не могла понять, смеюсь я или плачу. В голове ее, несомненно, бродили мысли вроде: «Да, испортился мой сынок на университетских хлебах. Наверное, не стоило посылать его учиться. Сидел бы ты, сынуля, лучше в нашем задрипанном Задницбурге, пошел бы в ученики к сапожнику, а годам к пятидесяти, глядишь, и мастером стал бы. Эх, молодежь, молодежь!»
Я и сам чувствовал, что поневоле, идиотизированный наркотическими парами, спровоцировал извечный конфликт отцов и детей. Мне сделалось неловко. Я закрыл руками лицо, ладонями сдавил себе уста, дабы не прорвался наружу идиотский смешок. И тут же особо сильным спазмом смех мой вырвался неудержимо наружу.
Мать вкупе с сестрою смотрели на меня настороженно. Наконец мать молвила, произнося слова осторожно, как на допросе в полиции:
– Нет. Дорогой. Сынуля. Тетушка. Эльза. В. Полном. Здравии.
Слова проистекали из ее уст четкие, размеренные, как капель.
– А. Ты. Не. Хвораешь. Ли. Сынуля.
О Боже! Они думают, что я рехнулся!
– Нет, мама, – борясь со смехом и слезами, ответствовал я. – Я не болен. Просто эти негодяи напичкали меня хло…
– Ну и слава всевышнему! – сказала мать. – А то
мне показалось, что ты не в себе.
– А куда мы все таки едем? – спросил я. – Расскажите, пожалуйста. Я в полном неве…
– Видишь ли, сынуля, – сказала мать, – твой семиюродный прадедушка Карл Людвиг фон Гевиннер Люхс барон Дахау готовится отойти в мир иной, а ты его единственный наследник мужеского полу, и согласно многовековой традиции ты унаследуешь его капиталы и титул вкупе с родовым замком Дахау.
Смех и слезы внезапно прекратились.
– Неужели это правда?! – воскликнул я. – Клара, скажи хоть слово!
– Ну! – сказала Клара.
– Клара! – Я взревел. – Это все – правда?
– Истинная правда, – не изменясь в лице, сказала Клара.
Леопольдушка! Тебя никогда не били по голове каменной плитой? Если били, то ты можешь представить себе мое тогдашнее состояние.
Я вытаращил глаза. Дыхание перехватило. И, как это обычно и бывает от удара каменной плитой, сознание оставило меня.
Из беспамятства меня вывел отвратительный запах нюхательной соли и резкий, царапающий голос одного из моих похитителей:
– Вставайте, господин наследник, приехали!
Дверцы экипажа распахнулись. Мать и Клара поспешили покинуть сумеречную внутренность сего транспортного средства, я же помедлил, прислушиваясь к мерному стуку дождевых капель снаружи. Больше всего на свете тогда мне хотелось, Леопольд, опять очутиться в нашей захламленной комнатушке, а вовсе не бросаться навстречу неизвестности.
– Кристоф, сынуля, ну что ты там копаешься?!
Я вышел. И, второй раз за день, оказался потрясен.
Я увидел замок, владельцем которого мне предстояло вскорости стать. О, Леопольд, это оказался даже не замок, но целый город, раскинувшийся, как мне показалось, на многие мили, занявший своей громадой весь доступный глазу горизонт. Старые, обветшалые стены сложены из огромных каменьев, подобных блокам, из которых построены великие египетские пирамиды. В зазорах между камнями проросли какие то, я до сих пор не знаю какие, растения, может, это мох, но мох гигантский, даже кустистый. По всей доступной моему взору стене расположились окна, а может, бойницы, – расположились в хаотичном, подчиняющемся невесть какой закономерности порядке. В зеленом, затхлом рву пузырились дождевые капли. Опустился подъемный мост, дерево которого оказалось сильно источено временем. То тут, то там зияли огромные, занозистые дыры. Металлические опоры моста проржавели и приобрели пачкающий бурый оттенок.
Ко мне подошел андрогинный прислужник и вежливо и церемонно проквакал:
– Примите наши извинения, но карета не может проехать по мосту. Сами видите, в каком он состоянии. Придется следовать пешком.
– Пустое! – отмахнулся я и после некоторой паузы добавил: – А скажите ка, любезнейший, здесь можно помыться и что нибудь поесть? Я грязен и голоден, как свинья.
Мать и Клархен зашипели на меня.
– Нет, – отвечал прислужник. – Сейчас это невозможно. Вы должны немедленно предстать перед умирающим бароном. Потом, не сомневайтесь, баня и обед будут вам предоставлены. А сейчас попрошу вас немедленно последовать за мной!
Было довольно прохладно, да еще и капли дождя увесисто шлепались мне за шиворот, и к концу переправы через мост у меня уже зуб на зуб не попадал. Хотелось обсохнуть, обогреться.
Андрогин подвел нас к воротам, способным пропустить пятидесятифутового великана, если такие бывают. К воротам, я заметил, оказалось приделано кольцо, от коего тянулась цепь, державшая на себе внушительную кувалду. Андрогин взялся за ее рукоять и с немалой силой обрушил на ворота удар. На мгновение я почувствовал себя внутри звонящего колокола. Клара ахнула.
Через минуту, а может, прошло больше времени, слева от нас распахнулась маленькая калитка, неразличимая в общей громаде ворот. Из калитки показалась голова маленького безволосого человечка.
– Господа наследники! – церемонно провозгласил наш сопроводитель.
– Прошу! – угодливо сказал человечек.
Мы вошли в помещение (как я позже узнал, оно называется «караульная»), до крайности скупо освещенное. Потолка не угадывалось, казалось, его нет вовсе, ибо свет освещал пространство только на уровне наших голов.
Путь наш лежал в глубь караульного помещения. Мы прошли уже около сотни шагов, однако помещение все не кончалось.
– Налево! – скомандовал наш провожатый.
Налево располагался коридор. Коридором бы я поостерегся его назвать. Скорее всего это напоминало проделанный в стене караульного помещения глаз. Низкий потолок навис прямо над нашими головами. Кое где по пути следования я замечал в потолке открытые люки, к которым вели узкие каменные лестницы. Труба коридора несколько раз повернула, я же утерял всякое представление о расположении сторон света, находясь в этой каменной без окон ловушке.
– Любезнейший! – окликнул я нашего поводыря в этом лабиринте. – Не будете ли вы добры сказать, зачем строителям замка понадобилось так запутывать его переходы?
– Охотно отвечу на ваш вопрос, господин наследник, – молвил дребезжащим голосом слуга. – Вся эта запутанная сеть переходов, туннелей и лазов была задумана исключительно в целях оборонительных. Даже если бы вражеское войско смогло преодолеть стены замка, оно бы неминуемо заблудилось внутри, где врагов подстерегали бы притаившиеся защитники. Правда, да позволено мне будет заметить, замок наш – неприступен, и ни разу ни одному врагу не удалось даже взять его мощных стен, не говоря уж о том…
– А скажите, – перебил его я, – привидения здесь водятся?
По правде сказать, Леопольд, я бы нисколько не удивился, если бы подобное место не обошлось бы без какого нибудь бледного призрака. Еще добавлю, что, я и до сих пор придерживаюсь такого мнения, призракам здесь должно быть гораздо уютней и милей, чем людям.
Слуга не слышал или не хотел слышать моего вопроса. Когда мы стали подниматься вверх по каменной винтовой лестнице, я его повторил. На сей раз слуга меня расслышал (или ему ничего больше не оставалось, как расслышать).
– Привидения, господин наследник? – ответствовал он. – Не знаю. Может быть. Замок, как вы сами убедитесь, огромен. Немного сыщется тех, кто был во всех его комнатах и закоулках. Поэтому не исключено, что в какой нибудь отдаленной части замка обитает привидение.
Сейчас мы шли через длинную анфиладу заброшенных, пыльных комнат. Неожиданно Клара завизжала. Сказать по правде, этот визг меня напугал.
– Что такое? – Я обернулся.
Клара была близка к обмороку. Ее бледные щеки фосфоресцировали в полумраке.
– Летучая мышь… О Господи… Огромная… Как кошка.
– Ну, сударыня, – слуга улыбнулся, – этого добра у нас хватает. Скоро вы перестанете их бояться и даже внимания на них обращать не будете.
– О Боже! – шептала Клара. – Мне дурно!
– Сударыня! – сказал слуга внушительно. – Советую вам поторопиться, иначе вы не успеете услышать последнюю волю умирающего. А для вас, – он подчеркнул это «для вас», – для вас очень многое от этого зависит.
– А далеко еще идти? – спросила мать.
– Уже нет, – отвечал слуга.
Далее мы шли в полной тишине. Спустились по какой то заброшенной лестнице вниз, некоторое время пропетляли по узкому извилистому коридору, чтобы выйти в поистине огромное помещение, длиною не меньше полумили, сплошь уставленное подпирающими массивный потолок внушительными колоннами. Отсюда открывался выход на террасу, которая, в свою очередь, выходила во внутренний двор.
– Сюда, пожалуйста. – Слуга указал на неприметную дверцу, укрывавшуюся в стене напротив террасы, пропустил нас с поклоном, следом вошел и сам.
За дверью находился очередной коридор, имевший, правда, уже более обжитой вид. Стены были обиты желтого оттенка материалом, а в коридоре тут и там стояли стулья.
– Вам вот сюда! – Слуга указывал на дверь в конце коридора. – На этом разрешите откланяться!
Неспешно и важно побрел он прочь.
– Спасибо вам большое! – крикнула мать ему вдогонку.
Дверь скрывала исполинских размеров помещение, почти полностью темное. Лишь вдалеке, на противоположной от двери стене, было окно. Других источников света не наблюдалось. В скупом заоконном свете я различил собравшуюся в глубине помещения группу людей. Несомненно, нам надо было идти к ним.
–Нам туда, мама! – сказал я, беря мать, совсем уж растерявшуюся, под локоток.
Мы прошли все расстояние до людей, составлявшее не менее восьми десятков шагов. Что меня довольно неприятно поразило, так это то, что все они смотрели на нас, как мы приближаемся, однако не говорили ни слова. Мне показалось, что они похожи на мраморные изваяния. И я не понимал, отчего вдруг в горле у меня пересохло.
– Здравствуйте! – хрипло произнес я. – Нас ожидали? Мы наследники.
– Тсс! – сказал кто то, а люди безмолвно расступились, освобождая мне, матери и Кларе проход. Мы вышли непосредственно к смертному одру.
Смертный одр представлял собою невообразимой величины кровать, на которой совершенно свободно мог бы разместиться на ночлег целый эскадрон гусар. Растерянно блуждал я взором по всей необъятной поверхности сего ложа, и лишь где то в самом изголовье взгляд мой обнаружил умирающего. Тот, казалось, состоял из одних лишь костей, создавалось впечатление, что какой то неведомый вурдалак или червь высосал из него все жизненные соки. Несомненно, этот высохший, замученный старикашка без единого волоса на гладкой, как лабораторная колба, голове и был могущественным Карлом Людвигом фон Гевиннер Люхс, бароном Дахау, моим дальним прадедушкой. Что еще бросилось мне в глаза? Неестественный цвет его кожи. Старик был желт. Желт, как… как не знаю что, как груша, как одуванчик, сравнения эти неуместны, но ничем иным нельзя описать этот ярко канареечный цвет его кожи.
Тяжело дыша, старик метался по своему ложу наверняка в бреду. Около барона хлопотали двое. Первый из них – мрачного вида священник, чья персона заслуживает упоминания лишь в связи с его лицом, рыхлым, изрытым какими то ямами – то ли оспинами, то ли следами давних прыщей. Да, упомяну также о выражении его лица. Оно было кислым, недовольным сверх меры. Можно было подумать, что его три часа подряд потчевали редькой вместо изысканного божоле.
Другой человек, по всей видимости доктор, суетившийся рядом с пастором, гораздо более привлекал внимание, и его невозможно не описать подробно. В противоположность долговязому священнику доктор был мал ростом. Описание сего престранного человека начну с самой, пожалуй, запоминающейся детали его внешности – носа. Нос его длинен, крючковат. На самом его кончике помещались очки с толстыми выпуклыми стеклами. Выпуклые линзы позволяли во всех подробностях рассмотреть глаза доктора. Лучики расходящихся от глаз морщинок почему то сразу расположили меня к этому эскулапу. Немыслимый зигзаг рта, казалось, раскалывал его лицо надвое. Голову венчал парик зеленой бумаги. Одет был сей страннейший из докторов в лиловый кафтан в оранжевых горошинах, ярко канареечные панталоны, кружевные брыжи (хотя я до сих пор не уверен, что это были именно брыжи), картонные чулки и горохового цвета туфли. На носках туфель, дополню, позвякивали серебряные бубенчики.
Священник соблюдал приличествующее мрачное молчание, лишь иногда губы его шевелились, выговаривая едва слышную молитвенную латынь. Доктор же, напротив, напоминал провинциального комедианта, запамятовавшего роль и теперь маскирующего свою забывчивость нелепейшими экспромтами. Время от времени он совершал странные прыжки, совершенно невероятным образом выворачивал нога, не забывая, однако, время от времени потчевать умирающего лекарством из склянки, на горлышко которой была насажена обыкновенная тряпичная детская соска. Едва лишь соске этой случалось коснуться губ умирающего, тот мигом отвлекался от бредовых видений и жадно, как младенец, чавкал и заглатывал содержимое склянки.
Клара, глядя на это, прыснула. Я толкнул ее локтем в бок.
– Дура! – сказал я едва слышно, но достаточно выразительно. – Прекрати немедленно! В твои то годы!
На что моя перезрелая сестрица ответствовала так:
– Сам ты дурак!
«Замуж, замуж у меня пойдешь! – подумал я, лелея мстительное предвкушение. – Уж я то позабочусь приискать тебе женишка под стать!»
Раздумья мои прервал подошедший ко мне нотариус – немыслимо долговязый, весь в веснушках, с ниточкой тонких усов над верхней губою. Мне предстояло ознакомиться с завещанием, написанным на изящном свитке драгоценного пергамента и скрепленным фантастически красивой фамильной печатью. В нескольких словах суть этого документа такова. Я, как единственный наследник умирающего (наследниками считаются только лица мужского пола), получаю после его кончины в свое безраздельное владение весь замок со всеми прилегающими угодьями и миллионное состояние. Дальше в завещании следуют различные маловажные подробности и в конце содержится весьма существенная оговорка: полноправным наследником я делаюсь только спустя год после кончины барона Карла Людвига. Весь этот год я обязан прожить в родовом замке баронов фон Гевиннер Люхсов. Если хотя бы одну ночь я проведу за пределами замка, то автоматически лишаюсь всего состояния и замка с угодьями. Ничего себе оговорочка! Хотя ради миллионного состояния стоит годик потерпеть.
– А в чем, – спросил я нотариуса, – смысл этого пункта завещания? Зачем нужно мое постоянное присутствие в замке?
– Это, – отвечал нотариус, – освященная веками традиция. За год, проведенный в замке безвыездно, высможете полностью вникнуть во все хозяйственные и прочие дела. Слуги привыкнут видеть в вас хозяина. Кроме того, бароны фон Гевиннер Люхсы никогда не отличались общительностью и презирали пустые светские развлечения.
– Боюсь, – сказал я, – я не из их породы. А как же, – продолжал я, – быть с моей учебой в университете? Не могу же я ее бросить, почти уже одолев курс наук?
– Вы, – отвечал нотариус, – сможете продолжить ее, ко только после годичного пребывания в замке. К тому же, – добавил он, – между нами, скажите, господин наследник, на кой черт владельцу миллионного состояния может понадобиться жалкая профессия врача? Живите, наслаждайтесь жизнью, плюньте на нудную схоластику!
– Легко сказать «плюньте», – возразил я. – Но ведь, состояние можно и промотать, а профессия никогда не помешает.
– Решайте сами, господин наследник, – усмехаясь, отвечал нотариус. Похоже, у него не оставалось сомнений в судьбе состояния после моих неосторожных слов.
Умирающий тем временем вновь беспокойно заметался по своему необъятному ложу, что то выкрикивая в бреду. Голос его походил на скрип несмазанного механизма. Звуки, как ржавая стружка, резко и визгливо выхаркивались, рождались и погибали, никем не понятые.
Мне было очень тяжело и неприятно смотреть на конвульсии прадедушки, и я хотел было отвернуться, когда взгляд мой столкнулся с ужасающим, помраченным бредом взглядом старика. Мне стало нехорошо, по коже забегали отвратительные мурашки.
Карл Людвиг, казалось, нашел опору в моем взгляде, он привстал на своем ложе, хотя, судя по всему, это отнимало у него немало сил. Священник и доктор бросились к нему. С неожиданной силой барон оттолкнул обоих. Его крючковатый трясущийся перст указал на меня.
– Ты!… – хрипел старик. – Ты!…
На губах его выступила пена. Старик рухнул на подушки, но, неожиданно обретя новые силы, сумел опереться на локоть и приподняться. Мне мнилось, что я смотрю в глаза самой смерти, ибо взгляд старика исходил уже не из нашего мира.
– Слушай, – заклекотал старик, – слушай и обещай…
– Подойдите поближе,  молодой человек.  • Возле меня оказался маленький доктор. – Выслушайте последнюю волю барона.
Подойдя к умирающему, я склонился над его иссохшим телом. Поросшая седым волосом рука костляво вцепилась в мой кафтан.
– Моя… последняя, – старика затряс сильнейший приступ хриплого кашля, – последняя воля…
И нестерпимо, как бритва по барабанной перепонке, все мое существо располосовал крик:
– Найди золотаря!!! Най… ди…
По телу умирающего прокатилась резкая и страшная волна агонии. Рука его отпустила меня. Из горла хлынула алая артериальная кровь. Все было кончено. Барон умер – да здравствует барон!
Но буду краток. Оставшийся день прошел за самыми низменными хлопотами, из которых отмечу ужин – роскошнейшее пиршество из десяти блюд, названий многих из них я даже не знаю. После ужина я, мама и Клара отправились в баню, расположенную почему то на четвертом этаже, после чего разбрелись спать. Спальня, которую мне отвели, Леопольд, ты не поверишь, по Размеру как весь наш дом, нет, даже более! Засыпая, я ощутил сильнейший приступ агорафобии. Как и следует ожидать, ночью мне приснился кошмар. Мне снилось, что я какое то насекомое, то ли муха, то ли таракан. Во сне я метался по огромной своей опочивальне и чья то огромная ладонь то и дело норовила меня прихлопнуть.
Проснулся я в дурнейшем расположении духа как раз к завтраку, за коим вкушал – завидуй, Леопольд! – устриц в белом вине. Сразу же после трапезы ко мне подошел дворецкий, личность во всех отношениях почтенная. После выражения соболезнований и поздравлений со вступлением в наследство он перешел прямо к делу. Он протянул мне пергамент, такой же, как и завещание, и даже с такой же печатью.
– Извольте ознакомиться.
– Что это? – спросил я.
– Реестр замковой прислуги, составлен мною на основании последней переписи, проведенной три месяца назад.
Реестр гласил, что в замке Дахау имеются в наличие следующие живые души:

горничные – 4 шт.,
конюх– 1 шт.,
псарь (он же душитель псов и котов) – 1 шт.,
дворецкий – 1 шт.,
подметальщик– 1 шт.,
сторож – 0,5 шт.,
кастелян и кастелянша – 2 шт.

Присутствовали в реестре также водовоз, прачка, две мойщицы окон и прочая, и прочая, и прочая. Довольно бегло проглядывал я сей перечень, но неожиданно волосы мои поднялись дыбом, а брови недоуменно поползли вверх в гримасе самого крайнего недоумения. Причиной сего послужили следующие упомянутые в реестре персоны. Цитирую:

объявлялыцик «Кушать подано» и «Барин проснулись» – 1 шт.,
чистильщик сапог и ботфортов – 4 шт.,
колупалыцики, по совместительству хлебатели бульона– 8 шт.,
чистильщики носа, или ковырятели – 6 шт.,
чесальщицы пяток – 3 шт.,
переворачиватель страниц – 1 шт.,
зажигатель свечей – 1 шт.,
задуватель их же – 1 шт.

Далее следовали лица довольно странных профессий: подтиралыцики, вымывальщицы; завершали реестр некий нудолыцик – 1 шт., кухарка– 1 шт., любитель пива – 1 шт.
Ниже, под жирной чертою, было написано «итого». В этой графе методом обычного плюсования выяснялось, что в замке пребывает 48,5 шт. взрослой прислуги. Текст реестра сопровождался примечанием, где оговаривалось, что у прислуги имеется множество детей, около 89 шт., а у любителя пива их 16 шт. Итого, считая и детей, – около 137,5 шт.
– Однако прислуги здесь явно многовато, – заметил я и задал дворецкому несколько вопросов. Вкратце их суть сводилась к следующему:
Во первых, меня крайне заинтересовало, что такое «сторож – 0,5 шт». Во вторых, разве не очевидна нелепость и ненужность таких разновидностей прислуги, как колупалыцики, чесальщицы, хлебатели и т. д.? И в третьих, где же они все обитают?
Дворецкий по порядку отвечал, что, во первых, сторож считается за 0,5 шт. от человека по причине своего полуживотного происхождения. Лет двадцать двадцать пять назад замок Дахау проездом посетил великий абиссинский негус и остался чрезвычайно доволен радушным приемом, который оказал ему покойный Карл Людвиг. Повелитель Абиссинии оказался сверх всякой меры растроган и в знак признательности презентовал барону человекообразного орангутанга. Животное это, как оказалось, питало немалую склонность к прекрасной половине рода человеческого, что выражалось в ночном подстерегании в темных коридорах замка горничных и чесальщиц. Одна из чесальщиц вследствие такого подстерегания оказалась в интересном положении. О случившемся прознал барон и распорядился посадить похотливое животное в клетку, где оно вскорости и умерло от меланхолии. У чесальщицы родился ребенок, с малых лет проявивший дикость характера. Он не понимал человеческой речи, спать предпочитал на деревьях. Однако с обязанностями сторожа он справляется весьма неплохо, правда, по ночам иногда будит всех обитателей замка дикими воплями.
Во вторых, колупалыцики, чесальщицы, хлебатели и любитель пива не приносят абсолютно никакой пользы, некоторые даже не знают своих обязанностей и предаются на дармовых баронских хлебах гнуснейшему безделью. Чем же объяснить присутствие в замке этих людей, этого заведомого балласта? Исключительно традицией. Это не что иное, как отзвук далекого средневековья, когда бароны погрязали в разврате и роскоши, непременнейшим атрибутом каковой считалось наличие в родовом замке чесальщиц пяток и ковырятелей в ноздрях. С другой стороны, трудно отрицать целесообразность и полезность объявлялыцика «Кушать подано» и «Барин проснулись». Как же без него замкочадцы будут знать: спит барин или уже нет и подано ли кушать? К тому же бедняга объявляльщик и не знает никаких других человеческих слов, кроме этих четырех. Теперь касательно того, где все они обитают, продолжал дворецкий. Обитают они где придется. Большая часть замка пустует. Никто не в состоянии назвать точное количество комнат и зал. Многие из этих помещений прислуга и облюбовала себе под жилище. Очень часто можно встретить развешанное поперек какого нибудь коридора или галереи выстиранное белье. Добавлю также, закончил дворецкий, что количество прислуги, отмеченное в реестре, может оказаться и неточным, поскольку многие слуги с чадами попросту попрятались во время переписи, а некоторых, поселившихся в отдаленных замковых закоулках, найти вообще не удалось. Поэтому следует иметь в виду, что фактическое количество прислуги колеблется от 200,5 шт. до 250,5 шт.
Засим дворецкий попросил разрешения откланяться, дабы тщательно проследить за качеством готовящегося обеда. Я же закурил трубку и принялся задумчиво бродить по галерее с колоннами. Не буду описывать своих размышлений: они путаны и пустяшны. Оставшееся до обеда время я провел в беседах с мамой и Кларой, суть которых за пустячностью опустим также.
После обеда состоялась печальная церемония  перенесение тела барона в родовую усыпальницу под замковой часовней. Присутствовало около ста с половиной человек самой разнообразной прислуги. Почти все безутешно рыдали. Среди особо безутешных плакальщиков я отметил здоровенного детину с огромными челюстями, чье поросшее рыжим волосом тело лишь местами прикрывали ветхий кафтан и все в прорехах кожаные штаны. Это был, несомненно, сторож – 0,5 шт.
Долговязый священник отслужил панихиду, после которой немедленнейшим образом покинул замок в сопровождении нотариуса. Поспешность святого отца граничила с неприличием. Казалось, что он торопится покинуть не аристократический родовой замок, а логово нечистой силы.
Когда долгая и тягостная траурная церемония наконец закончилась, меня подхватил под локоть давешний лекарь.
– Позвольте представиться, – сказал он, замысловато раскланявшись, – вашего покорного слугу зовут Иван Франсуа Альбрехт фон Корпускулус де Суррогатис, но я никогда не возражал против того, чтобы меня называли просто – маэстро Корпускулус. По специальности я – врач, аптекарь, фармацевт, гомеопат, хиромант, астролог, хиролог, графолог, френолог и прочая, и прочая, и прочая. Полный доктор филологии, казуистики, медицины и красноречия, магистр математики… Но хватит, хватит бахвальства! Не пристало ученому мужу неумеренно кичиться своей образованностью. Добавлю лишь, каким образом я очутился в замке. Полгода назад покойный барон сильнейшим образом захворал. Я же путешествовал в этих краях и невзначай в дождливую ночь попросил ночлега в Дахау. Я пришелся более чем кстати. В течение полугода облегчал я страдания страждущего баронского тела, о чем сейчас докладываю новому владельцу замка… простите, не знаю вашего имени.
Я представился.
Маэстро с чувством пожал мою руку, затем, не выпуская ее из своей маленькой, но крепкой кисти, перевернул ладонью вверх и принялся пристально рассматривать переплетения судьбоносных линий и, видимо, усмотрел там нечто значительное, если судить по тому, как неожиданно он воскликнул:
– О Боже! Боже! Боже! Дайте же скорей вашу левую ладонь!
Мне даже показалось, что от нетерпения его бумажный парик встал дыбом. Маэстро буквально водил носом по обеим моим ладоням, удовлетворивши же любопытство, внушительно произнес:
– На левой вашей ладони, выше венерина бугра, отчетливо просматривается латинская литера S, перечеркнутая двумя вертикальными линиями, каковой знак, вне сомнения, предвещал то, что вы получите значительное наследство. Как видите, это уже произошло. Теперь о том, что вас ожидает. Линию вашей судьбы на правой ладони пересекает совершенно отчетливая арабская литера.
– И что же она означает? – спросил я, памятуя, что эта «литера» – не что иное, как след от детского ожога кипятком.
– Это может означать только одно. – Маэстро строго взглянул мне в глаза. – Хотя наука хиромантия туманна и допускает двоякое, троякое, а подчас и четверо– и пятиякое толкование знамений, но знак на вашей ладони свидетельствует о том, что в самое ближайшее время, господин барон, вам суждено встретиться с жестоким и коварным врагом…
– А кто это будет?
– Сие мне неведомо, – отвечал маэстро. – Вы вступите с этим врагом в схватку, которая может оказаться смертельной.
– Гм! – сказал я. – И кто же победит? Я? Или враг?
– Линия вашей судьбы не дает на это четкого ответа. Как вы можете видеть, после пересечения с арабской литерой она разветвляется на несколько более тонких линий, стремящихся в разные стороны.
– И что же это значит?
– Это значит, что даже Господу Богу неизвестно, чем закончится ваш поединок. Вам остается надеяться только на самого себя.
Хотя я и не верю в хиромантию, предсказание меня заинтриговало.
– Маэстро! – сказал я. – Может быть, вы все таки ошибаетесь? Ибо, насколько мне известно, никаких врагов у меня нет…
– Это вам только кажется, – резко перебил меня маэстро, – и вообще, молодой человек, я занимаюсь хиромантией уже более пятидесяти лет и никогда не ошибаюсь, за исключением разгадки знамений с пятияким значением, и даже тогда я остаюсь близок к истине!
– Извините ради Бога! – сказал я. – Я не хотел вас обижать.
– Извиняться, – резко отвечал маэстро, – будете потом, когда мое предсказание сбудется! А сбудется оно неминуемо!
– А нельзя ли, – спросил я, – как нибудь этого избежать? Знаете ли, перспектива смертельной схватки меня как то не очень прельщает…
– Избежать? А зачем?
Такой ответ изумил меня до крайности.
– Как зачем?
– Зачем, юноша, зачем? Своим уклонением от предначертанного вы лишь отсрочите смертельный поединок, но никоим образом его не избежите!
Согласись, Леопольд, тут есть отчего загрустить. Все таки мрачное предсказание остается мрачным предсказанием, и, даже изреченное совершеннейшим безумцем, оно способно надолго испортить настроение. Впрочем, я немного сгоряча опорочил любезного маэстро. Чудаком его назвать можно, но уж никак не безумцем.
– Но не стоит отчаиваться, юноша, – продолжал он. – В моем лице вы видите надежного своего союзника. Также добавлю, что то, что вы встретили меня, – предзнаменование как нельзя более благоприятное!
– Хотелось бы в это верить, – сказал я.
– Разговор с вами, – сказал маэстро, – мы продолжим немного позже, а сейчас я хочу, чтобы вы представили меня вот этим дамам.
Увидев выходящих из под сводов усыпальницы мать и сестру, маэстро раскланялся столь учтиво, что даже несколько раз подпрыгнул и дважды, подобно волчку, обернулся вокруг своей оси.
И мать, и Клара испуганно отшатнулись. Клара в возмущении покрутила пальцем у виска.
– Не получилось знакомство! – Маэстро был заметно удручен. – А жаль! Во время оно я слыл среди дам приятным собеседником. Дамы, молодой человек, не хвастаясь скажу, сходили с ума от одного моего вида. Лучшие красавицы Баден Бадена, Ниццы, Бата и даже холодные снежные королевы завьюженного Санкт Петербурга бросались к моим ногам, желая растаять в моих пылких объятиях. А однажды, скажу вам по секрету, если уж мы вспомнили Санкт Петербург, меня пыталась увлечь на свое ложе сама императрица Екатерина. Она, помнится, прислала мне записку настолько откровенного содержания, что мне даже немного неловко вам ее пересказывать. Но, впрочем, я улавливаю флюиды вашего немого любопытства. А принцип движения науки, чтоб вы, юноша, имели в виду: «Любопытствующий да удовлетворит свое любопытство!»
В продолжение своей речи маэстро неустанно совершал поистине неистовые прыжки, причудливо раскланивался, залезал на некоторое время под столы, если таковые встречались на нашем пути. Несколько раз маэстро терял парик, и нам приходилось возвращаться в уже пройденные галереи. В конце концов парик неизменно находился, и маэстро торжественно, как короной, венчал им свою пушистую макушку (я не зря употребляю слово «пушистую», поскольку волосы на голове моего ученого собеседника произрастали лишь в некоторых, немногих, местах, были седы и напоминали птичий пух).
– Посему – пересказываю. Невзирая на множество прошедших лет, память моя по прежнему остра. Итак, записка! Гм гм гм, как же она начиналась? А, да! «Дорогой маэстро!» Заметьте, юноша, уже тогда я носил гордое звание – маэстро. Это, я вам скажу, не такая чепуха, как все эти ваши графские, баронские и герцогские титулы. Звание маэстро надо заслужить! О да! Так вот, продолжаю. «Дорогой маэстро! – писала сия северная Афродита вашему покорному слуге. – Дорогой, дражайший и любимейший маэстро! Третьего дня заметила вас в свой монокль гуляющим в парке. Вы, как я поняла, перемежали занятия ботаникой с деятельным исследованием так называемых прелестей княгини N. О, шалунишка! Да на кой, извиняюсь, ляд сдалась вам эта дура, корова и б…». – Маэстро запнулся. – Тысяча извинений, мой юный друг, эту часть письма я вынужден буду пропустить, поскольку она все таки не предназначена для ваших юных ушей. Приведу лишь заключительные строки:

«Если же моя эпистола воспламенила вас, мой друг, должным образом, не медлите – сей же ночью я жду вас. Из окна третьего этажа моего дворца, со стороны черного хода спущена будет веревочная лестница, поднявшись по которой пройдете коридором, повернете направо, налево, спуститесь по лестнице. У дверей будет стоять здоровенный олух. Смело бейте ему по морде, о мой храбрый Селадон, можете ударить несколько раз, он не обидится. Приходите же, не медлите! Мы воспоем хвалебную песнь Эроту, подобной которой не пелось еще никогда!
Всегда ваша – Кики.
P.S. А то тут у нас тоска такая, хоть вой. Уже и на коней начинаешь заглядываться».

Письмо пахло такими божественнейшими духами, что я и по сей день не могу забыть их аромат! И вот настала ночь…
– И вы пошли? – спросил я.
– Увы, кет! Напротив, я бежал из Санкт Петербурга.
– Почему же?
– По очень простой причине. В ту пору я очень жестоко страдал от французской свинки и вполне справедливо опасался заразить Ее Императорское Величество сей малоприятной хворью. Да с! Но, собственно, к чему стал я все это вам рассказывать?
Я пожал плечами, набил трубку отборным турецким табаком и закурил. Некоторое время мы шли по коридорам замка в полнейшем молчании. Слабые, замученные лучики света едва пробивались сквозь вековую пыль, осевшую на стеклах. На оконных рамах располагались целые кладбища мух, пауков и сороконожек. Под потолочными балками повисло несколько летучих мышей.
Неожиданно мы вошли в залу, все стены, пол и потолок которой состояли из одних только зеркал. Впечатление было необыкновенное. Вверху, внизу, сбоку, сзади – везде были только я и маэстро, не замедливший почему то высунуть наружу кончик языка. У меня закружилась голова. Казалось, всякая опора под ногами исчезла. Еще немного – и я окончательно потерял бы равновесие. Весь мир, весь замок внезапно куда то исчезли. Я же, испуганный и закруженный, пребывал в ничем не ограниченном свободном эфире. Меня затошнило.
В следующей зале тошнота моя только усилилась. От извержения наружу недавнего обеда спасло меня лишь потрясение. Стены, пол и потолок в этой зале также были зеркальны. Но было что то странное в этих зеркалах. Спустя мгновение я догадался, что же. Все зеркала здесь были кривы. Вмиг я оказался окружен несметным количеством отвратительных, немыслимых, наслаивающихся друг на друга уродцев с тонкими паучьими лапками, деформированными лицами, расплывчатых, ужасающих. Они наплывали, давили, проникали в меня. По потолку и стенам металась размытая маленькая обезьянка, и в следующее мгновение ее когтистая лапка вцепилась мне в ладонь. Я готов был закричать от ужаса. Но, к моему облегчению, обезьянкой оказался маэстро. Наверняка он видел мое состояние. Посему резко и энергично он повлек мое обмякшее тело куда то вперед.
Через несколько мгновений все окружающее встало на свои места. Из небытия появились пол, стены, потолок. К счастью, следующая зала оказалась обыкновенной. В ней находились лишь два кресла и резной старинный столик. Опустившись в кресло, я тяжело переводил дух после увиденного.
– Покойный барон был философ, – сказал маэстро, смешно болтая в воздухе не достающими с высоты кресел до пола ногами, отчего колокольчики на его башмаках смешно позвякивали. – Он распорядился оборудовать эти две зеркальные залы. В первой, обычной, он любил обдумывать хозяйственные дела, проводил бракосочетания прислуги, играл с детьми. Во второй же зале предавался раздумьям на метафизические темы. Особенно мне запомнилось одно из последних его высказываний. «А не кажется ли вам, дражайший маэстро, – говаривал покойный, – что все то, что мы видим в сих кривых зеркалах, есть наши истинные лица, а видимость, создаваемая обычным, невооруженным глазом, – обманчива? Разве не из страха перед своей истинной личиной распорядился человек выпрямить все зеркала?»
– Гм! – сказал я. – Вряд ли это истинно, но, во всяком случае, весьма глубокомысленно.
Посидев некоторое время в молчании, мы продолжили свое путешествие по замку. Путь наш лежал через широкую галерею, на стенах которой, как в музее, были развешаны различные портреты: поясные, в полный рост, поколенные. Время от времени тут и там попадались статуи, бюсты и рельефы.
– Здесь, господин барон, – сказал маэстро, – вы видите изображения ваших предков, носителей гордого титула баронов фон Гевиннер Люхсов. Кстати, ведомо ли вам старинное предание о проклятии, испокон веков преследующем ваш род?
«Этого еще не хватало! – подумал я. – Теперь я совсем как герой готического романа… Удивительно, до чего порой написанное в книгах совпадает с действительностью! Я, пожалуй, даже не удивлюсь, если среди ночи, гремя цепями, по замку начнет расхаживать привидение!»
Размышляя подобным образом, я упустил значительную часть рассказа маэстро.
– …В результате чего почти все владельцы замка умерли не своей смертью. Посмотрите на этот портрет. Это Эрих, прозванный Прыщавым, родился с ослиными ушами. Из за своего уродства вынужден был вести уединенный образ жизни. Но это не исключение для рода Гевиннер Люхсов. Все они так или иначе предпочитали уединение шумным забавам большого света. Но продолжим об Эрихе Прыщавом. В один прекрасный день одиночество ему наскучило. Барон решил жениться. Из Парижа был выписан хирург специалист, чьей специальностью было удаление ушей. К несчастью, после операции произошло заражение крови, и барон вскорости скончался. На следующем портрете изображен Рудольф фон Дахау, прозванный Задохликом. Он ни на дух не переносил горох. Зная об этом, наследники, желая поскорее получить причитающееся им наследство, напоили барона допьяна и накормили гороховым супом. Несчастный барон, как и следовало ожидать, скончался в страшных мучениях. А вот и его незадачливый наследник – Густав Жирный. Он имел неодолимую склонность к пьянству и распутству, посещал кабаки, притоны и прочие места с дурной репутацией. Умер же от того, что некая дама легкого поведения откусила ему… кхе кхе…
– Страшная смерть, – сказал я. – Неужели все они умерли так жестоко?
– Почти что все, – отвечал маэстро, – кроме разве что Карла Людвига, вопреки всем проклятиям скончавшегося в своей постели.
– А это кто? – спросил я, указав на портрет миниатюру, в полный рост изображавшую довольно неприятного вида карлика. Рот сего альрауна был перекошен мизантропической гримасою. И, что самое странное, персона, выписанная портретистом, весьма напоминала кого то из замковой челяди. По моему, какого то ковырятеля или, может быть, хлебателя.
– Это Дитрих Дебильный. Был невероятно глуп и уродлив. Имел множество прихотей и капризов. Так, например, этот барон любил стучаться своим лбом о лоб другого человека. Он заставлял гостей и прислугу бодаться с ним. Отправил таким образом на тот свет множество людей, менее твердолобых, чем он. В результате гости прекратили посещение замка, а прислуга вся попряталась в лесу. Кончил барон Дитрих очень неважно.
– Как же?
– От скуки он принялся бодаться с баранами и козлами. Прикончил многих из них, но в итоге и сам сделался жертвою одного круторогого козла. Козлу, впрочем, тоже участь выпала не из завидных: как ни верти, а он был преступником. Козла судил городской трибунал, после чего его прилюдно обезглавили, о чем сохранилась запись в городской хронике. Сейчас обезглавливание животного выглядит, конечно, дикостью, но в средние века это было в порядке вещей.
Пронзая пыльную вечность, глаза славных баронов и баронесс смотрели на меня – потомка. Все они – высокие и низкие, толстые и тонкие, развратные и добродетельные, в латах и камзолах, злые и добрые, глупцы и мудрецы – будоражили во мне голубую дворянскую кровь. Я ощущал, как она, эта кровь, просыпается во мне, играя мириадами пузырьков, пенится, как откупоренное шампанское, отправляясь в замысловатый круговорот артерий и вен. Я начинал чувствовать величие и власть. Я становился самодуром.
Маэстро же продолжал:
– Буду краток. Ежели не возражаете, ограничусь перечислением того, кто какой смертью умер. Итак, Мария фон Дахау – отравительница колодцев, сожжена на костре. Барон Герхард – съеден на Цейлоне термитами. Барон Эдвард – убит на поле сражения. В отличие от прочих прекрасная смерть! Баронесса Клотильда – холодная, жестокая женщина, запорола до смерти полторы тысячи крестьян. Замученная укорами совести постриглась в монахини, но однажды во время всенощной ей свалился на голову колокол, придавив ее до смерти. Не исключено, что его обрушили на голову баронессы отнюдь не случайно, а из мстительных соображений. Это могла проделать какая нибудь родственница запоротого до смерти крестьянина. Проводилось следствие, но оно не дало никаких результатов. Всех монашек, кроме настоятельницы, выпороли шпицрутенами и дело на том кончили.
– А скажите, маэстро, – перебил я, – не напоминает ли вам баронесса Клотильда нашу кухарку?
– Хм! – сказал маэстро. – Как то не задумывался над этим. – Он пристально вгляделся в портрет, едва не водя по нему носом. – Да с! Определенное сходство налицо! Вы и не подозреваете, мой юный друг, какую обильную пищу для размышлений вы мне дали! Но продолжим.
Маэстро, как заправский экскурсовод, сыпал датами, фамилиями, историческими фактами. Я же не без интереса внимал. Бароны фон Гевиннер Люхсы умирали поистине фантастическими смертями, представить подобное невозможно даже в пьяном угаре. Барон.Рихард, например, поскользнулся на арбузной корке, выпал в окно, чудом зацепился ноздрей за балясину, его с трудом оттуда сняли, он снова поскользнулся на той же арбузной корке, но упал на сей раз не в окно, а на пол, угодил головою в ведро с водой, голова застряла и несчастный барон умер от удушья. Другой барон перестал мыться и его загрызли клопы. Третий умер от обжорства, четвертый же нечаянно проглотил за обедом три Фунта толченого стекла. Я до сих пор не представляю, как можно проглотить за обедом толченое стекло, да еще в таком количестве! Следующий мой славный предок любил купаться во рву, притом в полной боевой амуниции. И все бы хорошо, но однажды в горло ему попала лягушка, и барон умер, но не от нехватки воздуха, а от отвращения.
Перечень продолжался: тот повешен, тот застрелен, этот растерзан хищниками, а вот тот, что на барельефе, подавился жареным мясом и умер от икоты. Более всего мне запомнилось то, каким образом умер барон Вильгельм, который попросту лопнул. Бедняга был необыкновенно впечатлителен и одновременно с этим крайне скуп. Однажды на ярмарке некая цыганка попросила у него серебряную монету. Барон Вильгельм, разумеется, отказал. «Чтоб ты лопнул!» – воскликнула тогда цыганка и недобро на барона посмотрела. И действительно, несчастный барон лопнул прямо за обеденным столом. Говорят, что, когда он лопнул, из его утробы, а он был невероятно тучен, сыпались золотые монеты и куриные окорочка. Барон Рауль сделал себе харакири, барон Фридрих был убит в драке палкой, барону же Роберту не повезло больше всех: у него вырос большой пушистый хвост, и мальчишки задразнили его до смерти.
Пройдя до конца портретную галерею, мы кружным путем отправились в столовую, где нас уже поджидал великолепнейший ужин.
После трапезы меня опять увлек за собой маэстро. На сей раз он повел меня в библиотеку, которая, к моей немалой радости, оказалась обширна и содержала книги не только на немецком и на латыни, то есть на языках, на которых я могу читать, но и на французском, английском, испанском, греческом, русском, древнееврейском, арамейском, финикийском, арабском, санскрите, китайском. В замковой библиотеке оказалось даже несколько глиняных табличек, исчерканных клинышками. Маэстро, если ему верить, читает на всех этих языках. По его словам, книги, манускрипты, пергамента и папирусы из этого книгохранилища хранят множество прелюбопытнейших тайн. Я, не скрою, очень заинтересовался книгами из своей библиотеки. И даже попросил маэстро снабдить меня каким нибудь чтением на сон грядущий.
– Предпочтительно, – сказал я, – почитать что нибудь из последних изданий: нет ли у вас, дражайший маэстро, чего нибудь из сочинений господ Клопштока, Руссо, Гофмана или, может быть, Детсада?
Как мне показалось, сей вопрос возмутил маэстро. Он завертелся на каблучках своих смешных туфель, замахал руками:
– Что вы! Что вы! Замковая библиотека содержит только старинные книги! Самая новая из них – XIV века! Не знаю, как вам, юноша, но мне это по душе. Ибо что хорошего можно почерпнуть в сочинениях новомодных писак? Пошлость, глупость и гадость! Зато старинные манускрипты буквально нашпигованы самой кристальной, самой чистой мудростью. Приятно, молодой человек, прикасаться к знанию, но не с новомодным пустословием!
Я заскучал. Куковать в замке целый год безвылазно, не имея под рукой никакой даже беллетристики! Замечательная перспектива! Разбираться же в старинных маэстровых хитромудростях не было никакой охоты. И попробуй поспорь с ним! Он ведь – доктор красноречия.
– А почему, – спросил я, – столь долго не было никаких поступлений в замковую библиотеку? Неужели, маэстро, все предыдущие бароны придерживались ваших взглядов на литературу?
– Они, о юноша, – отвечал маэстро, – не придерживались на литературу вообще никаких взглядов. Ни одного барона книги не интересовали. Более трехсот лет библиотека находилась в ужасном беспорядке. Здесь вовсю похозяйничали крысы, черви, жуки. Много рукописей погибло. Барон Дитрих Дебильный, когда его покинули ближние и прислуга, одичал и топил камин редчайшими рукописями! Варварство! В штате замка предусмотрены чесатели и ковырятели, но абсолютно нет места библиотекарю, хотя один всевышний ведает, какие здесь хранятся сокровища! Полюбуйтесь, юноша, какой здесь порядок! Все книга на своих местах. А если б вы видели, в состоянии какого дичайшего разгрома находилась библиотека изначально! Она, простите за грубость, напоминала авгиевы конюшни. К тому же здесь свил гнездо дикий сторож полчеловека. Когда ему было скучно, он засовывал в свою пасть целые тома и жевал, грыз, мял их челюстями, как корова свою жвачку. Больших трудов стоило мне изгнать отсюда этого дикаря. Физически, очевидно, он меня превосходит. Но зато у меня есть прекрасная голова на плечах, чего нет у сторожа.
После месяца безуспешных попыток его выдворения я отчаялся. На него ничто не действовало. Человеческой речи он не понимал совершенно, запугать его невозможно – он сам кого хотите запугает. Хитрость также мне не помогла. Как то раз рыжий вандал пошел жрать, а это он очень любит. Я же тем временем проник сюда, в библиотеку, со связкой ключей. Подобрав нужный, я замкнул дверь библиотеки на три оборота. Затем я помчался в свои покои за лупой и перчатками, ибо книги требуют нежнейшего с собой обращения. И что же я застал, когда вернулся? Рыжеволосая скотина преспокойно выломала крепчайшую дубовую дверь и в момент, когда я пришел, занималась тем, что обгрызала золотые переплеты редчайших изданий. Отчаяние охватило меня. Столь бесценное собрание рукописей уничтожает дикарь, не умеющий даже разговаривать! «Я убью его!» – помышлял ваш покорный слуга. «Ибо, – помышлял я далее, – что значит жизнь грубой скотины, полуживотного в сравнении с сокровищами библиотеки! Даже если я совершу убийство, меня оправдают!» Однако до этой крайности я не дошел.
Однажды я грустно сидел перед дверями библиотеки и сносил нападки грубого животного (в этот раз оно вздумало плеваться в меня бумажной жвачкой из китайского свитка, написанного самим Конфуцием). Сердце мое обливалось кровью, и это еще мягко сказано, юноша! «Я убью! Убью, убью его!» – размышлял я. Сделать это не представлялось сложным. Достаточно было лишь взять из арсенала аркебузу, зарядить ее и пристрелить наконец мерзавца. Размышления мои прервал резкий, мерзкий свист. Это дети любителя пива игрались глиняной свистулькой. На морде полузверя внезапно появился интерес. Он выскочил из библиотеки и на четырех конечностях помчался за детьми. Дети, визжа, скрылись за поворотом коридора. Туда же ускакало и полуживотное. Вскоре из за поворота появились зареванные дети – сторож отобрал у них свистульку. Сам же он ходил целый день по замку и дудел в мерзкую дуделку. Этого времени хватило мне, чтобы спасти из библиотеки добрую сотню манускриптов. Под вечер животное разбило свистульку и вернулось в библиотеку. Меня же посетила гениальная мысль. Я поехал в ближайший городок, где как раз в самом разгаре была ярмарка, и скупил у всех торговцев все все свистульки. Я привез в замок три воза омерзительных игрушек и сразу же поспешил в библиотеку, где застал гнусное животное за тем, что оно обматывалось с ног до головы ценнейшим египетским папирусом, довольно хрюкая. Я посвистел в свистульку. «Гыыыы!» – Сторож отбросил в сторону разорванный на части папирус и требовательно протянул руку. «Э нет!» – сказал я, знаками показывая ему убираться из библиотеки. Животное охотно подчинилось. Я отдал ему свистульку.
С тех пор между ним и мной заключен негласный договор: я даю ему свистульки, он же не заходит в библиотеку. И с Божьей помощью мне удалось привести книгохранилище в порядок и спасти то, что осталось от изгаженных рукописей. Боюсь я только одного: как бы этому грязному животному не наскучили свиристелки. Я наложу на себя руки, если оно еще хоть раз ворвется сюда!
Маэстро нервничал. Его зигзагообразный рот кривился, очки на кончике носа вибрировали. Я как мог авторитетно заверил его, что я, как новый владелец замка, лично прослежу за тем, чтобы «сторож – 0,5 шт.» никогда более не появился на пороге книгохранилища, если же дикарь осмелится нарушить мое распоряжение – немедленно будет отправлен в зверинец или на ярмарку – пусть там развлекает праздный народ своими свистульками.
Маэстро был тронут. Он горячо жал мою руку и учтивейше, с дичайшими па, антраша и вовсе не ведомыми мне балетными фигурами, раскланивался. В заключение же он с величайшей бережностью извлек откуда то из глубин книгохранилища несколько побуревших от времени листочков.
– Вот! – преподнес он мне эти листочки. С подобным пиететом, должно быть, преподносили ключи от покоренных городов Александру Македонскому. – Вы, господин барон, просили что нибудь почитать. Это, – в воздух взмыл крючковатый палец доктора красноречия, – редчайший в своем роде фрагмент. Это все, что сохранилось от последней книги величайшего прорицателя Нострадамуса, когда он на закате жизни обратился не в будущее, которое он читал уверенно, как опытный хиромант заурядную ладонь, но в прошлое. Величайший провидец ставил себе задачу не из легких. Он хотел дознаться до всех тайн прошлого, хотел увидеть, как все таки зародилось на Земле величайшее чудо, именуемое жизнью, мысленным взором жаждая узреть быт и нравы вымерших народов.
Мысль Нострадамуса уверенно устремилась к началу времен. Он, не давая пропасть вотще ни одной явленной ему картине, записывал свои видения. К сожалению, труд его остался неоконченным. Преждевременная кончина унесла в царство смерти этого великана мысли. Очеврщцы вспоминают, что, уже будучи больным и лежа на смертном одре, Нострадамус что то записывал. Неожиданно лицо больного исказила ужасная судорога, вопль, страшней не слышали и в аду, исторгся из его груди. «Они возвращаются! Они возвращаются!»– кричал он. Вместе с этим криком из уст Нострадамуса отлетела и его душа. Случившийся у постели один из баронов фон Гевиннер Люхсов купил единственный экземпляр рукописи за басно словнейшие деньги. Несколько веков драгоценная рукопись пылилась под сводами вот этой библиотеки. И лишь совсем недавно заключительные листы ее изгрыз своими нечистыми зубами «сторож – 0,5 шт». Каким то чудом я все таки собрал клочки изгрызенной бумаги, сложил их воедино, более того – прочитал. Читал я, естественно, не в стенах библиотеки, занятой в то время рыжим вандалом, а в колонной галерее, разложив обрывки прямо на полу. Я прочитал все и уже принялся было собирать клочки, дабы склеить их в связный текст, как налетевший порыв сильного ветра выдул их из замка прочь. Таким образом, я единственный человек, которому известно последнее послание Нострадамуса человечеству. Вот вкратце история рукописи, которую вы держите в руках, молодой человек. Если она вас заинтересует, я всенепременно поведаю вам ее окончание. Написаны эти листы на хорошей, не требующей пояснения латыни, прочесть которую такому образованному юноше, как вы, не составит никакого труда.
Я с благодарностью принял драгоценные листы, ответно раскланялся и удалился в свои покои. Войдя в свою астрономических размеров спальню, я возжег массивную сальную свечу и предался чтению. И, Леопольд, не скрою, рукопись меня действительно заинтересовала. В ней рассказывается история старинного государства под названием Лемурия. Населяли ее странные существа – лемуры, из которых ни один не походил на другого.
К сожалению и большому стыду, я, кажется, потерял эту рукопись. Может статься, она валяется где нибудь под моим необъятным ложем, а может, завалилась в мое перевалившее уже за сотню страниц послание.
Ну да я попробую пересказать ее своими словами.
Давным давно, когда рука Господня еще только начала создавать наш мир, когда Адам и Ева еще не разгуливали нагишом в райских садах, когда Земля еще не знала ни потопа, ни войн, ни ураганов, Творец толком даже и не знал, как будет выглядеть Его творение, какую форму примут материки и горы, какие растения посадить в землю и кто, собственно, будет ее населять.
Надо сказать, что в те незапамятные времена Господь наш был еще Творцом начинающим, во всем сомневающимся, и естественно, что всей душою Он, как, впрочем, и всякий вступающий в искусство, тяготел к формам красивым и пышным. И фантазия Его была поистине беспредельной. «Почему бы, – думал Он порою, – не создать мне, скажем, великана о шести ногах, восемнадцати руках и девяноста головах?» Подумано – сделано. Помяв немного фигурку в несказанно прекрасных руках Своих, устранив все мелкие ошибки и недостатки, Господь подносил сделанное к Устам Животворящим Своим, вдыхал жизнь в сотворенное Им существо и отправлял на Землю жить.
Фантазия Божья не то, что наша с тобой, Леопольдушка. Она безгранична. Дни напролет Господь творил. Ежесекундно из рук Его выходила очередная фигурка, вовсе не похожая на предыдущие. Выходила и стояла в ожидании, когда же Господь украсит ее необходимыми для жизни деталями: головой, глазами, ушами, хвостом, наконец. И Господь старался, украшал, без устали прилеплял руки, ноги, щупальца, хоботы. Порою же вообще выдумывал что то такое несусветное, что и пересказать то невозможно.
Но вот день уходил, наступал вечер, и Господь ощущал усталость. Всемогущие веки смежал благостный заслуженный сон. Усталым взором окидывал Он все оставшиеся к вечеру неиспользованными детали, слеплял их уже беспорядочно, да и отправлял гулять на Землю.
Так появились на Земле существа лемуры. Позже они смешались с расой более удачных Божьих творений – атлантами. И родилась раса лемуро атлантов, из коей позже и произросло человечество. Но часть лемуров – самые страшные и ужасные – жили обособленно и злокозненно по отношению ко всем остальным Божьим детям, со временем только дичая и еще более озлобляясь. Да и еще появился у них вожак. Бывший ангел, которого когда то звали Сатанаил. Потом Господь лишил его святости, низверг на Землю, и имя ему стало Макабр.
Макабр был самым жестоким среди лемуров. И самым опасным. А все потому, что Творец, изваяв его в конце дня, слишком много вдохнул в него божественной силы, но вдохнул, как ты уже наверняка догадался, Леопольд, не с той стороны.
Читал я до глубокой ночи. Когда я дочитывал последнюю страницу, до слуха моего донесся жуткий, нечеловеческий вой. Ужасающие модуляции этого вопля сопровождались поистине демоническим звоном цепей. «Ну, знаете, это уже слишком!» – разгневанно подумал я, отбрасывая рукопись в сторону (больше я ее так и не видел), взял в руки выгоревшую почти до подсвечника свечу и направился вон из своей спальни. Я довольно четко определил место, откуда вопли исходили: этажом выше, неподалеку от главной лестницы. Определившись с координатами, я направился туда в твердой решимости надавать «привидению» хороших тумаков.
И все же мне пришлось достаточно сильно испугаться, когда прямо из глубины темного коридора ко мне метнулось какое то тело. Я поневоле отпрянул, занеся для удара подсвечник. Однако тело оказалось всего навсего объявляльщиком. В темноте фосфоресцировали его преданные глаза. И сей остолоп, вооружившись всей своей идиотской преданностью, что было мочи заорал в кромешной тьме: «Барин проснулись! Баа а арин просну у у улись!» Я довольно грубо отпихнул этого ненормального и ринулся туда, откуда все еще слышались вопли.
Источником воплей оказался рыжешерстный сторож 0,5 шт. Мне думается, что человек, которого режут ножами на большой дороге, и то не смог бы вопить более истошно, чем этот болван. Зияла его разверстая пасть, в ней колыхался и вибрировал розовый язык. При этом сторож громыхал обрывком собачьей цепи и колотил себя в грудь кулаками. Завидя меня, он приветливо осклабился, замолчал и полез целоваться. От поцелуев с ним я воздержался, задав вопрос в лоб: «Чего орешь?»
В ответ на мой вопрос сторож 0,5 шт., широко разинув пасть, проговорил: «Гы ы ы ы!», указывая волосатым пальцем прямо внутрь своей глотки. Он был голоден. Что оставалось делать? Я понимал, что если не покормить этого придурка, он, конечно, останется без пищи, зато весь замок останется без сна. Я взял его За лапу и повел на кухню. Где находится кухня, я уже примерно знал. За нами увязался объявлялыцик, вопия: «Барин проснулись!» Везде и повсюду зажигался свет. Откуда ни возьмись набежали хлебатели, ковырятели и прочая сволочь. Прибавь к этому, дружище Леопольд, полсотни истошно визжащих детей, и ты получишь самое приблизительное представление об этом, мать его, цирке. На кухню я пришел в твердой решимости завтра же разогнать к чертовой бабушке весь этот сброд, которым окружил себя покойный Карл Людвиг.
Но ты и представить себе не сможешь того, что началось на кухне! Богатырского сложения кухарка, чьи мускулы перекатывались под ночной сорочкой, как шары кегельбана, выволокла на середину кухни огромный котел с мясным варевом. Что тут началось! О Боже, что тут началось!!!
Все хлебатели и прихлебатели тут же набросились на еду. Дети расквашивали друг другу носы и швырялись пищей. Чесальщицы вцепились одна другой в паклепо добные волосья. Два ковырятеля нешуточно подрались: пальцы каждого с профессионально отточенными ногтями вонзились в ноздри противника, ноздри их, казалось, вот вот порвутся. Объявлялыцик вприпрыжку носился вокруг котла и зычным оперным басом орал: «Кушать подано! Кушать подано!» От вновь прибывших нахлебников образовалась давка. Сторож 0,5 шт., растолкав всех, прыгнул прямо в котел, с диким гоготом стал там бултыхаться, чудовищными лопатообразными ладонями зачерпывал варево и кидался им в кого ни попадя. Этого, однако, показалось скотине мало. Он запрыгнул прямо на потолок и, вцепившись в его балки, принялся с улюлюканьем мочиться на всех собравшихся.
Подобного свинства я перенести уже не мог.
– Вон!!! – закричал я что было сил. – Во о о о о о о о о о он!!! Все!!! Немедленно!!! Во о о о о он!!!
Все притихли, даже сторож 0,5 шт. упал с потолка.
– Барин сердиться изволят… Уходим… Да да! Ай ай ай! – зашептались испуганно хлебатели и прочая сволочь.
Ярость моя была беспредельна. Движимый исключительной степени негодованием, я уже не вполне отдавал себе отчет в своих действиях. А действия мои были таковы: я сорвал с доски, где была развешана разнообразная кухонная утварь, здоровенный половник и метнул его в толпу челяди.
– Аи! – послышалось из толпы. – Больно ведь!
С яростным удовольствием я отметил, что попал в кого то. Жертвой моего броска оказался рыхлый белесый увалень со свисающими на шею щеками. По моему, это был задуватель свечей.
– Пошли все вон! – кричал я. В челядь полетело огромное железное сито, упавшее, к величайшему моему удовольствию, на головы троим или четверым челядинцам.
И разумеется, все они поняли, что я крутого нрава и вовсе не собираюсь цацкаться с ними, как предыдущий барон. Ибо в гневе я ужасен.
В долю мгновения прихлебатели и их дети разбежались кто куда. В кухне остался лишь сторож 0,5 шт. Горячее мясное варево обожгло ему задницу, и сейчас этот жалкий недоумок жалобно скулил, держась за пострадавшую часть тела обеими лапами.
– А с тобой, – зловеще процедил я, – с тобой разговор будет особый. – Рука моя шарила по полке в поисках предмета поувесистее. О да! Я намеревался как следует избить проклятого болвана, да так, чтобы поганое животное запомнило этот урок на всю жизнь. – Я тебе покажу! – Я нащупал металлический трезубец, отбросил. – Я тебе покажу, как мочиться в котел! Я тебе покажу, как орать по ночам! Я тебе покажу, как гадить на манускрипты! – С долей сомнения я взвесил в ладони большую деревянную скалку, но, взглянув на массивный череп идиота, счел, что скалка очень уж легка. Нужным предметом оказался массивный топор на длинной рукояти.
Сторож 0,5 шт. испуганно и жалко повизгивал и, пятясь, преданно смотрел мне в глаза, каковые в тот миг несомненно излучали громы и молнии. И я бы, может, отпустил кретина с миром, но он сделал то, что окончательно вывело меня из себя. Он засунул указательный палец себе в зад, сковырнул там что то, облизал и протянул палец мне. Вероятно, предлагал облизать его вслед за ним.
– Гыыыыы, – извиняющимся голосом мямлило животное.
Предлагать мне грязный палец! Из мерзкой задницы! За кого он меня принимает?
– Убью!!! – заревел я поистине жутко. – Сволочь!
Топор мой оказался занесен для удара.
Сторож 0,5 шт. взвизгнул и кинулся наутек. Я – с топором – за ним. Убивать его я, конечно, не хотел, однако, не знаю, может быть, в те минуты предельной ярости кровожадное желание во мне все же пробудилось. Со страшным криком помчался я в коридор, куда скрылось мерзкое животное. Я гнал его по извилистым коридорам, видел его рыжую, всю в шерсти с грязным подшерстком спину и с вожделением представлял, как в нее вонзится мой топор. Сторож скакал лихой иноходью на четырех лапах, когда же уставал, подпрыгивал к потолку и на руках перескакивал с балки на балку. Губами он издавал непристойные звуки, слыша которые, мне еще больше хотелось рвать и кромсать.
Мы мчались по каким то коридорам, я протискивался в какие то тесные проходы и лазы, мчался, сшибая ногами встречавшиеся тут и там предметы мебели.
– Стой! – орал я, взбегая по темной лестнице.
– Стой! – Это я кричал уже на другой лестнице, на сей раз спускаясь.
– Стой! – Коридор раздваивался, скотина повернула налево, я, естественно, следом.
– Стой! – пробегая необитаемой галереей.
– Стой! – в длинной, без окон комнате.
Погоня продолжалась уже в старой, необитаемой части замка.
Тут и там я видел обвалившиеся потолочные балки, осыпавшаяся штукатурка ровным слоем покрывала полы, стены кое где покосились. В одной из комнат у меня из под ног выбежало целое полчище крыс. Выломанные двери, кучи мусора под ногами, лестницы с обвалившимися ступенями.
Я выдохся. Бежать я уже не мог: не хватало дыхания, да и в правом боку что то кололо. Я нагонял скотину быстрым шагом. Сторож заметил, что я стал двигаться медленнее, и также сбавил скорость. Вне всякого сомнения, он меня дразнил. Что ж, думал я, тем хуже для него!
Вид пустующих помещений сделался окончательно дик и гадок. Жить в них было уже невозможно, мне казалось, что я бреду по руинам. То и дело приходилось перебираться через самые настоящие баррикады из обломков мебели, обвалившихся стен и прочего совсем уже нелицеприятного мусора. Сторож легко, с обезьяньей ловкостью перескакивал через эти нагромождения, мне же, с непривычки, преодолевать эти препятствия было тяжело.
Погоня продолжалась почти в полной темноте. В некоторых помещениях были окна, сквозь которые просачивался бледный (как поганка? как немочь?) свет. То и дело я спотыкался, а порою даже и падал. Любой другой на моем месте уже давно бы махнул на все рукой и прекратил бы погоню – любой, но только не я!
Погоня продолжалась и в огромнейшей, почти даже не разрушенной зале. Конечно, и здесь кое где валялся и пованивал мусор, да преизрядно пробила пол слетевшая с потолка многотонная люстра, но в целом помещение имело вид почти ухоженный. Я почувствовал новый прилив сил и бегом метнулся к сторожу. Несколько секунд понадобилось ему, чтобы обернуться, еще несколько, чтобы сообразить, что надо бежать. Однако вопреки моим ожиданиям сторож вовсе не побежал, а прыгнул вперед и… неожиданно исчез.
Это был удар ниже пояса. Я подбежал к месту, где исчез сторож, изумленно огляделся по сторонам и почувствовал, что одна моя нога, не найдя опоры на полу, летит вниз. Слава всевышнему, я вовремя успел ухватиться за торчащий прямо из пола железный прут. Как я обнаружил, стоя уже на двух ногах, я едва не разбился насмерть. Зала заканчивалась огромной ширины проломом. Одной ногой я уже угодил в него. Да, что и говорить, поторопился я назвать это место ухоженным!
А собственно, где же проклятая обезьяна, из за которой я чуть не убился? Ответ пришел незамедлительно. Откуда то из глубины пролома донесся знакомый омерзительный звук. Я склонил в пролом голову и присмотрелся.
Пролом, подобно колодцу, уходил далеко вниз (а находились мы то ли на шестом, то ли на седьмом этаже замка). Стены этого своеобразного колодца щетинились остатками балок, железяками, скелетами решеток. Сторож 0,5 шт. висел, ухватившись передними лапами (воздержимся от того, чтобы называть эти мерзкие конечности руками) за остаток какого то перекрытия, раскачивался на нем, размахивая задними лапами. Эхом разносилось по пролому зычное «Гыыыы!»
– Вылезай! – внушительно скомандовал я. – Немедленно!
– Гыыы! – с хитрецой ответствовал сторож, а затем одной из передних лап совершил оскорбительный жест, описанием какового пренебрегу.
Я рассвирепел. В глазах моих замелькали багровые пятна. Резко и уверенно полетел в негодяя пущенный мною топор.
К несчастью, я промахнулся. Глумливо улюлюкая, отвратительное животное упрыгало куда то вниз. Оно понимало, что без оружия я его не достану, посему некоторое время совершало перед моими глазами прыжки, которые, вынужден признать, сделали бы честь любому гимнасту. Затем скрылось, что то восторженно завывая.
Завтра же, порешил я, с самого раннего утра, как можно раньше я продам мерзкое животное в самый гнусный и грязный зверинец. Даже не продам, а подарю. Могу даже приплатить за то, чтобы его содержали в самых отвратительных условиях и как можно реже кормили. А к чему, собственно, тянуть до утра? Прямо сейчас и составлю дарственную. Немедленно.
Я развернулся и направился в свои покои, весь кипя от ярости и гнева. Почти бегом я преодолел залу и примыкавший к ней коридор, быстро низошел по лестнице и отправился по ветвившемуся от нее коридору. «А куда ты, собственно, идешь?» – саркастически спросил меня внутренний голос. «Я, – отвечал внутреннему голосу твой покорный слуга, – иду в свои покои, дабы немедленнейшим образом состряпать дарственную». «Ну ну», – саркастически молвил голос. «Что „ну ну“?» – огрызнулся в ответ я, спускаясь по узкой винтовой лестнице. «Охолони, господин наследник! – посоветовал внутренний голос. – А я тебе скажу нечто такое, от чего весь твой пыл пропадет». «И что же?» – осторожно спросил я. Все мои внутренности холодным комком сжались, ибо я догадывался, какой ужасный ответ выдаст мне мое альтер эго.
«А то, что ты не сможешь прийти в свои покои, ибо не знаешь, куда идти!» – четко и размеренно возвестил внутренний голос.
– Гм! – произнес я вслух, прислонился к темной обветшалой стене коридора, рукою нашаривая в карманах трубку и табак. К вящему прискорбию, у меня не оказалось с собой даже спичек. – Вот так!
Значит, меня угораздило забраться в дикую, необитаемую часть замка, где сам черт со всей преисподней ногу сломит и растеряет все свои копыта. Стоп! А почему это меня «угораздило»? Меня вовсе не «угораздило», а «угораздили», можно даже сказать, намеренно заманили сюда! Рыжий сторож 0,5 шт.! Эта то бестия, несомненно, знает в замке все ходы и выходы! И он намеренно – намеренно! – завел меня в эти каменные джунгли, чтобы я без следа сгинул тут, среди мусора и обломков. Каков негодяй! Да ему место, пожалуй, и не в зверинце даже, но на живодерне!
Я огляделся вокруг. Я находился в узком коридоре, пыльном и грязном, чей вид, уверен, не порадовал бы глаз ни одного ценителя изысканных интерьеров. Сквозь узкое окно бойницу в коридор вливался бледный свет луны. То, что я видел в этом свете, не сулило мне ничего хорошего: ободранные стены, кучи мусора тут и там, кишка коридора, струящаяся куда то в непроглядную темень. В считанные секунды лоб мой покрылся капельками знобящего пота.
Встав на цыпочки, я с трудом протиснул голову в узкую бойницу и, надо сказать, ничего утешительного не обнаружил. Во первых, земля находилась где то непостижимо далеко, во вторых, все видимые мне окна замка были темны, из чего следовало, что либо в обозримой части моей цитадели вообще никто не обитал, либо все спали, в третьих же, в глаза мне светила яркая луна. Я постарался припомнить, где располагается луна? На западе? На востоке? На юге? И что вообще мне это дает? Можно подумать, я знаю географию замка!
Я со злостью плюнул вниз и лишь через много много секунд услышал, как приземлился мой плевок на каменные плиты двора.
Затем я, набрав в легкие как можно больше воздуха, гаркнул:
– Эге ге ге ге ге гей! Есть тут кто нибудь? – Не будь! Не будь! Не будь! – откликнулось эхо.
Я подождал, затем повторил свой клич. Так же безрезультатно.
«Ну и ну! – тоскливо помыслилось мне. – Влипли вы господин барон, в историю!» Расшатавшееся в темноте воображение уже живописало мне картины одна другой ужасней. Вот живописец – мерзкая лохматая личность с рыхлым носом пропойцы – халтурно трет о холст редковолосой кистью, выводя на грунтованной холстине мои черты в безобразно окарикатуренном виде: длинный нос, соломенные, как на самодельной кукле, волосы, любопытные свинячьи глазки. Дворецкий вывешивает эту картину в портретной галерее, поправляет ее, чтобы она висела ровно, прикрепляет снизу табличку. На табличке выгравировано «Барон Кристоф фон Гевинкер Люхс. Правил лишь один день. Пропал без вести в собственном замке». А вот в фамильную усыпальницу относят мое наконец то найденное тело. Идет похоронная процессия: мама, Клара, маэстро, дворецкий, кухарка, чесатели, ковырятели, хлебатели, любитель пива. И едва ли не впереди всех – сторож 0,5 шт. Животное покаянно стучит кулаками в мохнатую грудь, жалобно воет: «Гы ы ы!» Отвратительно!
– Ну уж нет! – воскликнул я, открывая глаза. – Не бывать этому! Я все таки выберусь отсюда!
В голове моей моментально сложился план, и я сам поразился гениальной простоте задуманного мною. Для того чтобы выбраться, достаточно спуститься на первый этаж, найти любое окно, выпрыгнуть наружу, а уж на открытом воздухе я как нибудь сориентируюсь.
По первой же оказавшейся на моем пути лестнице я устремился вниз, миновал быстрым шагом три или четыре этажа, и там, где, по моим расчетам, должен был находиться вожделенный первый этаж, я вдруг столкнулся с препятствием: лестницу буквально перерубала пополам мощная каменная стена. Я тяжело вздохнул: какому сумасшедшему могло прийти в голову построить такое? Да черт с ним – найду другую лестницу! Я отправился обратно. На второй этаж я заходить не стал: уж очень темен и мрачен показался он мне. Немного поколебавшись, я отправился по коридорам третьего этажа, узким, с высокими сводчатыми потолками; коридоры эти после нескольких поворотов вывели меня в анфиладу заброшенных комнат, освещенных лишь лунным светом из стрельчатых окон. В целом ничего интересного в них не было: кучи мусора да обломки мебельной рухляди. На трехногом столике в одной из комнат я неожиданно заметил какой то блестящий предмет прямоугольной формы. Присмотревшись, я определил, что это табличка чистого серебра с искусно выгравированной надписью: «Тебе нужны спички, дружок? Возьми их». Пошарив рукою, я действительно обнаружил на столике коробку. В ней находилось десять (я пересчитал) спичек. Я зажег одну. Она горела.
«Слава Богу! – подумал я, набивая трубку табаком из кисета. – Хотя бы покурю». Я чиркнул спичкой о занозистый бок коробки. Огня не последовало. Спичка оказалась сырой. Она лишь прочертила бурую борозду на черном боку. Сырой были и вторая, и третья, и четвертая спички. Последняя все таки зажглась, однако горящая ее головка совершенно неожиданно отскочила от длинного древка и вылетела в окно, прочертив в воздухе огненную параболу.
– Черт знает что такое! – воскликнул я, топча коробку ногами.
На оборотной стороне таблички выгравировано было «Как тебе наша шутка, дружок?».
В другой комнате я обнаружил отчетливо читающуюся в лунном свете надпись на стене: «Под стол ни в коем случае не заглядывать!» Естественно, я сразу же, опустившись на четвереньки, полез под стол, массивный стол красного дерева на гнутых ножках. Места под столом было много, и для того чтобы исследовать его, понадобилось некоторое время. Проползая, я задел за какую то натянутую от ножки к ножке веревку, и в следующее мгновение огромный стол обрушился мне на спину. Было ужасно больно. Яростно ругаясь, я вылез из под обломков, выпрямился, руками ощупывая спину – не сломана ли? Нет, сломана она все же не была. Неожиданно на той же стене я заметил еще одну надпись, располагавшуюся гораздо ниже первой. Ранее ее скрывал стол. Надпись гласила: «Тебя же предупреждали: не заглядывать!»
Боже! Тут надо мной издеваются, понял я. Надо срочно искать выход и ни в коем случае не обращать внимания на идиотские надписи. Я продолжил путь по анфиладе, стараясь не смотреть по сторонам, дабы не обнаружить еще какие нибудь шуточки. Комнаты закончились. Я очутился в помещении неопределенных очертаний. Справа и слева с самого потолка свешивались темные пыльные портьеры. Между портьер пролегал узкий проход, ведущий к забранному частой решеткой окну.
Я отодвинул правую занавесь. За ней скрывалась исполинского размера зала с выломанными половицами и в глубине, в нише – маленькая дверца, на которой было написано одно единственное слово: «Выход».
«Ну уж нет! – решил я. – Дудки! Так я вам и поверил. Наверняка настоящий выход напротив, а эта дверь приведет меня в какую нибудь волчью яму или, может, там я провалюсь в каменный мешок. Удовольствие не ахти какое!»
За левой портьерой таилось помещение значительно меньшее. Посередине стены высилась дверь в три моих роста, естественно, также с надписью: «Здесь выхода нет».
Меня не проведешь, усмехнулся я. Тоже мне – «выхода нет»! Сюда то я и пойду! Дверь, скрипнув, отворилась. За ней находился узкий, освещенный светом из каких то бойниц сверху коридор. По нему я почти побежал. Мое чутье, как я чувствовал, меня не подводило. Коридор сужался, потолок становился все ниже и ниже, и вскорости, метров через триста, коридор превратился в узкий и низкий лаз. Я опустился на четвереньки, затем мне пришлось поползти.
Кончилось мое путешествие около глухой стены, в которую упиралась эта каменная нора. На стене белой фосфоресцирующей краской было написано: «Выход действительно с другой стороны».
– О тысяча дьяволов! – возопил я, выбираясь из тесного лаза. – Меня опять провели! Надо же было так попасться! Ну ничего! Зато теперь я знаю, где выход!
Несусветно долгий коридор наконец опять привел меня к двери. Я проскользнул за портьеру, за другую, увидел заветную дверцу с надписью «Выход». Однако, к величайшему моему огорчению, она оказалась наглухо перегороженной невесть откуда взявшейся железной решеткой с толстенными прутьями. На решетке висела табличка: «Тебе же говорили: выход здесь!»
Несомненно, понял я, рядом со мной кто то есть. И этот кто то бессовестно играет со мной, как разжиревший кот с худосочной мышью, играет в свою игру, по собственным правилам. Уже трижды я стал жертвой его гнусных шуточек! И этот кто то прячется здесь, рядом, может быть, в двух шагах от меня. И хорошо, если он просто пугает меня. А вдруг он хочет меня погубить? Вдруг это какой нибудь дальний, претендующий на наследство родственник покойного барона? Вдруг он вступил в сговор с челядью, они заманили меня сюда, в необитаемую часть замка, где, всласть надо мной поиздевавшись, меня убьют. Я по настоящему испугался.
– Эй вы! – воскликнул я. – Прекращайте прятаться! Я сдаюсь! Выведите меня отсюда! – и добавил: – Ведь мы родственники, в конце концов!
– Концов! Концов! Концов! – покатилось по коридорам гулкое эхо.
– Хватит с меня! Я хочу домой!
– Ой! Ой! Ой!
Ясно было одно: кто бы тут ни прятался, он не желал выходить. Мне оставалось искать выход самому, на свой страх и риск.
Я вновь углубился в перепутанную каким то безумным архитектором вязь коридоров, проходов и лестниц.
Главным было спуститься на первый этаж, а уж там то, я был уверен, я найду, как выбраться из этого проклятого лабиринта. Но даже это у меня пока не получалось. Восемь встретившихся мне лестниц вели наверх, куда мне было совсем не нужно.
С девятой лестницей мне наконец повезло. Осклизлые ее ступени спускались вниз. Однако и это оказалось обманом. Лестница вела вниз всего лишь до первого поворота, за которым ее ступени устремлялись вверх.
Я пошел прочь и продолжил свои безнадежные блуждания. Как вихрь, носился я по коридорам, пиная ногами двери, круша стоявшую на пути мебель. Кончилось все тем, что я окончательно потерял ориентацию в пространстве, был уже не в состоянии вспомнить, откуда я пришел, и даже приблизительно не представлял себе, куда мне надо идти.
Итогом моих блужданий явилось то, что я пришел в одну из зал, которую проходил не так уж давно. Этот факт даже не обозлил меня, но поверг в состояние, близкое к панике или отчаянию. Теперь мне казалось, что я всю жизнь блуждаю по этим коридорам, что я никогда из них и не выходил, что бесполезны и тщетны всяческие усилия – выхода нет. Сколько я смогу продержаться без пищи? Неделю или десять дней. Без воды – дня три. Тысяча дьяволов! Главное – не сдаваться и не отчаиваться! А уж выход найдется! К тому же замок не бесконечен. Если методично, шаг за шагом исследовать, куда же ведет каждый коридор, каждая лестница, то не исключено, что я все таки выйду в жилую часть этого чудовищного дома, хозяин которого так бесславно в нем заблудился. К тому же если отмечать пройденные места как нибудь, то в итоге можно будет разобраться во всех хитростях замковой планировки.
В таких размышлениях провел я примерно с половину часа. Уже и сладостный сон стал отягощать мои веки, когда я заметил, или это мне показалось, что стены и потолок замка пришли в движение. До сих пор не знаю, явь ли это была или всего лишь греза уставшего сознания, но я вполне определенно видел, что поверхность стен покрылась каким то странным мерцающим туманом. Туман этот мягкими хлопьями коснулся пола, и пол принялся дрожать, следом за ним задрожали и мощные стены, закачался потолок.
Испытывал ли ты, Леопольд, когда нибудь клаустрофобию, боязнь закрытых помещений? Если нет, остается только позавидовать тебе, потому что это ощущение, поверь, не из приятных. Представь себе, что ты находишься внутри гигантского желудка, чьи скользкие стены приходят в движение, испуская пищеварительные соки, – вот что мне казалось, и не хотел бы я испытать это чувство заново. К горлу моему подкатила тошнотворная волна давящего изнутри ужаса. Я бросился бежать.
Меня преследовали грохочущие звуки. В комнате, где я только что сидел, стены стали обваливаться. Я мчался, не разбирая пути, как мог быстро, в ушах шумела нагнетаемая сердечным клапаном кровь.
Не знаю, сколько я бежал и как далеко сумел убежать от того зловещего места, ибо кишка коридора то и дело поворачивала из стороны в сторону. В очередном безымянном коридоре я остановился перевести дыхание, облокотись о липкую, влажную стену. С омерзением я ощутил, что пальцы мои раздавили двух мокриц поистине циклопической величины, как треснул их хрупкий панцирь, а мерзкие внутренности полезли наружу.
Вскрикнув, я отшатнулся. Как не хотелось мне тогда встретить свою гибель в этих мерзких коридорах! И, Леопольд, как захотел я тогда умчаться прочь от всех этих переходов, лестниц, замков и наследств! Больше всего на свете хотел я оказаться вновь в нашей уютной комнатке. Будь проклят тот недавний день, когда я дал вовлечь себя в это проклятое дело и очутился в этом богомерзком замке!
Я впадал в бессильную ярость, загорался бесполезным гневом. Ибо не было объекта, на котором можно было бы сосредоточить эти пламенные чувства. Не сам ли я виноват в своих нынешних злоключениях? Но зачем, опомнился я, искать виноватых, когда надо во что бы то ни стало спасать свою, пусть и никудышную, шкуру!
Беготня по коридорам немало утомила меня. Я предчувствовал, что очень скоро эта усталость свалит меня с ног. Я устал. Но лучше было не думать об этом. Стоит лишь дать волю своим слабостям – и они обезоружат тебя. Думай, Кристоф, о чем нибудь постороннем, приятном – о той, например, дочке почтальона, что влюблена в безмозглого стряпчего из дома напротив. Теперь ты богач, можешь послать ей сватов с цветами и роскошными подношениями – и юная почтальонша будет твоей. А мерзкий стряпчий с холеными усишками – пусть предается в темноте одиноким холостяцким радостям! (Главное – не останавливаться. Идти. Куда нибудь да выйдешь…)
Или вспомни о той булочнице, что невзначай положила глаз на смазливого студентика и угощала вечно безденежного беднягу пирожными, ароматнейшим кофеем и сладким игристым вином. А бедный студентик притворялся дурачком, невинным чистюлей, бессовестно пожирал он дармовые пирожные, а после с товарищами цинично шутил над стареющей матроной. Хотя, видит Бог, в доме у булочницы действительно было не так уж плохо: горячий чай, мягкие кресла, огонь в камине, зима за стеклами окон, мерный музыкальный бой часов…
Стоп, Кристоф! Стоп! Бой часов – это не воспоминание. Ты действительно его слышишь. Это явь!
Где то недалеко бьют часы! Значит, там живут!…
Я напряженно прислушался. Часы били в стороне, противоположной той, куда я направлялся. Где то сзади и чуть левее…
Быстрей, погонял я себя. Быстрей! Иначе бой закончится и ты опять потеряешься. Когда я выбежал из длинного затхлого коридора, часы почти уже стихли, но последний их удар указал мне направление – влево. Не сворачивая.
Ближайший ведущий налево коридор оказался загроможден настоящим завалом из разного рода допотопного мусора. Прибавить то обстоятельство, что все свободное пространство над этой баррикадой было затянуто густой и толстой паутиной… Никогда в жизни не полез бы я туда, если бы часы не указали мне дорогу.
Спотыкаясь, я перебрался через мусорную баррикаду. Лицо мое облепили паутинные нити. Я ощутил беготню паучьих лапок у себя на шее. С омерзением стряхнув насекомое, я пустился в путь по коридору. И путь этот был нелегок. Башмаки мои давили какую то липкую массу, чавкали под ногами зловонные лужи. Неожиданно ушей моих достигли странные звуки, я шел по направлению к ним; долгий, монотонный стон, неописуемо долго, даже бесконечно тянущийся на одной ноте, стон, сопровождавшийся, как заметил я, прислушавшись, еле слышным лязгом железа. Я убыстрил шаги. Звуки приближались. Можно было подумать, что это музыка, но музыка очень странной, неземной гармонии. Я услышал, как к стону и лязгу примешался третий акустический компонент: кто то играл на волынке или на подобном волынке инструменте. Чуть позже, по мере моего приближения к описанным трем звукам добавилось мелодичное, еле слышное насвистывание. Невидимая флейта плела чудный звуковой узор, звуки соединялись в необычную звуковязь – чуждую человеческому уху, колдовскую музыку, которая вдруг на полуноте стихла, дав прозвучать звукам столь же отвратительным, сколь очаровательным и волшебным было музицирование.
Сейчас я слышал мерзкое, жадное хрюканье, словно бы стадо грязных свиней жадно хлебало помои из нечистой бадьи. Стон, визг, чавк! Я замедлил шаги. Сердце в груди настороженно забилось.
Впереди меня по коридору мерцал неверный, желтоватый блик тусклого света. Я замер. А в следующее мгновение кожа моя покрылась мурашками. Ибо я услышал пение, оглушительное, монотонное, то нарастающее, то затихающее, но, даже когда оно ослабевало, перепонки мои напряженно вибрировали. Пение это не мог издавать человек, скорее это был механизм, мне неведомый. Я чувствовал, что пение это имеет надо мной какую то странную власть: я согнулся вдвое, меня тошнило. Звук, казалось, вынимал из моего тела хрупкую душу. Я закрыл уши ладонями, до боли стиснул зубы. Сейчас, мыслилось мне, кровь потечет из моих ушей, а глаза лопнут от невыносимого напряжения.
Пение оборвалось так же внезапно, как и началось. Я же ползком, не заботясь более о чистоте своего кафтана, стал подбираться к источнику таинственного света, который, мерцая, манил к себе.
Медленно, метр за метром преодолевал я отвратительный пол коридора. Когда источник света оказался совсем уж близко, буквально в нескольких шагах от меня, опять грянуло пение: многоголосое, торжественное. Ничего похожего мне никогда не доводилось слышать. Слова этой песни также остались мне неясны. Но могу ручаться, что язык, на котором она исполнялась, был никак не немецкий и не латынь. Лишь одно знакомое слово «макабр» уловил я во всем этом, но не мог вспомнить, где я это слово встречал и что оно означает. И неожиданно меня осенило – это же имя жреца из той рукописи, что давал мне маэстро, из рукописи, которую читал я перед тем, как отправиться в это немного подзатянувшееся путешествие по замку.
Однако это все равно ничего не проясняло. Откуда, спрашивается, таинственным певцам знать имя жреца, которое было написано в манускрипте, отродясь никем не читанном, кроме меня и маэстро. Наверное, слово, узнанное мною, было не «макабр», но созвучное, что и ввело меня в кратковременное заблуждение.
Столь же красивая, сколь и необычная музыка по прежнему достигала моего слуха. Любопытство пересилило всяческие опасения, и я метр за метром, по прежнему ползком, приближался к свету.
Наверное, я полз по какой то вентиляционной шахте, ибо поющих я увидел далеко внизу под собой – в глубине огромной залы с обветшалыми шелковыми обоями, которые почти повсеместно обвисли и сейчас напоминали причудливую бахрому. Залу освещал тусклый, неверный свет, проистекавший из неких плотно закупоренных сосудов престранной формы, – свет слабый, то ослабевающий, то внезапно усиливающийся. «Да это же светлячки! – понял вдруг я. – Кому же это не лень было собрать столько светлячков? Чтобы осветить такую большую залу, потребно не менее тысячи насекомых!»
Но еще чуднее выглядели сами собравшиеся: большинства из них не было видно. Неведомые певцы сбились в единый плотный комок. В изменчивом «насекомом» свете проглядывали выступающие над этим причудливым телосплетением крылья, заостренные клювы, витиеватые узорчатые хвосты, многопалые руки сжимали и разжимали чешуйчатые кулаки, отчетливо возвышались над плотным комком тел чьи то ветвистые, наподобие оленьих, рога.
Я потер кулаками глаза. Черт подери! Я, наверно, сплю. А весь этот бред мне только снится. Хотелось бы в это верить! С нарастающим испугом вглядывался я в это скопление непонятных существ. Одно два весьма неприятных рыла мелькнули в хаотическом сплетении тел, одна рожа с тремя глазами и двумя ртами особо мне не приглянулась.
«Черт побери! – задумался я. – Кто бы это мог быть? На людей сии существа нисколько не похожи. Но также не сродни они и братьям нашим меньшим – животным, ибо поют, музицируют. Впрочем, я слыхивал, что обезьяны, если их выучить, также способны музицировать, но не настолько же складно!»
Более всего существа эти походили на дьяволов из преисподних. При этой мысли кожа моя вспучилась холодящими мурашками. Неподдельный ужас пронизал все мое существо. В эту ночь мне положительно не фартило: пробирался в свои покои, а вместо этого попал на чертиный шабаш. Этого еще не хватало! Неизвестно даже, выберусь ли живым!
Но тут внимание мое оказалось отвлечено от горестных дум начавшимся внизу действом. Из сплетения безобразных тел выделилось одно – одутловатое, с приплюснутой головой, на коротких ногах, соединенные перепонками пальцы завершались заостренными дугами когтей, по покрытой бородавками коже пролегали глубокие складки. Существо это, более всего напоминавшее гигантскую старую жабу, степенно прошлепало в середину залы, раскрыло широкую, делящую безобразную голову на две части щель, оказавшуюся ртом, и неожиданно мощным и зычным голосом провозгласило на чистом немецком языке:
– Хвала вам, о перворожденные, за то, что собрались вы здесь в этот поздний священный час в лучах нерукотворного света и сплелись телами своими в одно – могучее, непобедимое! Хвала!
– Хвала! – душераздирающе отозвались «перворожденные».
– Близок тот день, тот час, та минута, когда к нам вернется господин наш! Скоро, о как скоро, перворожденные, обретете вы вновь своего владыку! Час грядет, великий час!
– Великий час! – заревели чудовища.
– Рухнут стены смрадного узилища, перестанет народ наш таиться и обретет каждый истинное лицо свое.
Час настает, уж близок он – час нашего освобождения!
Для чего заставил я вас сегодня собраться здесь? – вещала лягушка, когти ее выразительно взрезали спертый воздух. – Для чего приказал телам вашим переплестись?
– Для чего?
– Для того, чтобы ощутили вы, о бессмертные, близость. Близость пространственную. Но знайте, перворожденные, существует еще и близость временная. Сейчас вы тесно переплетены друг с другом, кожа одного соприкасается с кожей другого, пот одного тела перетекает на другое тело, жар исходит из ваших существ, жар ожидания. Теперь то вы поняли, что такое близость?
Так знайте же, что час освобождения вашего ближе, гораздо ближе, чем вы сейчас друг к другу– Понятно ли вам, перворожденные?
– Понятно! Понятно, о Хранитель власти!
Хранитель власти хрипло откашлялся. Мне показалось, что из его ротовой щели вылетают облачка пыли. Затем он воздел вверх когтистую лапу и продолжил:
– Я приказываю вам, но не я ваш повелитель. Власть временно дана мне, и очень скоро я с ней расстанусь. Это тяжкое бремя, о перворожденные. И я рад, поистине рад расстаться с ним! Предчувствие великого часа переполняет меня, и руки мои не в состоянии больше эту власть держать. Власть, данную мне повелителем. Ликуйте, благородные, возвращается к вам ваш повелитель!
– Возвращайся быстрей, о великий владыка!
– Сбылись старинные предсказания! Уже появился тот чужак, коему суждено освободить повелителя нашего, смешать с прахом давнее проклятие, скоро выполнит он предназначение свое. И настанут, о бессмертные, ночи небывалой славы!
– Небывалой, небывалой славы! – проревело сборище.
Я, Леопольд, ни черта лысого не понял в этой галиматье. В душе моей страх мешался с гневом. Почему, негодовал я, почтенный дворецкий не обозначил сих существ в описи замковой челяди? Или ему неведомо о том, что в замке, хозяйством которого он заведует, завелись какие то несуразные нелюди, отправляющие по ночам невразумительные шабаши? Наверняка и шуточки с дверями, столами и спичками их рук, то есть лап, дело. Наверняка мерзкие твари плетут сети коварного заговора! Ну ничего! Я быстренько наведу здесь порядок! Челядь разгоню, бардак прикажу разгрести, помимо всего прочего, составлю опись всем замковым комнатам, лестницам и коридорам. А в первую очередь, нет, во вторую (сначала избавлюсь от прислуги) очередь вызову из ближайшего гарнизона взвод солдат, дабы истребить огнестрельно всю нечисть. Я присмотрелся к сборищу: склеившиеся тела монстров извивались в телодвижениях странной, неведомой мне пляски. Их было не меньше пяти сотен. Взвода не хватит, порешил я. Даже гвардейцы лучшие из лучших с этой нечистью не совладают. Вот если бы полк!… А что мне мешает? Я же миллионер. Выпишу из столицы гвардейский полк, отправлю солдат прочесывать замок. Каждому солдату– ружье со штыком и полную сумку патронов. А чтобы не заблудились, обвязать каждого поперек пояса веревкою. Денек или два, правда, придется подышать пороховой гарью.
Далее. Далее – генеральная уборка! К ней привлекается вся оставшаяся в замке полезная прислуга. Также и гвардейский полк меняет боевую амуницию на швабры и тряпки. Начинается приведение моего дома в порядок. Это займет не менее месяца, а то и нескольких. Придется, конечно, оплатить гвардейцам их пребывание у меня. Впрочем, почему бы и нет? Денег хватит. А лучше перекуплю ка я себе в распоряжение весь полк вместе с полковником и офицерами. Расчищенные территории отводим под казармы. Ба! Да тут места на целую армию! Что ж, покупаю армию. Зачем мелочиться?! В армии людей много – они и бардак быстрей разгребут, и с нечистью в один миг расправятся. Но тогда возникает вопрос: а что же им делать после всего этого? Нельзя же армии оставаться без дела? Конечно, нельзя. Посему объявляем войну. Кому? Не важно. Хотя бы соседям. Впрочем, соседям не надо. С соседями лучше дружить и союзничать. А войну мы объявим… Кому? Ну конечно! Королю прусскому Фридриху. С роскошным посольством высылаю ему объявление войны. Сначала то он, конечно, отмахнется, скажет: «Эт то кто еще такие? Не знаю я таких врагов!» После спохватится. Да поздно! Ибо моя армия тем временем, стремглав, пересекает границы прусского королевства и, захватывая несколько приграничных крепостей, вывешивает на их башнях мои штандарты и хоругви. Перепуганный король высылает на нас свои войска. Они, конечно, превосходят мою армию численно. Зато я превосхожу противника денежно. Тут же, прямо на поле брани, я распоряжаюсь вынести несколько десятков (или сотню другую) мешков с золотом и тысячу бочек вина. И, намерение мое понятно, переманиваю на свою сторону все воинство прусского короля. Происходит массовое братание.
Объединенными силами идем на Берлин. Столица сдается без боя. Короля Фридриха я назначаю главнокомандующим. Э нет! Хотя он и человек хороший, но, при всем моем к нему уважении, подловат. Он может подговорить солдат свергнуть меня. Посему ставим его генералом всех кухонь. Тогда он меня отравит… Что же делать? Ага! А назначу ка я его генералом всех ковырятелей, чесателей и задувателей с хлебателями! Славная мысль! Ха ха ха!
Немного забывшись, я захохотал слишком громко. И этого оказалось достаточно, чтобы привлечь к себе внимание нечисти.
– Чужой! – загалдела нечисть. – Среди нас чужой!
В груди у меня похолодело, сердце сжалось в маленький мерзлый комок. Надо было бежать. Лаз, в котором я прятался, был узок. Однако я сумел как то развернуться – неловко, шумно, грохотно. Из лаза вниз посыпался мелкий мусор.
– Вот он! Вот он! – ревели монстры. – В погоню! Крылатые! Лови его!
Ползком, ибо иначе двигаться не получалось, я бросился наутек. «Вот черт! – панически мыслил я. – Вот влип!» Это, Леопольд, доложу, было даже похуже того нашего бегства из дома близняшек Розенвельде, когда из трактира непредвиденно явились их мужья и застали нас в объятиях своих жен. Видит Бог, не знаю, как мы тогда спаслись, ибо оба пьяных мужичка гнались за нами с дубинами, одного удара такой дубины хватило бы, чтобы напрочь переломить хребет не то что мне, но мамонту средних размеров.
Вот и сейчас, сжатый стенами узкого лаза, я ощущал, как по пятам за мной следует сама смерть, ее дыхание обжигало мне спину, от ее близости холодило пятки и вообще всю нижнюю часть тела. Сзади слышался шорох крыльев. Кто то втискивался в узкий проход, часто и тяжело дыша.
– О черт! – воскликнул я, убыстрив свои ползки.
Лаз расширялся. Я наконец смог встать на ноги и побежал по коридору что было сил. Ветер свистел в моих ушах. Сзади кто то дышал, нагоняя.
Изменчивы, Леопольд, судьбы человеческие. Не так давно ты был преследователем, ныне же – преследуемый.
– Стой! – блеяло мне в спину существо. – Стой! Именем повелителя – стой!
На какой то миг его лапы опустились мне на плечи. Я вывернулся. Слышно было, как треснула ткань кафтана. Боже мой, как я бежал! Я, быть может, мчался быстрее любого королевского скорохода. Коридор закончился. Ежели помнишь, коридор этот был несколько выше уровня этажа. Я прыгнул вниз.
Прямо в толпу карауливших меня чудовищ.
Уродливые лапы в когтях и присосках с невиданной силой обхватили мое тело.
– Ха ха ха! – понесся визг. – Попался! Попался, гаденыш!
Я брыкался, кусался, пытался вырваться – вотще!
И опять представил я свой портрет в галерее. Под портретом значится: «Барон Кристоф фон Гевиннер Люхс. Съеден непонятными чудовищами в первую же ночь своего правления».
– Гаденыш брыкается! – провизжал кто то.
Меня несли по темным узким переходам, спускали куда то по лестнице. Вскоре я очутился в той самой зале, которую уже наблюдал сверху. Меня бросили к перепончатым ногам пупырчатой жабы – Хранителя власти.
– Встань, щенок! – проревела жаба неожиданно громким голосом. – Встань и отвечай: много ли ты подслушал?
– Как смеешь ты командовать мной, жаба? – дерзко отвечал я, вставая и отряхиваясь. – Не такому слизняку, как ты, можно командовать самим ба…
Неожиданно подлая подножка свалила меня с ног.
В следующее мгновение когтистые лапы обхватили мою шею, потянули вверх, перепонки между пальцами неприятно холодили кожу.
– Дерзкий, дерзкий щенок! – прорычала жаба. От ее зловонного дыхания меня мутило. – Ты хочешь, чтобы я приказал моим слугам растерзать тебя?
– Растерзать! – заревели монстры. – Рас тер зать!!!
Многочисленные омерзительные лапы потянулись ко мне, моему телу, лицу. Панталоны мои непроизвольно наполнились горячей жидкостью.
– Описался! – издевательски заревели монстры. – Описался! Гаденыш описался!
– Цыц! – рявкнула жаба. – Посмотри ка на меня, гаденыш! А я тем временем посмотрю на тебя!
Голова жабы представляла собой комок бурой бугристой кожи. Огромная щель рта рассекала голову надвое. Из верхней половины головы произрастали два склизких выпуклых нароста – глаза. Огромные белки испещрены были кровеносными сосудами, время от времени эти глаза закрывались ямистой кожицей век. Зрачки жабы впились в мое лицо.
– Ба! – издевательски сказала жаба. – Да это же сам господин барон, собственной персоной. Извините, господин барон! Мы и не знали! Что ж вы сразу не сказали? Мы б тогда не дали вам описаться!
– Га га га га га! – Ватага монстров зашлась в хохоте.
– Откуда ты знаешь меня? – недоуменно спросил я.
– Я знаю все! – самоуверенно заявила жаба. – И знаешь почему? Потому что я – Хранитель власти! Мне и только лишь мне доверена власть в этом замке! И я буду здесь хозяином вплоть до прихода великого повелителя! И не тебе, щенок, оспаривать мою власть! Кто ты? Вонючий баронишка, запачкавший новые штанишки. Я же волен сделать с тобой все, что мне заблагорассудится!
– Растерзать его! – заголосили монстры. – Убить!
Кто то даже пискнул:
– Сожрать!
– Нет, о бессмертные! – возвысила голос жаба. – Дозвольте мне решить, что мы сделаем с этим гаденышем! Посмотрите на него, перворожденные: как он безобразен! Эта гладкая кожа, эти отвратительные белые волосы, это лицо, эти уши! Даже самый ничтожный из вас постесняется пачкать об эту мерзость свои благородные щупальца! К тому же кто из вас не помнит древнего пророчества? Согласно ему именно этот гаденыш вернет нам нашего повелителя.
– Почтенный Хранитель власти! – К ногам жабы подползло какое то горбатое существо с неестественно большой зубастой головой. Более всего урод этот напомнил мне заспиртованного младенца в банке. – А почему вы так уверены, что именно этот гаденыш вернет нам нашего господина? Может, это не тот гаденыш? Мало ли на свете подобной пакости? Вы уж не обессудьте, почтенный Хранитель, но очень уж нам хочется растерзать кого нибудь в этот замечательный вечер!
– Оставь свои желания при себе, Джимух! – загремел Хранитель власти. – Ты смеешь сомневаться в моей правдивости?! Позволь же мне усомниться в твоей пригодности нашему делу! Чем, чем, я спрашиваю, отличаешься ты от прочих перворожденных? Не знаешь? Зато знаю я: ничем, кроме глупости и кровожадности! Уйди с глаз моих, Джимух! Постарайся, чтобы я тебя не замечал.
Смущенный Джимух смешался с прочими чудовищами, а Хранитель власти обратился ко всем так:
– О перворожденные! Я ценю и лелею вашу кровожадность! Сейчас многие из вас, подобно Джимуху, голодно клацают зубами и точат когти. Вам не дает покоя аппетитный маленький поганец?
– Да! – проревели чудовища. – Это мясо! Мясо!
– Нет! – веско молвил Хранитель власти. – Это не простое мясо, но особое мясо. – Он резко схватил меня своими омерзительными пальцами, сжал ими мою левую руку, поднял ее: – Вот, смотрите, перворожденные. Видите ли вы этот знак на его левой ладони?
Его крючковатый коготь указал на «арабскую литеру», пересекающую мою ладонь. «Литера» эта, как ты помнишь, есть не более чем давний ожог кипятком.
– Вот! Вы видите! Если кто то после этого скажет мне, что это вовсе не знак, я сам растерзаю того на мелкие клочки! Пусть это мясо сделает свое дело, а уж потом то мы его растерзаем!
– Кого это ты собрался растерзать, о жаба? – раздался вдруг неподалеку сильный и глубокий голос. – Не ты ли не так давно всего лишь жалко квакал на поганых мерзлых болотах Эрсиманх? Не ты ли в конвульсиях выпрашивал у прохожих хоть маленький кусок дерьмеца, ибо кишки твои слипались от голода?
Из темноты выступила рослая фигура, очертания ее скрывались под складками яркого, разноцветного, увешанного фигурными блестками плаща. Незнакомец повелительно простер перед собой руку.
– И что же я вижу? – продолжал он свою гневную речь. – Жаба Лягв сделался теперь чуть ли не верховным главой всей нечисти! Быстро же ты сделал карьеру, болотное страшилище.
– Уйди отсюда! – Голос Лягва изменился. Если раньше он грохотал, как большой гулкий барабан, то теперь звуковые модуляции, исходившие из его щелеобразного рта, можно было назвать тихими, но угрожающими, как шипение змеи. – Никто не звал тебя сюда, приспешник жалкого Мерлина! Достаточно того, что мы терпим твое присутствие в замке, так не вмешивайся хотя бы в наши дела! Уйди отсюда, не гневи повелителя!
– Ты, вонючая лягушка, обнаглел уже настолько, что дерзновенно приказываешь уйти посланнику самого великого волшебника во всем мире!
– Ой ой ой! – скривился рот жабы. – Твой великий Мерлин уже давно не велик. Он превратился в смердящую кучу мощей и немощей. Не пугай меня этим чучелом, а то как бы я не обделался со страху!
Чудовища визгливо и пронзительно захохотали. Но смех их тут же иссяк, когда складки плаща распахнулись и из самой груди неведомого обладателя плаща вырвалась молния – ослепляющая, жалящая. Раздался грохот, потрясший самые стены замка. Я видел, как молния буквально сплелась кольцами, опутывая туловище жабы, которая уже не держала меня. От ужаса я рухнул на пол, не в силах оторвать взгляда от Хранителя власти, конвульсирующего в кольце молний.
Лягв, опутанный атмосферным огнем, как веревкой, повалился на пол, брызжа слюной, горло его исторгало сиплые вопли, уродливое тело судорожно сокращалось.
Незнакомец громко щелкнул пальцами. Молнии исчезли. Жаба Лягв беспомощно катался по полу, воя от боли.
– Запомни этот урок, Лягв, – прогрохотал испускатель молний, – запомни и не повторяй своих ошибок! Никогда не дерзи мне!
– От тебя скоро не останется и мокрого места! – с очевидной яростью проквакал Лягв, вставая на лапы. – Вернется повелитель, он уничтожит и Мерлина, и тебя, жалкий старикашка!
– Я здесь затем, чтобы ваш господин никогда не вернулся, – спокойно отвечал незнакомец. – Пойдем, малыш, – сказал он, протягивая мне твердую морщинистую ладонь, и я, как годовалый ребенок, схватился, буквально вцепился в нее.
– Пойдемте, – пробормотал я, чувствуя, как тяжелеют мои веки, а затем благословенное забытье охватило меня, и хрупкое мое тельце стали возносить и низвергать гигантские темные валы, меня тошнило, я кричал.
Проснулся я весь в поту. «Где я? – заметалась испуганная мысль в моем еще не до конца прояснившемся сознании. – Что со мной?»
Было светло. Яркий солнечный луч слепящей полосой вытекал из узкого, как щель, окна, вливался в гулкую громаду помещения, истаивая по краям, мешаясь с полумраком в углах, прорезая пляшущую в воздухе густую взвесь пыли. Было тихо и как то странно.
Я усиленно заморгал, пытаясь прогнать из слипающихся в дреме глаз остатки тяжелого сновидения, все еще не веря в реальность того, что вижу. Взгляд мой фокусировался на вещах, меня окружающих. Вот складки приподнятого полога над ложем, вон, вдали, красного дерева тяжелый стол – полированная поверхность отсвечивает яркими бликами, да проступают на этой глади контуры письменного прибора. Вот над столом тронутый молью гобелен: закутанную в покрывало нимфу обступили три сатира. На их заостренных лицах застыла хищность пополам с кровожадностью. У нимфы один глаз больше другого, складки рта опущены. Лицо ее выражает эмоцию, человеку непонятную: то ли скорбь, то ли лукавство, то ли крайнее недоумение.
На полу раскинулся роскошный пушистый ковер с витиеватым, напоминающим лабиринт узором. Длинные ворсинки вяло шевелились, как колыхаемые водой морские водоросли.
Несомненно, понял я, это – мои покои. Каким то образом я оказался здесь и лежу на нерасстеленной кровати одетый, пачкаю нежнейшее, эфемернейшее покрывало нечистой одеждой и подошвами сапог. У изголовья – массивный витой подсвечник. В одной из его чашек – расплывшиеся останки полностью выгоревшей свечи. Над изголовьем бездвижно повис золотой на вид колоколец. От его язычка спускается вниз золотая же цепочка, на конце цепочки – колечко.
Я вдел в кольцо мизинец, нетерпеливо пошевелил им. Раздался мелодичный звон, и тут же откуда то из коридоров – зычный рев: «Барин проснулись!»
Хлопнула дверь. Вошел неопределенных занятий слуга.
– Дворецкого! – рявкнул я. – Ко мне! И немедленно!
– Сиюминутнейше будет исполнено! – расшаркался слуга, удаляясь, чтобы через несколько минут вернуться с докладом:
– К сожалению, господин дворецкий не сможет
явиться к вашему превосходительству, ибо он внезапно
заболел.
– И что же с ним такое? – спросил я.
– Вчера поздно вечером, – испуганно повествовал слуга, – в одном из коридоров на голову господина дворецкого рухнул факел. Причиною тому, быть может, расшатавшееся факельное гнездо. Посему господин дворецкий лежит в постели, жестоко страдая от ожогов.
– Но ходить то он может?
– Н н наверное, может, – лепетал слуга.
– Вот и зови его сюда!
– Сиюминутнейше!
Минут через пятнадцать вошел дворецкий, важно покачивая боками. Вся нижняя часть его лица была закрыта корпиевой повязкой. Под нею скрывались нос, шея и подбородок господина дворецкого. Концы повязки крепились за ушами, отчего последние несколько неестественно оттопыривались.
– Доброе утро, господин барон! – произнес дворецкий.
– Для кого то оно не будет добрым, господин дворецкий! – заявил я, неспешно подымаясь с ложа и закуривая трубку.
Брови дворецкого мохнато сошлись к переносице, образовав на лбу двойную складку. Складками сложился и бинт на лице.
– Будьте добры, – продолжал я ядовитейшим голосом, – растолкуйте мне: что за дрянь творится в необитаемой части замка?
– Там, господин барон, – сипло молвил дворецкий, – ничего твориться не может, ибо эта часть замка необитаема.
– Позвольте вам не поверить! – Я склонился над его перевязанным лицом почти крича. – Позвольте вам не поверить! А скажите ка: уж не там ли опалили вы ваше лицо?
– Никоим образом не там, – недоуменно отвечал дворецкий. – А неподалеку отсюда, на втором этаже, в факельной галерее. Там, если угодно, расшаталось гнездо…
– Довольно! – прокричал я. – Свидетелей нет, но я был вчера в необитаемой части замка, и знаете, что я там видел?
– Вы не могли там быть, – перебил меня дворецкий.
– Это почему же? – вскричал я.
– По одной простейшей причине – вы никуда не выходили из своих покоев.
– То есть как это? – оторопел я.
– Обыкновенно. Весь вечер вы читали что то. Потом же заснули. Произошло это в двенадцатом часу.
– Но… Как же так? Вы меня обманываете? Взгляните на мою одежду! Она грязна!
– Нисколько, господин барон. Впрочем, если вы желаете отдать ее в стирку, желание ваше будет исполнено незамедлительно.
Я осмотрел себя: сапоги начищены до блеска, безукоризненно белые панталоны, аккуратный кафтан. Даже шейный платок пребывал в чистоте, без единого пятнышка.
– Это более чем странно! – заявил я. – Вчера ночью я был грязен как свинья!
– У вас очень богатая фантазия, господин барон! – усмехнулся дворецкий. – Я не исключаю, что вам могло присниться, будто вы, вывалявшись в грязи, блуждаете по безлюдной части замка. Но это всего лишь сон и не более того.
– А как же, – возмутился я, – ночной переполох, а как же сторож 0,5 шт.? Разве не кричал он ночью?
– Уверяю вас, – мягким голосом произнес дворецкий, – что этой ночью в замке было тихо как никогда! Вам все пригрезилось!
– Не делайте из меня идиота! – Я заорал и затопал ногами. – Всю ночь мне угрожала смертельная опасность! И сейчас угрожает! А вы заявляете, что все это
мне приснилось?! Вы знаете, какой реальный был этот якобы сон?
– Сны бывают самые разные, – пожал плечами дворецкий. – Одной нашей чесальщице, например, каждую ночь снится огромная, в три человеческих роста, пятка, которую надо чесать. И, верите ли, каждое утро бедняжка встает в слезах. В этом замке очень многим снятся странные сны.
– Кстати, о чесальщицах. Будьте добры, принесите ка реестр прислуги.
Дворецкий вышел. В задумчивости я сел на ложе. Он заставил меня сильно усомниться в подлинности произошедшего ночью. К тому же ночные события вставали передо мною уже не так ярко, подернулись легкой пеленой забытья, флером нереальности. Пусть это будет сон. Кошмарный, но сон. Действительно, другого объяснения не подберешь. Хотя внутренне я по прежнему убежден, что все это произошло в действительности. Однако не буду настаивать, чтобы не выглядеть безумцем, этаким бледным Гамлетом в глазах многочисленной прислуги. Кстати, прислугой то я сейчас и займусь.
Скрипнула дверь. Дворецкий принес реестр.
– Перо! Чернила! – потребовал я.
В глазах дворецкого зажегся подозрительный огонек.
– Что вы собираетесь делать?
– Сейчас увидите!
Я прошел к столу, развернул реестр и безжалостно вымарал из него всех хлебателей, ковырятелей, любителя пива, чесальщиц. Сторожа 0,5 шт. я похерил с особым, злорадным удовольствием, приписав сбоку на полях: «Пороть нещадно, затем продать в зверинец!» У дворецкого, наблюдавшего за экзекуцией, в глазах застыли слезы. Взгляд его умоляющих глаз был непереносим, и посему я позволил себе немного смягчиться и не стал вычеркивать из реестра объявлялыцика, хотя и он не менее прочих заслуживал выдворения.
– Voila! – сказал я, отдавая дворецкому реестр. – Всех вычеркнутых немедленно вон!
– С детьми? – спросил дворецкий, уже открыто давясь слезами.
– Разумеется, – сказал я и отвернулся к окну, да
вая понять, что разговор окончен.
Из коридора доносились сдавленные рыдания дворецкого.
Весь этот день в замке стоял плач и визг. К вечеру из города доставили полтора десятка повозок. В них погрузили всех прихлебателей и прочих бездельников. С несказанным деспотическим удовольствием я провожал взглядом повозки, по узкой лесной дороге отправлявшиеся в город.
Выселили, слава Богу, всех. Вернее, почти всех. Сторож 0,5 шт. укрылся от выселения на вершине высокой ели. Он упорно отказывался спускаться. По моему приказанию ель срубили. Однако мохнатый мерзавец успел перепрыгнуть на другое дерево. В конце концов я махнул на него рукой, приказав прислуге нести под деревьями караул.
– Если подлец спустится, – распорядился я, – заковать его в цепи, посадить в клетку и отправить в зверинец.
С тех пор в замке моем все спокойно, разве что сторож 0,5 шт. частенько орет сидя на дереве. Это животное хочет кушать. Пищу же давать ему я запретил категорически. Завтра, наверное, я напущу на него егерей.
Но, впрочем, на сем закончу свое послание, ибо рука устала держать перо, да и твои мозговые извилины, Леопольдушка, боюсь, перегружены уже сверх всякой меры. Пойду немного посплю. Писал тебе, друг ситный, всю ночь. Днем к нам в замок приедет граф фон Блямменберг со своей прелестной дочуркой. Гостей лучше встречать со свежей головой.
На сем прощай.
С дворянским приветом Кристоф, твой неожиданно высокородный друг.