Слепая любовь

Наконец-то дышать стало полегче, отпустило и живот уже не так болит, а то последнее время чуть понервничаю и сразу дикая боль слева под ребром, и ноет, и ноет… Что же мне не дает покоя-то? Душу всю терзает, да выворачивает? Думаю, все думаю, голова нестерпимо раскалывается. Вот, если все хорошо, ночные кошмары не мучили и утром настроение веселое, так по всему телу радость расплывается, и глаза видят только красивое, и ноги сами бегают, и руки, за что не возьмутся, легко все делают, глаза горят, душа песни поет. Все тогда ладится и спорится, и жизнь прекрасна. А если наоборот, все плохо, настроение паршивое, веки отекли, позвоночник скрипит, кости ломит, тогда ни вставать, ни есть, даже уже и жить не хочется. Кто же всем этим управляет? А никто. Сама себе начальник, сама собой руковожу. Так что же я другим-то все навязываю? А? Опять дикая слабость, в пот бросает, руки и ноги как ледышки. Куда это меня уносит? Отпустите! Я боюсь высоты! Я разобьюсь!…
Что это? Слезы глаза застилают, вижу плохо. Где я? Кто вы? Подойдите ближе. Уж больно мне лик ваш знаком. Ба! Да вы на Матерь Божию похожи, у меня иконка такая есть, я ее в шкафу прячу, стесняюсь в уголок повесить, хотя она мне очень нравится. Иногда тайком от всех достаю и долго, долго смотрю на нее. Нет, я ничего не прошу, как многие просят: «Дай мне, Боже, того-то, дай другого». А как он вам даст-то? На тарелочке принесет с голубой каемочкой? Да, опять я учу, вмешиваюсь. А сама ведь обманула вас, обманула, прошу ведь, редко, но прошу, правда, не для себя, не для себя, для сыночка своего, для него родненького. Сяду, прижму иконку к груди-то и плачу. Прошу, чтоб сыночек всегда рядом был, не бросал меня, грешную. Со мной ему лучше всех будет! Никто, как я, любить не станет!
Точно ведь, вы на Матерь Божию с моей иконки похожи. Кто это рядом с вами? Да ведь это ангелы, ангелочки милые. Вон и крылышки у них. Я-то думала они белые и жесткие, а они прозрачные, как у стрекозы. Почему ангелы такие красивые? Люди, ведь, на земле не такие. Есть даже, что сразу и не отличишь: то ли мужчина, то ли женщина. Слышала где-то, что людей после смерти за грехи жизненные обратно на землю посылают, но уже не очень красивыми на лицо и душу, видно, чтобы сильнее прочувствовали свой грех, не зазнавались красотой своей, не каждый ведь выдержит испытание красотой-то, хоть внешней, хоть внутренней, все одно, не каждый. Вот и мне, Зинаиде Павловне, Бог красоты никакой не дал. Видать, тоже за какие-то прежние грехи мучаюсь.
И как вы, ангелочки, на нас сверху смотрите, неужели вам нас не жалко? Неужто не обидно за все, что на земле творится? За человеческие страдания, мучения? Не в вашей ли власти порядок навести? Выходит, люди творят бесчинства без вашего надзора… А как бы на земле хорошо стало, если бы все, как один, воспитанными, правильными, непорочными были. Опять учу, поучаю. Я почему так рассуждаю? Все время ведь думала, что правильно живу, по законам Божьим, все делаю, как надо, как принято, как положено. Вот и сыночка своего родненького заставляла все делать по-своему, все на свой лад.
Помнишь, сынуленька, как я тебя в хоккейную секцию привела? Тогда ведь всех туда вели, а ты рисовать хотел. Зачем, думаю, мальчику рисование? Баловство одно и только, проку мало. Нужно, чтоб сынок сильным был, постоять за себя мог, хоккеисты и денег много зарабатывают. А ты поплакал, поплакал, да и смирился. Через год ногу на катке сломал, а она срослась неправильно, чуть прихрамывать стал, оттого и в армию не взяли. Я радовалась, а ты горевал, хотел, как все быть. Я ведь, сына, как лучше делала. Зачем на меня обижаться?
В танцевальный кружок, в бальные танцы просился. И как тебе могло такое в голову прийти?! Все бы девчонки над тобой смеялись! Хорошо, я вовремя тебя в авиамодельный пристроила по знакомству. Вон, какие самолетики склеил, до сих пор под потолком висят, не разрешаю тебе выбросить. Да если бы не я, глядишь, и школу б не закончил! Сколько раз я учителям в ноги кланялась, все пороги истоптала, справки у  врачей добывала, когда тебе поспать хотелось. Не ценил ты мои старания, не ценил. Способный ведь был, а учиться не заставишь.
А уж после того, как ты первый раз девочку в дом привел, и она мне не приглянулась, так ты решил мне отомстить: вечером выпивший вернулся. Я ведь, сына, добра тебе желала. Ты что, не видел, что у нее нос лепешкой, и смеялась она уж больно громко, и волосики на голове жиденькие? А ты заладил: «Люблю я ее, люблю». А после моего запрета забыл ее вовсе и не вспоминал. Где ж она, любовь-то?! Мамка-то все видит, все знает. Подолее тебя на свете прожила! Правда, ты потом стал в дом водить совсем уж никудышных, без разбора, назло мне. Опять, сынок, пришлось запретить, пригрозить, что выгоню из дома, и живи себе, как знаешь: на улице, да на свою зарплату. Не захотел, испугался и смирился…
Ну, скажи мне на милость, неужели я тебе профессию плохую выбрала - оператор? Сиди себе спокойненько да за приборами следи. А ты все в художники рвался. Ну, зачем тебе это? Краской дышать вредно. Ведь поработал с полгодика маляром и опять на прежнюю работу вернулся. Значит, права я все ж была? Слушаться надо мать-то! Никак вот от сигарет отучить не смогла, промашка вышла, кашлять начал. Это все твой дружок Федька! Видела я, как он тебя в подъезде курить заставлял, всему плохому учил, сорванец. Сколько раз звонила его родителям, бесполезно! Хорошо в армию забрали, уехал, женился там и остался. А то не знаю, как бы я с ним сладила, уж больно ершистый был.
А какую я тебе жену нашла! Ее мать вместе со мной в столовой работает. Ну, чем плоха? Работящая, в теле, не то что твои селедки, которых ты приводил, готовила прекрасно, тихая, что не попросишь, все сделает, из дома ни шагу - не жена, а клад. Ну и что, что в очках? Это ведь не мешает детей рожать? Ты уже, правда, пил тогда частенько, бить ее начал. Всю жизнь мужья жен били, ничего страшного, не помирали, на то и жена, чтоб под мужниной рукой ходить. После выкидыша бросила она нас. Ну и пусть катится! Где она еще такого красавца найдет, как мой сыночек? Локти кусать будет, да поздно - обратно не примем!
А потом ты Гальку-стерву ко мне в дом притащил. Она, ведь, сынок, пока ты на работе был, прохода мне не давала, язва такая. Все жизни меня учила, ишь умная выискалась. Порядки свои на кухне заводила, грубила мне, обижала за твоей спиной. При тебе-то смирнехонькая была, змея подколодная. Еще бы! В двухкомнатной квартире жить – не в общежитии. Ей ведь, сынок, квартира моя нужна была. А ты, дурачок: «Люблю, люблю». Почти силой пришлось ее выгнать туда, откуда пришла, пока ты на работе был.
Ну, за что на меня обижаться, сынок? Ты никого не слушай! Мать ведь плохого не пожелает. Ну, побесился ты немного и опять забыл Гальку-то. Правда, пить стал постоянно. Говорил, что трезвыми глазами на жизнь смотреть противно. Разве мы плохо жили?! От всего тебя ограждала, и стирала сама, и готовила, все заботы на себя взвалила, чтоб тебе хорошо было, ни в чем ведь нужды не знал. Запомни, сынок, никто, кроме меня, сильней любить тебя не будет! Я ведь тебе всю свою жизнь отдала, тобой жила, все деньги на тебя тратила, ничего себе не надо. Кто еще на такое способен, как не мать?! Зачем нам еще кто-то, разве плохо нам вдвоем, сыночка?! Вот умру, тогда уж живи, как знаешь, без мамкиной-то помощи. Вспомнишь меня тогда, да поздно будет…
Опять ты, Матерь Божия, смотришь на меня с укором. Что-то дышать тяжело стало, валится на меня все, на грудь давит, сильно как давит, вздохнуть не могу. Один он у меня был, кровинушка, один. Разве запрещено Богом детей своих любить? Сказано ведь: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». Я сынка своего больше жизни люблю, а он бросил меня, к Гальке своей уехал. Справедливо ли это? Я замуж ради него не пошла, предлагал в молодости офицер один, из культурной семьи был. А вдруг бы он к сынулечке стал плохо относиться? Нет уж, думаю, судьба моя для сына жить, а он взял да и к Гальке уехал. Нет мне без него жизни, да и не нужна она мне, к чему она без сыночка моего милого? Куда мне теперь любовь мою девать?
Да не держите вы меня под руки, сама дойду. Вот на этом облачке и присяду. А вы, ангелочки милые, ступайте, не мешайте за сынка моего плакать. Знаю, не воротится он, столько слов плохих наговорил на прощанье, что в ушах стоят, никак раствориться не могут. А ведь как обидно-то говорил, как обидно-то, что я ему, ангелы вы мои небесные, всю жизнь покалечила, все за него решала, шагу ступить не давала, деньгами попрекала, перед людьми позорила. Что же он такое говорил, не подумавши-то? Сам ведь ходил, я только руки подставляла, чтоб не упал, не ушибся и не страдал понапрасну. А кто б его еще так берег, кто б о нем еще так заботился, как не мать? На путь истинный наставляла! Матери виднее, куда кровинушке идти, какой дорожкой. Разве не так? Разве я не права??
А ведь как хорошо было, когда он маленький был. Спал рядышком, я ему одеяло поправляла, проверяла, тепленький ли носик, кудряшечки мягкие гладила, щечки пухленькие, глазки милые целовала, а он губки надувал и сладко так посапывал. В садик за ручку водила - всегда чистенький, опрятненький, не то, что мальчишки соседские - без присмотра, все в грязь норовили залезть. Думала, так всю жизнь с ним рядком, душа в душу проживем, а он вырос и к Гальке убежал. И что мне делать? Куда на старости лет податься? Никому не нужна стала?
Что-то кружит меня, сыночек, кружит, пухом заметает. Хорошо мне стало, и плакать я перестала, и под левым ребром уже не болит. Хочу только, чтоб завтра не наступало. Видишь, Матерь Божия, вот и мне пришлось на поклон к тебе идти - верни сына или жизнь мою забери. Прощай, сыночек, прощай, голубочек…

В комнате с тусклым освещением от уличных фонарей на кровати  лежала женщина. Соседка долго давила пальцем на звонок, потом стала стучать кулаком в дверь:
- Зина, открой! Дверь ломать будем! Зинаида, открывай! Знаю, что дома!
- Что случилось-то? – спросила, проходя мимо, женщина.
- Да как сын у Зинки уехал, так она совсем ополоумела, разговаривать перестала и из дома вот уж вторую неделю не выходит. Мне с ее работы звонили, просили узнать, в чем дело. Зинаида, открывай! – ударила еще раз кулаком в дверь соседка.
Дверь пришлось ломать...