Утерянные ордена

Этот день 22 июня 1941 года был очень счастливым. В семье Василия и Лизы родилась дочка! Конечно, Василию хотелось сына, но и дочка – тоже хорошо, тем более по дому уже бегали семилетняя дочка Варька и четырехлетний сын Женька. А жизнь-то впереди долгая, будут еще и сыновья, и дочки! Но пока жена в больнице, думать о будущем некогда: с раннего утра хлопоты по хозяйству, оно не малое, как и у всех в деревне: корова, поросёнок, куры, огород… Да и дети присмотра требуют. Хорошо, бабка Степанида ходит, помогает по дому да за детьми присматривает. Некогда Василию дома сидеть – работа у него ответственная: директор строящегося льнозавода! Лён в области всегда был главной культурой: это вам и ткань, и масло…А ткани-то какие! От мешковины до батиста, а уж про его нужность в армии вообще промолчим. Так что завод нужно было пустить к сентябрю, чтобы принять урожай льна прямо на месте, а не возить за полсотни километров да по осеннему бездорожью. Вот и пропадал Василий на своём заводе с утра до ночи, там его и застала страшная новость – война!
Что дальше делать – раздумий не было. На войну, конечно! Собрались мужики -односельчане и пошли в город, в военкомат записываться на войну. Город недалеко, всего 14 километров…Лошадей председатель не дал – сенокос, пока погода стоит,  надо сено возить с дальних покосов и копнить близ коровника.  Шагали споро, обсуждая на разные лады эту новость. Что победим – это ясно, а вот когда? Хорошо бы к осени, ну, в крайнем случае, к зиме… Но лучше к осени! Надо же и дров заготовить, и коровник утеплить, и картошку выкопать – много дел, а тут война! Ну, что делать! Прогоним немца, и опять потечет жизнь со всеми тяготами и радостями крестьянского быта.
В военкомате  усталый и злой военком объяснил Василию, что призыву он не под-лежит как директор важного стратегического объекта, что потребность во льне в  связи с войной сильно возрастёт, а мужчин заберут на фронт, так что ему предстоит обходиться теми, кто на селе остались…И не спорить! Партии и товарищу Сталину виднее, кто в это тяжёлое время и на каком месте нужен. Так что нечего тут околачиваться и отвлекать людей от работы, а надо шагать домой и браться за дело с новым коллективом! Кто на селе остался? Бабы да дети? Вот с ними и надо завод достроить, запустить его и начать давать лён, которого посеяно в этом году вдвое больше чем в прошлом...
Домой Василий вернулся злой. Это что же получается? Все его друзья-односельчане уйдут на фронт родину защищать, а он тут будет с ребятнёй на печке отлёживаться? А как потом мужикам в глаза смотреть, когда они героями с войны вернутся? Со стыда сдохнешь… И не знал Василий, что никогда не увидит он своих односельчан. Повезут их всех в одном эшелоне, налетят немецкие бомбардировщики, и разметаются мужики по железнодорожным путям, так и не доехав до войны. И придет в село 364 похоронки, и оглохнет село от бабьего воя, и почернеет оно от вдовьих платков…
И снова пошёл Василий в город, на это раз в райком партии. И кричал, и доказывал, и убедил-таки снять с него эту бронь, а директором назначить хромого Ивана Митрича, хорошего работящего мужика, по причине хромоты к войне совершенно не пригодного. В три дня передав все дела преемнику, Василий велел Лизавете собрать ему всё необходимое для войны. А на причитания:  «Как же я тут жить-то буду?» твёрдо ответил: «В амбаре овса два пуда, муки пуд, куры да корова…До осени проживёте, а там война кончится и я вернусь. Ничё, проживёте!». С этими словами и ушёл Василий на такую, казалось, недолгую войну.
Лето в деревне – тяжёлая пора, тут работы от зари до зари и мужикам и бабам хватит за глаза… А без мужиков-то каково? Вот и пришлось  бабам и на трактор лезть, и косилку осваивать, и хоть как-то своё хозяйство поддерживать. Лизавету назначили бригадиром в колхозе, уходила она рано, подоив корову и отогнав её в стадо. Приходила затемно, когда дети уже спали, и валилась без сил на кровать. Новорожденная девчонка, которую назвали Ритой, была целиком и полностью доверена старшей дочери Варьке. Ну и что, что той всего 7 лет? Война, а значит, детство кончилось! Варька старалась как могла: толкла картошину, разводила её молоком и эту тюрю, завернув в тряпку, совала в рот Ритке. Ритка лежала тощая, синяя и шамкала тряпку смешным беззубым ртом. Она не ревела – на это сил надо, а где их взять брошенному голодному ребенку?  Раз в день заходила бабка Степанида проверить, как тут дела, и приносила пол-каравая хлеба. Сначала смотрела, жива ли Ритка, потом гладила по голове своего любимца Женьку и шла проведать кур да огород. А Варьке хотелось гулять! Или пойти с девчонками за ягодами в лес! Вот он, лес – начинается прямо за деревней со всеми своими богатствами: с земляникой, черникой, грибами! Лес – это праздник и радость! Скорей бы вернулся отец, чтобы снова вернулась та счастливая беззаботная жизнь, где лето – это купание на Волге, игры за околицей и любимый лес! Когда же кончится эта война?
А война не кончалась, более того, она всё ближе подступала к селу. По улице молчаливым серым потоком шли беженцы, толкая перед собой жуткие железные тачки. Это не была хаотичная неуправляемая толпа, кто-то командовал этими людьми, и, повинуясь этим невидимым командирам и их приказам, беженцы либо шли через село молча, либо располагались  по избам на ночлег. Лизавета ставила перед ними кринку молока и чугунок с картошкой. Спрашивать, что да как там на войне, она боялась…Ходили по селу страшные слухи о зверствах, которые учиняют немцы, о казнях над семьями коммунистов. Были и такие люди в селе, которые шипели вслед ей: «Ничего, недолго тебе осталось…». Понимала, что семью коммуниста и директора завода не пощадят, но гнала и гнала от себя эти ужасные мысли. Не молилась, ибо в Бога не верила, просто твердила: «Всё как-нибудь образуется… как-нибудь… всё образуется…». А фронт был всё ближе, гремел отдалёнными взрывами. Однажды пришла бабка Степанида и предложила свой план: «Тебе, Лизка, с тремя детьми не уйти, тут и думать неча… Спасать надо сына, наследника. Я уйду с ним в болота, на острова, там войну и переждём. А уж ты тут смотри сама: хошь – уходи, хошь – оставайся…». Варька в ужасе от бабкиных слов затаилась на печке: « Что выберет мамка? И почему Женьку надо спасать, а на них наплевать? И куда они пойдут из своего дома, родного села? И где потом будет их искать отец, когда вернётся?»
Лизавета решила, что уходить будет со всеми детьми разом, никого не оставит. Рит-ку можно везти в тачке, вот только где её раздобыть? Пошла к Митричу на завод с просьбой о помощи… Тот куда-то звонил, ругался и снова звонил, а потом сказал веско и строго: «Иди, Лиза, работай. Есть приказ товарища Сталина об эвакуации семей коммунистов, так что придёшь домой - узел с ценными вещами свяжи на всякий случай. Когда надо будет – за тобой придут и помогут». Ответ Митрича и успокоил, и растревожил… Не было в нём уверенности в скорой победе, зато вполне допускалась возможность, что немцы всё-таки придут в село… Каждый день был наполнен тревогой и ожиданием хоть каких-то вестей  да и от Василия писем не было.
Однажды среди ночи раздался стук в окно, громкий и требовательный. «Немцы!» - полоснула мысль по сердцу. Лизавета метнулась к печке, тормоша детей: «Вставайте, одевайтесь!», потом схватила Ритку и побежала к двери, распахнула калитку и охнула : «Вася!». Худой, грязный, небритый – живой! И сразу потекли бабьи извечные мысли: «Накормить, баньку истопить… Варьку к свекровке послать, чтоб пришла…» А Василий уже обнимал проснувшихся детей, таких родных и тёплых, и рассказывал счастливой жене, что часть его тут неподалёку, всего 27 километров, что вот отпустил командир повидаться и есть у него еще два часа времени, а потом назад, в одну деревню под Ржевом.
Ушёл Василий, а Лизавета еще крепче уверовала, что всё будет хорошо! Никуда она из своего дома не уйдёт, а будет работать, растить детей и ждать Васю с фронта, лишь бы живого! И жизнь пошла своим чередом: тяжёлая деревенская работа, хлопоты по хозяйству и ноющая забота о том, чем кормить детей. Лепёшки пекли,  добавляя в муку всё, что было мало-мальски съедобным: кору, картофельные очистки, мох…Они плохо пахли и царапали дёсны, вызвали понос и рвоту. А самое страшное, что не было соли! Совсем не было! Вся еда, и так-то невкусная, становилась еще гаже. Выручала корова, любимица и кормилица. О ней-то и была главная забота в семье: накормить, вычистить, сена на зиму заготовить…Соли не будет еще полтора года, а потом придёт баржа с грязной серой круп-ной солью, которую будут выдавать бабам по ведру. Бабы будут эту соль промывать и за-ново выпаривать. Ах, как вкусно есть картошку, густо макая её в соль! И даже серые клёклые лепешки с солью гораздо вкуснее! Соль и мыло – вот главное богатство, которое было во время войны!
А война катилась по стране на своей черной колеснице, давила землю гусеницами танков, расстреливала с самолётов и щедро поливала людской кровью. Потом историки подберут много определений сражениям под Ржевом, и одно из этих названий будет «Ржевская мясорубка». И много-много лет будут  спорить о потерях и жертвах в этой мясорубке, называя разные цифры: от 500 тысяч до 1, 5 миллионов, о том, кто там был сильнее и умнее. Это всё будет потом, когда уйдут из жизни даже те, кто остался жив в этих боях. Василий попал на Западный фронт, которым командовал маршал Жуков. Изматывающие бои шли от темна до темна, а вечером смертельно уставшие русские и немецкие солдаты шли с котелками за водой на Волгу. Только река, совсем не широкая в тех местах, разделяла их, но по негласному уговору не раздавалось ни единого выстрела. На короткое время наступало передышка, чтобы с рассветом снова ожесточённо убивать, убивать, убивать…И гибнуть, гибнуть, гибнуть…
Жуков звонил каждые два часа, требуя сводку о положении дел. Наступление захлёбывалось в крови павших солдат, за каждую взятую линию обороны каждому солдату был обещан орден, но потери были такие, что давать их было просто некому… Поздно вечером Василия вызвали к командиру. Майор не спал трое суток и непрерывно пил густую заварку, потирая красные от бессонницы глаза. Махнул рукой Василию – садись, мол – налил чаю и сказал устало:
- Утром наступление… приказ Жукова…готовься…
- Не с кем мне наступать, товарищ майор… От моей роты осталось меньше трети…И это вместе с ранеными…
- Будет тебе пополнение, только не удивляйся…Впрочем, сам разберешься, немаленький.  Других-то всё равно нет.
Василий вышел от майора озадаченный. Что за пополнение такое, что и сказать-то прямо нельзя? Впрочем, загадка скоро разрешилась: после полуночи пришли крытые ма-шины с вооружённой охраной и оттуда под лай собак вышли… «Зеки!»  - ахнул Василий! Они стояли на снегу: худые, в тонких полосатых робах и разбитых башмаках, угрюмые, с голодным блеском в глубоко запавших глазах. Василий смотрел и не мог сказать ни слова. С этими людьми ему завтра идти в атаку… Готов ли он? Готовы ли они? Кое-как справившись с собой, он произнёс севшим от волнения голосом: «Мужики, завтра в бой. Одеть-обуть мне вас не во что…Оружия нет. Всё, что добудете в бою – ваше. Кто отличится в бою – на каждого подам рапорт. А сейчас разбужу кашевара, у него ужин остался. Некого сегодня было ужином кормить…».
Конвоиры с собаками сели в машины и уехали, а к зекам подходили проснувшиеся солдаты, знакомились, угощали куревом. От кухни потянулся запах дыма и каши. Как ели эти люди! Не ели, а жрали, давясь и не глотая, словно боясь, что у них сейчас отнимут эти миски с немудрёной солдатской едой. Потом они уснули, а Василий долго стоял на пороге землянки и непрерывно курил, мучаясь сомнениями. Как он завтра поведёт в атаку этих измождённых, безоружных и озлобленных людей? И как они поведут себя в атаке? За что они пойдут в бой? За родину и Сталина, которые так жестоко обошлись с ними? И всегда ли по справедливости? А, впрочем, не его ума это дело… Только вот на душе тяжело…
А утром был бой… После крика Василия:  «За мной, мужики!» метнулись из окопов серо-полосатые тени под редкие выстрелы оставшихся в роте солдат и под свой злобный отчаянный мат. Немцы растерялись, не понимая, что происходит и кто эти люди, надви-гающиеся на них так страшно и неумолимо. И это замешательство стало для немцев роковым: уже в окопы спрыгивали штрафники, они вцеплялись врагу в горло, душили, вырывали автоматы и кололи штыком, а один штрафник вцепился немцу в глотку зубами. Тот бился в конвульсия от боли и ужаса, разлетались брызги крови и какие-то клочья… Много чего видел Василий за полтора года войны, но такого… В глазах потемнело, желудок сжался болезненными спазмами, и Василия вырвало как беременную бабу… В это время штрафники снимали с убитых немцев сапоги, шинели, каски, выдёргивали из сжатых в судороге рук автоматы. С остервенением срывали с себя ненавистные робы и грубые башмаки и переодевались прямо в окопе. Василий бегал от одного к другому с уговорами: «Мужики, ну куда вы шинели-то напяливаете? Вас как в бою-то отличать будем? Свои же подстрелят, … вашу мать!».
Вечером привезли обмундирование и оружие для пополнения. Теперь все выглядели бы одинаково, если бы не какой-то странный блеск в глазах штрафников, которого Василий побаивался, и неумение смеяться над солёными солдатскими шутками. Что пережили эти люди в своей жизни ? А никто и не спрашивал. Но солдатский Бог берёг этих несчастных, потери были минимальные, а рапорта на награды шли в штаб потоком. Так и воевал с ними Василий два с половиной года, пока не получил тяжёлое ранение в ногу.
В село он вернулся на костылях, с негнущейся ногой и увешанный орденами. Партия поставила его председателем колхоза, который до этого возглавляла его Лизавета. Потом его перевели в районный город директором суконно-валяльной фабрики, потом в соседний город на обувную фабрику… потом в третий город… Так вот с этими переездами с детьми, домашним скарбом, курами и коровой задевалась куда-то серая картонная коробка, в которой хранились многочисленные ордена и медали. Где-то они сейчас?... Может, их купил какой-нибудь богатый бюргер как память о далёкой войне, где воевал его дед Ганс. Мы-то победили, а кто выиграл?