Танкист Петр Швецов

Жизнь с детства начинает свой бег неторопливо, тянется медленно день за днем. Ребенок успевает замечать как растет трава и как зеленеют листочки на деревьях. С ним рядом мама, и он счастлив. Но с годами жизнь начинает ускоряться, и как в окне поезда, мелькают перед глазами года, события, люди. И что несет в себе этот поезд жизни, не дано знать никому. Внезапно все бури и вихри выстраданных переживаний остаются позади, и человек словно стоит в стороне и видит конец жизни, осмысливая прошлое. Что же было самым ярким и незабываемым?
Свела меня судьба со старым бойцом - Петром Павловичем Швецовым, бывшим танкистом, прошедшим Великую Отечественную войну от начала до конца. Я специально приехала к нему в село, чтобы расспросить его о войне. В стареньком костюме во фланелевой клетчатой рубашке он радостно встретил меня на крыльце и пригласил в дом. Долго искал для меня более-менее крепкий стул, сам сел на старенький скрипучий диван, застеленный ветхим покрывалом.
 В обычном деревенском доме в два окошка мирно тикают ходики, где-то бормочет радио, в углу стоит икона Божьей Матери в массивном окладе под стеклом, украшенная бумажными цветами. Со стен на нас смотрят фотографии семьи, в центре военная фотография Петра Щвецова - одна единственная. На столе, накрытом потускневшей скатертью, среди маленьких коробочек с медалями лежат пожелтевшие листочки бумаги и пачка сигарет «Прима» с портретом Сталина. Для постороннего человека медали – просто железки, а для старика каждая медаль, каждый листочек – это такое событие, в котором, может, и состоит смысл жизни.
Когда в середине зимы 1922 года в селе Елизарьево в простой семье родился обычный мальчишка, тогда еще никакая заезжая цыганка не могла предсказать его судьбу. И только потом оказалось, что не нужно быть гадалкой или всевидящей, чтобы предвидеть, что ждало мальчишек этого поколения. А ждала их война.
- Тогда родителей-то уважали и боялись: что скажут, все старались сделать, – начал вспоминать Петр Павлович после долгого молчания. Я не торопила. – Ну, дак вот, сделашь – молодец, а не сделашь – сразу получишь ремнем по заднице. В Елизарьеве проучился я четыре класса, а в Дивееве закончил семилетку.
Предвоенные годы. Первые велосипеды, первые репродукторы, вокруг которых собиралась вся деревня, первые фильмы на кинопередвижке. Впереди сияли надежды счастливой жизни, хорошей и доброй семьи. «Жизнь стала лучше – жить станет веселей», - звучал лозунг авансом. Вся жизнь впереди. Но четыре года круто изменили жизнь тех поколений, и малого и старого.
- В 1940-м году забрали в армию, в Кострому, в военное училище попал, оттуда сразу на фронт, - продолжает он. - Сперва в 241-ю танковую бригаду, потом в 24-ый танковый полк, и уж оттуда в 1947 году демобилизовался.
Петр Павлович сидел напротив меня на краю дивана, теребил отворот пиджака, а я смотрела на него и переживала вместе с ним, и мне вдруг так захотелось обнять этого старого коренастого человека, что я растерялась. Он так похож на моего деда! С глубокими морщинами, сжатыми губами и немного выцветшими глазами, его лицо хоть и выражало человеческую скорбь и мудрость, но было необычайно светлым. Побыв с ним несколько часов, я почувствовала, что в моей душе все перемешалось: и жалость, и восторг и бесконечное уважение к доброму, радушному и беззащитному, как ребенок, человеку. Человеку, прошедшему всю войну танкистом до Берлина, форсировавшего Днепр и Дунай, сражавшегося под Сталинградом и на Курской дуге. У меня появилось чувство вины за то, что я ничем не могу ему помочь, только что внимательно выслушать. Неужели он, не жалея для нас своей жизни, заслужил такую беспросветную бедность на старости лет? Но он ни на что не жаловался, как и все фронтовики, которых осталось-то на пальцах перечесть.
Говорил Петр Павлович сбивчиво, порой невнятно, и мне приходилось вслушиваться в каждое его слово. Постоянно плакал, но слез не вытирал, и я понимала, что ничто не может его утешить. Рассказывая, Петр Павлович частенько выражался матерком. Но многие вещи и события другими словами объяснить невозможно, да и не нужно. Мне действительно трудно понять как двадцатилетние ребята, не нюхавшие пороха, сразу попадали в молотилку боя. Как их к этому готовили?
- А как же! Готовили… Политработники дух боевой поднимали: 150 грамм спирта перед боем дадут, и вперед на х… Водка много людей сгубила. Пьяный под пулю по глупости лез, а ведь всё секунды решают. Первый бой? Такое, дочка, забудешь разве? Привезли нас, целый эшелон, окружение под Сталинградом разбивать. Жукова, Рокоссовского и Василевского я видел, вот как тебя сейчас вижу. Назначили меня командиром танка. Со мной еще механик-водитель, заряжающий и радист. Танки у нас хорошие были, лучше немецких: Т-34, пятьсот лошадиных сил, спаренные пулеметы на башне. Как рубанет! На х... За Родину! За Сталина! И в бой. Немец на нас прет, а мы на него. И там, дочка, сучить не будешь. Ты как зверь, а не человек. Да… Первые два-три дня на передовой тяжело, не пьешь, не ешь. А потом думаешь, да пошло оно все, что будет, то и будет, все по хрену…
Я уже и не знаю, мне ли он рассказывает или совсем ушел в прошлое и, как глухарь, сидя на току, ничего не видит и не слышит вокруг. Словно стоит он на той земле, изувеченной взрывами, исполосованной гусеницами танков, залитой кровью, и слышит грохот снарядов и свист пуль.
- Есть приказ взять населенный пункт. Есть! – вспоминает он. - Что надо, то и делаш. Наступать всегда легче, чем отступать. Только вперед, – глубоко вздыхает и продолжает: - От страха, дочка, не умрешь. Пока сердце бьется – не помрешь. Страшно, когда на твоих глазах товарищей убивают, одним ведь эшелоном ехали, знали друг друга. А в бою и не разберешь, кто под гусеницами танка: немец или свой. Раненых во время боя оставляли, а медсестры их подбирали и на плащ-палатках оттаскивали. После боя проверяешь себя: жив? Жив! Цел? Цел! Слава богу. Иной раз спросишь, все ли живы? А этого уже нет, другого нет. Убитых товарищей не бросали, хоронили. Гробы сами колотили, доски в деревне от забора отрывали, везде, где только можно, их доставали. Что надо, то и сделашь. Да… Всяко было. Сами своих колотили. Пришел, например, нашим летчикам приказ: населенный пункт бомбить, а мы уже тама. Ну и ка-а-к… на нас жахнет. Они не виноваты. Приказ… Помню, был у нас начальник Свиридов - пехотинец. Командовать танками не умел. Столько, дочка, людей поубивал ни за хрен. В технике ничего не понимал! Дает задание – отремонтировать гусеницы или мотор танка за пять минут. А как их за пять-то минут … твою мать отремонтируешь?! Не выполнил приказ – пулю в лоб. Дурак он был… За нами ведь ремонтный завод передвижной шел. Реммастерские были, и станки, и сварка, все было.
Есть понятия, не зависящие от возраста и положения в обществе. Скажи – Гагарин, и больше ничего объяснять не надо. Скажи – Курская дуга и сразу представляешь тысячи танков, самолетов и людей, взрывы, дым и горящую технику. Историки давно скрупулезно   подсчитали количество участвовавшей в боях техники и людей с той и другой стороны, и вся эта огромная масса железа словно похоронила под собой одного конкретного человека. Но человек этот есть, и пока он жив, жива и его память.
- После боя под Прохоровкой на Курской дуге от немецкой и русской  пехоты по всему полю где кишки лежали, где руки, где ноги, где что. И груда горящих танков. Свежего воздуха не слышно. Трудный был бой. Глохли от взрывов, - у Петра Павловича задрожал голос, и опять покатились слезы. - Вот сколько глаза видят, все танки, танки, сплошняком танки, а небо все в самолетах. Техника всяка была. По десять, двенадцать часов из танка не вылезашь. Если снаряды заканчивались, на таран брали, кто кого. Попадет снаряд в танк, он и давай на месте крутиться. Потом как лупанет! В задницу все вылетает. Если склон под сорок пять градусов, танк опрокидывался на х… Покувыркайся-ка! Если ударили, как кувалдой, по тебе первый раз, жди второй, а в третий раз точно зажгут тебя. Представляешь, дочка, в танке пятьсот килограммов солярки и сто килограммов масла, да боеприпасы. Как вспыхнет! Моментально полыхнет. Иногда успевали вылезти. В танке три люка, через какой-нибудь да вытащат. Один другого обязательно будут спасать. Мой танк два раза подбивали, меня раненого в руку вытаскивали из горящего танка. Второй раз в Венгрии в две ноги осколками от снарядов ранило. В госпитале лежал, - и он заплакал. Я не мешала. Потом продолжал: - Через Дунай три раза переправлялись. То мы на немцев, то они на нас прут. Ослабнет он, мы его начинаем тянуть как надо… Раз понтон через речку навели, надо форсировать, быстро-быстро брать, нельзя задерживать движение. Если танк заглох, две-три минуты и его сталкивают в Дунай. Пожалеешь одного, погибнут сотни. Многие даже плавать не умели. Не река, а месиво из людей и танков, вода красная-красная от крови. Море крови-то. На Днепре было тоже самое… Вот так и воевали, дочка.
Долго в тишине комнаты висит его тяжкий вздох. Пришел полосатый рыжий кот с улицы, обошел меня, поприветствовал и стал тереться о ноги хозяина, не плачь мол. Слезы старика медлительны и горьки, настояны они на утраченной молодости, на памяти о погибших друзьях, на непонимании того, как неожиданно поменялось время и изменились человеческие ценности.
- Пехота где уляжется, там и спит, - после долгого молчания заговорил Петр Павлович. - А мы могли и в танке. 1942-43 годы все время были на улице, ни разу толком не поели. А кормила нас полевая кухня, если ее разобьют, будешь голодным - частенько такое бывало. Американцы нам сало присылали, куски все в соли, поскребешь, очистишь ножичком и ешь. Я за три года один раз в лесу мылся: под брезентом воду нагрели в ковшике и выдали на блюдце, обольешься и все. Вшей горстями с себя стряхивал. А что ты думаешь? Летом на юге в бушлатах, в шапках-ушанках, в валенках и ватных штанах. Как зимнюю одежду выдали, так в ней и ходили. А праздники, знаешь, дочка, когда были? Когда сухари привозили и супа маленечко тепленького. Вот это уж праздник! А то привезут мерзлый хлеб - пехота под мышку кладет и греет, а мы - в танке на моторе.
Прокукарекал за окном петух, кот выгнул спину, поточил когти на самотканом половичке и сверкнул на меня желтыми глазами. За окном, прикрытым блеклой занавеской, послышался девичий смех.
- Девки у нас были хорошие, санитарки, - улыбается сквозь слезы старик. - Мы их никогда не обижали. То они с нами пошутят, то мы с ними. Какая там любовь! Не до этого было…  Да… Мы когда за границу выехали, там мы уже хозяевами были, цивильными ходили в штатском и в фуражке. В Болгарии я тебе прямо скажу – хохлы живут, такие же гостеприимные, угощали нас за так: «Братушки, братушки. Садитесь, садитесь». В Венгрии э-э как русских ненавидят. В Румынии одни цыгане живут. А в Германии, дочка, мы о дне победы за сутки узнали. Вверх все стреляли и из танков салютовали. И вино тогда привезли, и кухню, и дополнительный паек дали. Одним словом, долгожданный праздник был. Наплакались…
Войну-то солдаты прошли, не все, правда, далеко не все. Они не считали себя героями, они просто защищали Родину. Когда возвращались домой, у каждого была одна мысль: «Вот теперь-то заживем». А если сейчас спросить, так какой же период жизни был самым ярким и насыщенным? Они ответят, что война была для них пиком, самым главным делом их жизни. И понимают они это только сейчас.
- А дальше как у всех, - продолжает он, - вернулся с войны старшим сержантом и сразу женился, двоих детей вырастили. Внуков и правнуков столько – в окошко, наверное, не перекидашь всех-то.
На столе, накрытом потускневшей цветастой скатертью, среди маленьких коробочек с медалями, лежат пожелтевшие листочки бумаги и пачка сигарет «Прима» с портретом Сталина. Бережно беру в руки медали, переворачиваю и читаю: Орден Отечественной войны 2-ой степени, медали за взятие Вены, за взятие Будапешта, за победу над Германией, за освобождение Праги. Много юбилейных медалей.
- А вот эту медаль за Отвагу сам Михаил Иванович Калинин вручал, - с гордостью сказал Петр Павлович и потер медаль о рукав.
В избе повисла тишина, домашняя тишина. И только часики монотонно отстукивают время. Скрипнула половица, словно домовой пробежал от дивана до печки. Руки старика вздрагивают. Тяжело старому солдату рассказывать о войне, но хочется. Это его жизнь. Я пожала ему руку, и мне опять нестерпимо захотелось обнять его на прощание, горечь вины перед ним сковала меня, но я справилась с собой и крепко-крепко обняла его. Он так похож на моего деда, у которого я уже ничего не могу узнать.
Закрылась за нами входная дверь, проскрипели доски на ступеньках и, подойдя к машине, я обернулась. На крыльце стоял старый русский солдат в шерстяных носках, дымя сигаретой из пачки с портретом Сталина, и махал мне рукой. Возле его ног важно сидел старый полосатый кот.