Телефонистка

Журналистом всегда движет интерес, интерес ко всему происходящему, интерес к прошлому и будущему. Интересны люди, их судьбы, ведь жизнь человека определяет то время, ту эпоху, в которой они жили. Меня давно интересовала одна пожилая женщина из соседнего подъезда. Ей много лет, но старушкой ее назвать язык не поворачивается. Выше среднего роста статная женщина с густыми крашеными волосами, правильными чертами лица, карими глазами, не потускневшими даже к старости и морщин на лице мало. Представляю, какая она была красивая яркая женщина в молодости. Я все время вижу ее куда-то спешащей. Однажды я увидела ее сидящей на скамеечке у подъезда и решилась подсесть к ней. Слово за слово и мы разговорились. Как только я попросила ее вспомнить про свою молодость, про годы войны, она поглядела на меня внимательно и задумалась: не каждому хочется рассказывать про свою жизнь.
- Даже не знаю, с чего и начать, – ответила она.
- А вы, Анна Петровна, начните с рождения.
- Родилась я давненько, страшно сказать, в 1916 году в городе Арзамасе. Из восьми детей старшая была. После семилетки работала в заводской библиотеке, еще и культоргом была, шустрая, веселая, до всего дело было. Потом на медсестру выучилась и в районную больницу перешла.
- А где вас война застала?
- В поезде с юга из отпуска возвращалась. Не чаяла, как до дома быстрее добраться. По всей стране сразу мобилизацию объявили: всех медсестер вызвали в военкомат и по госпиталям отправили. Раненых в госпиталь привозили после санпропускников, а мы уж их, родненьких, выхаживали. Солдаты с фронта голодные на женщин были и попросили у начальства, чтоб меня поставили в палату к легкораненым. Я молоденькая, хорошенькая, веселая была, глазищи огромные, коса по пояс толщиной с кулак, талия с наперсток. Любила я ухаживать за ними, как мать родная была, и меня любили, даже в газетах писали и помещали фотографии. А уж сколько после этого писем от солдатушек получила. Эх… Стали мне женщины завидовать, шептаться за спиной, а я этого страх как не люблю. Не сложилась у меня там жизнь, особенно после того, как главврач меня застал с молодым офицером контуженным. Тогда-то я на фронт и попросилась. Халат сняла, с больными попрощалась, нас ведь даже по имени нельзя было называть, сестра и все, а они меня на ушко Аннушкой звали, и в военкомат прямиком. А оттуда в отдельный батальон воздушного наблюдения и оповещения связи. Учили нас по восемь часов в день на телефонисток, надо было отличать по звуку моторов немецкие самолеты от наших. Услышу немецкий бомбардировщик «Юнкерс-87» или «Хенкель-111» или истребитель «Мессершмитт–109» и по рации на передовую срочно передаю. Любой самолет могла на слух определить, да и сейчас, наверное, отличу. Так вместе с линией фронта и передвигались: от Москвы до Польши, потом в Литву, а демобилизовалась уже в Германии.
Для меня, родившейся через двадцать лет после войны, война кажется чем-то далеким, оставшимся уже в прошлом столетии. И знаю я о ней из книг и учебников, деды мои на войне погибли. Но участники, живые свидетели еще пока рядом с нами и могут рассказать то, что не всегда и напишешь. Мне важно было услышать от женщины, пережившей те события, каким был их быт, что они ели, как жили и как любили.
- В основном в землянках жили. Когда сами их рыли, а чаще пленные немцы: и мужчины, и женщины. А мне их жалко было: тоже ведь люди, подкармливала их, хлеб в карманы засовывала. Они брали, приговаривая: «Данке, фройляйн».
А продукты нам на весь батальон привозили: муку, крупы, консервы. Полевая кухня была. Когда налеты и бомбежка, машина задерживалась, приходилось иногда самой бегать за провизией за несколько километров, боевая была, смелая, ничего не боялась. Если рядом с какой деревней стояли, возьму муку, зайду в первый же дом и прошу у хозяйки хлеб испечь. Сама и пекла, а когда и хозяйка помогала, тогда ведь не отказывали и думали: «Может и моим мужикам кто поможет». А у себя в части готовила на костре на кирпичиках. Любила я кашеварить, и все-то у меня получалось вкусно, котлеты из картошки такие жарила, что пальчики оближешь. Если удавалось лук добыть, то и супчик варила. Ночью сам командир лучинкой мне светил, а я кашу варила, чаще пшенную, солдатам на завтрак. Многое я могла, за все бралась с душой и любовью: я и телефонистка, и связистка, и наблюдатель, и медсестра, и повар, и любимая, многие после боя не возвращались. Даже могла на столбы на «когтях» подниматься, жизнь заставит и не тому научишься. А страшно-то наверху, на морозе руки к проволоке примерзали, рукавицы не спасали. Все могла. Мне даже хлеб доверяли развешивать. А это не просто так, еще заслужить надо было! Всегда честно делила.
Что нам выдавали? Так это за всю войну одна шинель, гимнастерка, пилотка, штаны, одеяло, вещевой мешок, ложка в сапоге, ремень с патронами и винтовка. Мылись как следует раза три-четыре за всю войну. Один раз, помню, в деревенской бане. Вот уж напарились! А в основном - из котелка, воду порой издалека приходилось носить, особо не намоешься, так основную грязь смоешь и ладно. Из-за вшей пришлось волосы остричь, всю ночь проплакала, жалко было. А раненых привезут, начнешь бинты снимать, а там вши кишат, роем кишат. А если раненый долго был в гипсе, то когда его снимали, под гипсом черви белые шевелились, а вонь – тошнотворная.
Помню, как-то по весне, страшная эпидемия гриппа пошла. Лекарств не было,  медсестер не хватало, а у солдатушек температура сорок, приходилось далече ходить уколы им делать. Болезнь у меня – за больными ухаживать. Кому словечко доброе скажешь, кому полотенце на голову положишь, помогала чем могла. Бывало, что за них и на посту с винтовкой стояла. А когда бомбежка, то от одного раненого до другого - по-пластунски, все коленки в кровь раздеру, но хныкать не привыкла, всегда помнила, что солдатикам еще больше доставалось.
Однажды в деревне ночевали, в избе пять человек на печке, пять на полу. Спокойно, тепло, хлеб в тот день первый раз за всю войну на молоке пекли. Запах стоял, аж голова кружилась. Вдруг видим - немцы на лыжах из леса показались. Хорошо, что в окно заметили и в поле успели убежать, в снег зарыться. Не заметили они нас… Спаслись мы… А того хлеба на молоке так и не поели.
Еще помню, послал меня командир к связистке на помощь катушки с проволокой принести. А тут страшная бомбежка началась, я первый раз сильно испугалась, все вокруг свистит, грохочет, земля вздыбливается, не смогла идти дальше, ноги подкосились, я и вернулась. За невыполнение приказа хотел меня командир расстрелять, а девчонки зацепились ему за штаны и ревут, чтобы не расстреливал. Пожалел, девчатам спасибо… Знал ведь, что одну посылать права не имел.
Перевозила я как-то лютой зимой раненых из одного госпиталя в другой, а проводница случайно взяла да и высадила нас на одну станцию раньше. Я пробивная, сразу к начальнику полустанка. Не могу же я раненых бросить. Дал начальник мне подводу, на нее тяжелых положили, а кто мог - пешком, все же дошли до какой-то деревни, а утром их бабы в госпиталь отвезли. Не успела я отдохнуть, нужно обратно идти. Подхожу к полустанку, а тут поезд притормаживает, вскочила я на подножку, а дверь не могу открыть, примерзла. Вцепилась я в ручку, холодно, дует. Чувствую замерзаю, сколько так ехала не помню. Когда солдаты в вагон меня занесли, я сознание потеряла. Они меня спиртом отпаивали и ноги растирали. Выжила…
Не верь, милая, когда говорят, что на войне не страшно. Страшно… Однажды такая ужасная бомбежка была, страх божий: «Юнкерсы» ревут, бомбы свистят, на земле и на небе ад сплошной, чернота, дым кругом, волосы от страха шевелятся. Выбежала я из землянки, набросила на голову одеяло и бегом в лес, меня потом без сознания случайно нашли. А бомба рядом с землянкой взорвалась, всех заживо засыпало… Бог меня всю войну берег.
А когда не бомбили, мы песни пели, танцевали, шутили, влюблялись и любили каждый раз как последний. На войне не знаешь, будешь ли завтра жив или нет, а жизнь-то одна. Сколько на моих глазах-то мужиков поубивало. У меня больше никогда не было столько мужиков, сколько в войну было. Иногда думала, пусть уж лучше на войне любить буду, мужиков-то после не останется, замуж некому будет брать. Мы ведь молодые, настрой боевой. Про нас, медсестер, разное говорили.
Долго мы победу ждали, уже в Германии были. А как победу объявили, так разом силы и покинули. Жили мы тогда в небольшом немецком домике, туалет на улице. Вышла я во двор, да так и не дошла, сильное истощение, темно перед глазами стало, вроде как куриная слепота. Как легла на кровать, так десять дней на спине пролежала, не было сил перевернуться. Пожалел один командир и выпросил меня у начальства в свою часть забрать. А я всю дорогу за лошадью, держась за повозку, еле плелась. Увидел он, что я до такой степени немощная, так в другую часть меня и пристроил. А я нашла в каком-то курятнике сырое яйцо, выпила его и ожила. Так вот и живу, долго уж живу…
Мне с Анной Петровной не хотелось расставаться, она все вспоминала и вспоминала, так и просидели мы на лавочке до самого вечера. Не часто, видно, у нее про военное прошлое спрашивают, а рассказать хочется.
С каждым годом все дальше и дальше мы уходим от событий тех лет, от неслыханных страданий и непреклонной веры людей в себя и победу. Но время не властно над тем, что люди пережили. Ведь это была их молодость, и для всех, кого я встречала, это были лучшие годы их жизни.
И когда я уже прощалась с Анной Петровной, она сказала мне:
- И не думала я, что так много вспомню. А я не горюю, некогда, три подружки у меня есть, тоже вдовые, в гости друг к другу бегаем, все праздники вместе гуляем, кто пирожков, кто блинов принесет, выпьем по рюмочки и песни поем. А там и потанцуем. Умирать с музыкой буду.