Медсестра Шурочка

Когда я училась в школе, учительница Александра Наумовна Литвинова на одном уроке труда сказала нам: «Сегодня, девочки, я научу вас готовить праздничное блюдо - «селедку под шубой»». Мы тогда долго смеялись, как это можно положить селедку под шубу? С тех пор без этого блюда не обходится ни один праздник в моей семье. Школьная тетрадь с кулинарными рецептами хранится у меня до сих пор, нет-нет, да и загляну в нее. Шить я тоже научилась благодаря Александре Наумовне, и это умение часто мне помогало и не только мне, но и многим ее ученицам. И уже после школы, имея семью и детей, я частенько прибегаю к ней за советом или просто захожу на чай - поговорить о жизни. Однажды на празднике Дня Победы я увидела среди ветеранов Александру Наумовну, ее грудь вся была в медалях. Совершенно неожиданно для себя я узнала, что в войну она была медицинской сестрой. Мне захотелось узнать ее военное прошлое. Заранее договорившись о встрече, я еле дождалась воскресного утра. Александра Наумовна к моему приходу приготовила свой фирменный щавелевый пирог и незабываемую «селедку под шубой».
- У мамы нас было шестеро детей, - начала она рассказывать, когда мы сидели за столом на кухне, ели «селедку под шубой» и пили чай с румяным пирогом. - В 1941 году, когда началась война, мне исполнилось всего шестнадцать, я только закончила восемь классов. Повсюду висели объявления об открытии курсов медсестер. Я с большим трудом устроилась разнорабочей на хлебозавод и сразу поступила на эти курсы. Училась с девяти утра до трех часов дня, потом на завод бежала работать до ночи. Следующую неделю наоборот: сначала работа, потом учеба. На заводе труд был неимоверно тяжелый, монотонный и изнурительный: смазывала железные формы для хлеба и сушила сухари. Сначала хлеб резали, помещали его на противень, подрумянивали в печи и досушивали на сетках, потом упаковывали в бумажные мешки и отправляли на фронт. Натаскалась я тогда мешков. Зато сыта была, хлеб с квасом ела, картошки ведь тогда не было. Выносить с собой хлеб было нельзя, очень строго за этим следили, охрана везде стояла. За найденную буханку хлеба – расстрел. Нашего завпроизводством за кражу куска хлеба посадили в тюрьму и отправили в штрафной батальон, оттуда он уже не вернулся.
Я еще не окончила курсы, а в декабре 1942 года мне уже повестка пришла на фронт. С собой нужно было взять ложку, кружку, полотенце, питание на два дня и явиться в военкомат. Я стала успокаивать маму, что как только узнают сколько мне лет, сразу отпустят, мне ведь не было и семнадцати. Но на призывном пункте меня отобрал один офицер, спросил фамилию, сколько лет и сказал: «Эту девочку я беру к себе в батальон».
До отправки на фронт нас разместили в церкви дожидаться обмундирования. Мужчины сколотили нары, постелили на них солому, а для отопления посредине церкви установили печки-буржуйки, сделанные из бочек с трубами. Через месяц прислали нам военную форму: гимнастерки, ватные брюки, фуфайки, шапки-ушанки, вещмешки, валенки, варежки, шинели специального женского покроя. Дали на два часа увольнительную, и я тут же побежала домой к маме за пятнадцать километров, не думая о времени. Прибежала и сразу на печку спать, устала, а меня уже разыскивают, звонят председателю, чтоб нашли. Председатель дал лошадь, мама завернула меня в тулуп и посадила в сани. Сидит рядом, тихо плачет, а я всю дорогу песню весело пою:

До свиданья, мама. Не горюй и не грусти.
Пожелай нам доброго пути…

Заплакала Александра Наумовна, и я вместе с ней. У меня дочь шестнадцати лет. Не могу представить себе, как бы я ее на фронт отправила. Не могу представить. Не могу. Ком в горле. Сколько же все-таки материнских слез пролито? Сколько выстрадано? Сколько детей лишились детства? «Ах, война. Что ты сделала, подлая?» - слова Окуджавы сдавливают душу. За окном весна, чирикают воробьи, солнечные лучи пробиваются сквозь оконное стекло, а Александра Наумовна вспоминает о далеком времени, когда она была девочкой-подростком:
- Подъехали мы к церкви, у мамы от слез сосульки на лице. Начальник стал ее ругать, угрожая приписать дочери дезертирство. Она и говорит: «Что вы хотите? Она же еще ребенок». Мне он ни слова не сказал и в дальнейшем по-отцовски относился, и я к нему как к отцу тянулась. Мама все пыталась мне одеяло байковое в дорогу дать и курицу. Одеяло он ей вернул, сказав: «Пусть как у всех, по-солдатски будет», а курицу оставил. Думали, отправка утром будет, и мама вернулась домой, а нас вечером по боевой тревоге подняли и в Сухой Лог на Станцию Кунара отвезли. Всю ночь мы пилили дрова, в телячьих вагонах строили двухъярусные нары и устанавливали печки-буржуйки.
И вот все готовы к отправке на фронт. Что творилось на перроне, невозможно передать: крики, рев, женщины орут в голос, дети плачут, солдат от жен и матерей не оторвать. Я стою в вагоне и ищу глазами маму. Ее все нет и нет, нет и нет. И когда уже поезд тронулся, я увидела ее в толпе и начала рваться к ней. Начальник схватил меня за шинель, чтоб не выпрыгнула. А мама никак не может прорваться через толпу. И вдруг вижу, как она спотыкается и падает на перрон. Я как начала реветь. Так и не попрощались мы тогда…
Александра Наумовна долго не может успокоиться, я глажу ее по плечу. Господи, за что им выпала такая доля? Как можно было все это вынести? Столько лет знаю эту женщину и не устаю удивляться ей. Обаятельная, веселая, жизнерадостная, гостеприимная, всегда найдет выход из трудной ситуации, мудрости на две жизни хватит. Давно уже на пенсии, а учителя и ученики на каждый праздник к ней заходят. И такая юность ей досталась. Смотрю на нее и не верится, что это она про себя рассказывает.               
- С одной стороны вагона на нарах с соломой ехали женщины, с другой мужчины, - продолжает она, - а между ними у стены замполит-капитан и начальник госпиталя - майор медицинской службы. Посредине вагона – печка. Выдали нам паек: сахар, кусочек сала, брикеты каш, сухарики и курево (женщинам по пачке «Казбека», мужчинам – махорку). Все начали курить, и я тоже. Подозвал меня начальник и по губам мне без слов. После этого ни разу в жизни не курила.
Был январь 1943 года. Подъезжая на станцию Елец Курской области, расположенную в пятнадцати километрах от линии фронта, мы увидели страшную картину. Как раз перед нами эшелон разбомбили. По бокам восстановленной железной дороги огромные воронки от бомб и обгорелые вагоны валяются, а между рельсами фуфайки, шапки, штаны.
Разместили нас в здании вокзала. Мы быстро выгрузились, вагоны в целях маскировки елками накрыли, за зданием боеприпасы штабелями сложили, заколотили окна, нары на скорую руку сделали, валенки сушить поставили. На станции повсюду стояли немецкие двуколки (по-нашему телеги), брошенные немцами при отступлении. А в девять вечера нас начали бомбить. Все повыскакивали на улицу, с тем, что успели схватить, а я не смогла найти шапку и валенки, зачем-то полотенце на голову повязала. Выбегаю, а на улице светло, как в солнечный день - ракеты на парашютах землю освещают. Самолеты так низко пролетают, что видны лица фашистских летчиков и как открываются люки и из них выпадают с раздирающим свистом бомбы. Слышу, кто-то кричит: «Ложись!» Я упала возле трансформаторной будки, она-то меня и спасла от взрыва. Многие спрятались под немецкие двуколки, зарывшись в снег. Это было наше боевое крещение. Вот тогда мы мигом повзрослели и поняли, что такое жизнь и смерть, смеяться стали меньше, а то в вагоне песни под гитару пели, словно на гастроли ехали.
Учительница замолчала, не может дальше рассказывать. А я отчетливо вижу эту картину, и сердце сжимается. Мы обе находимся на той станции под обстрелом: свист, грохот, рев, дым, гарь.
- Ты пей, пей чай-то, - пододвигает она мне чашку и кладет на блюдце еще кусок пирога. У нее пироги всегда вкусные. А я ни пить, ни есть не могу, и отказаться – обидится. Александра Наумовна встала, открыла шире окно, и в кухню ворвался уличный шум. Постояла она у окна, села за стол и продолжает: - Наступил февраль. Стали мы пешком передвигаться ближе к передовой. Госпитальное имущество за собой тащили на лодочках-волокушах. От русских деревень ничего не осталось, дома горелые да печи каменные с трубами торчат. В деревне Михайловка Курской области было много раненых, мы ставили большие палатки на пятьдесят мест, там их и укладывали на носилках, а в операционной палатке оказывали им первую медицинскую помощь и отправляли в тыл. Работала я с ведущим хирургом Александрой Петровной Антиповой, кандидатом наук, было ей тогда тридцать семь лет. Оперировала она только тяжелобольных, у кого были повреждены череп, грудь, бедро или живот. Хорошо помню первую ампутированную ногу, которую нужно было достать из тазика и вынести в заранее выкопанную яму, руки тоже туда несли. Лежит эта нога в тазу синяя, отекшая, пузырится от гангрены. Стала я поднимать ее, а она тяжеленная, бросила я ногу и выбежала из палатки. Меня рвет, а я плачу: «Ногу жалко…» Потом привыкла. Весь инструментарий отлично знала, могла быстро врачу помочь. Александра Петровна строгая к себе и окружающим была, а меня по-матерински Шурочкой звала. Попробуй ей не так инструмент подать - рассердится, а я быстрая, ловкая, хорошо свое дело знала. Снимали мы раненого со стола и в перевязочную несли, где его бинтовали, гипсовали, потом в предперевязочную, а уж оттуда санитары-носильщики дальше уносили. Местные жители нам много помогали: на коровах, быках, подводах отвозили раненых до ближайшего госпиталя. Раненых было столько, что не успевали обрабатывать, лежали они на земле под деревьями, за палатками. Мы по трое суток из операционной не выходили. Александра Петровна ампулу кофеина выпьет и дальше продолжает работать. Я тоже попробовала – чистая отрава.
 Сколько же моей учительнице, бедной, пришлось выстрадать? Откуда у нее столько оптимизма, энергии? Ей ведь скоро восемьдесят лет будет, а она молода душой, в глазах огонек, лицо гладкое, почти без морщин – красивая женщина. Я с ней рядом всегда отдыхаю и жизни у нее учусь. Посмотрю, как вся кухонная посуда у нее блестит, приду домой и свои кастрюли начинаю отдраивать.
- Привезут солдатика с ранением в живот, - рассказывает она дальше, - положат на стол, накроют простыней с разрезом, вынут кишки, промоют в физрастворе и обратно в живот кладут и зашивают, с трубочкой наружу, чтобы гной в банку капал. Это были нетранспортабельные больные, кто из них выживал - не известно, их уже в тылу долечивали. Страшнее, Наташенька, обгорелых танкистов никого не видела - обмундирование с них вместе с кожей снимали, как блин. Глаза – сплошное месиво, и согнутые обгорелые руки у головы. Мы для них специальные деревянные каркасы делали и марлей покрывали от мух. Помочь им было нечем, только поили из поильников. А вот летчики почти не поступали - или в бою погибали, или в плен попадали. Над нами часто воздушные бои проходили.
Спали по два часа. При таком режиме работы каждое утро, представляешь?  политинформацию проводили! Пришла я однажды с операции, усталость смертельная, а меня в караул часовой на пост отправляют продовольственный склад и штаб охранять. Сил нет стоять и винтовку держать, присела я возле склада и тут же уснула. Увидел меня дежурный по части, отобрал винтовку и привел к начальнику. Дали мне десять дней строгого ареста и заперли в продовольственном складе. Я плакала и просила, чтоб только маме не писали. Четыре дня там отсидела, на матрацах хоть выспалась. Александра Петровна за меня заступилась, освободили, работать-то некому было.
Когда раненые умирали, в основном от заражения крови, Александра Петровна винила только себя и нас. Для них на самом видном месте, на перекрестке дорог рыли братские могилы. Рядовых хоронили в нижнем белье, накрыв простынями, я для офицерского состава колотили гробы. Субординацию на войне строго соблюдали.
В 1943 году началась страшная эпидемия сыпного и брюшного тифа. В печах дезинфицировали обмундирование, потом из печки целыми касками вшей выметали. Они белые с длинными хвостами в одежде вдоль всех швов вплотную друг к другу сидели. Мы были все пропитаны мылом КА (против вшей), смачивали косынки, бинтами обматывали запястья и валенки. И все равно весь личный состав переболел сыпным тифом. Я от высокой температуры теряла сознание, разламывающаяся голова казалась огромных размеров, мучили галлюцинации, жужжащие мухи виделись самолетами. Всю весну тяжело болела, а летом началась дизентерия. Поили нас бактериофагом, и это не помогло: в скрытой форме переболели все.
А зимой мылись мы так: в брезентовой палатке посредине стояла бочка, которая топилась дровами и кизяком, и на бочке в тазах растапливали снег. Новые гимнастерки, юбки и нижнее белье выдавались один раз в год. Курево и спирт я меняла на сахар. Готовили еду на передвижных полевых кухнях молодые девушки. Им тоже тяжело приходилось: весь личный состав и раненых накормить надо было. Случались счастливые моменты, когда после бомбежки убитую лошадь привозили и тогда  котелки наполнялись мясом.
Чай ее уже остыл, а учительница все вспоминала и вспоминала войну до мельчайших подробностей, как будто вчера это было:
- Так и шли, не отставая от фронта, всю войну. Прошагала я 2800 километров. Победу встретила на территории концлагеря в Германии, пленных там уже не было, в бараках стояли нары с постельным бельем. Хорошо помню этот день, я за стерильным столом с Александрой Петровной работала. Слышим на улице шум, гам, стреляют, качают друг друга и кричат: «Победа! Победа! Ура!» Смотрю, у Александры Петровны по щекам слезы текут, и медсестра осторожно тампоном их промокает. После операции забинтовала я больного и бегом на улицу. Слезы радости трудно передать, сердце от счастья разрывалось. Для многих война закончилась, а через наши руки еще 20.000 наших военнопленных прошли, а раненые солдаты еще неделю поступали. Тут уже режим нормальный был: ночью спали, днем работали. Вот такая она война…
Не дай Бог кому-то пережить такое. Александра Наумовна долго сидела молча, глядя в окно. Я тихо сидела рядом и думала. Ее поколение смогло пройти войну в нечеловеческих условиях, выстоять и победить, сохранив нежность и теплоту, а потом еще передавать опыт и учить нас добру, терпимости и честности, вселяя в наши души радость и оптимизм.