Записки путешественницы Пейзаж!

Я сегодня шла по улице, просто плывущей в июньской жаре, и несла в руках Коран ( дядя передал папе , чтобы тот мог иметь информационную подпитку для давней ненависти), черешню, истекавшую кровью на асфальт, раков ( живых, выползающих из пакета, наверное соседтсво с Кораном их искренне возмущало), бутылку кваса (теплый, "Очаковский"), и диск со всем творчеством Бутусова. Если бы кто-то мне сказал ( мне испорченной капитализмом полу-американке) еще неделю назад, что я буду нести в руках столько несовместимых предметов, я бы рассмеялась лжецу в лицо. Это тоже самое, что сказать мне,что я буду делать сальто под куполом цирка. А сейчас я спокойно совершала свое земное краснодарское сальто, практически не замечая всю комичность ситуации.

Тогда я решила своим зорким зеленым глазом журналистки, внештатной, засланной Западом, совсем отупевшей от жары, посмотреть , что же делают другие...И вот что я увидела.

Вот девушка ( красавица, талия как у Гурченко, каблуки как у солистки Лас-Вегаского стриптиза) несет в пакете два десятка совершенно разбитых яиц. Она понятия не имеет, о том что они уже вытекают на мостовую, угощая асфальт яичницей, так как возбужденно называет кого-то котиком по усыпанному бриллиантами айфону. Это заметили бредущие за ней малолетние адыгейские мальчики и громко гогочут, как стая гусей. Девушкина  прямая спина выражает крайнее презрение к ним и к остальной улице. У адыгейцах в руках ничего нет, все в карманах, только у одного большое зеленое яблоко, от которого он прямо на ходу отрезает пирочинным ножиком большие куски и жадно их глотает. Ножик он время от времени облизывает, заставляя меня догадываться , что он любит больше - семеринку или холодное оружие.

Их я обхожу стороной. Далее идет милиционер, который с десткой увлеченностью ест  быстро тающее, клубничное мороженное. В руках он несет маленькую розовую дамскую сумочку. Обладательница сумочки плетеся на шаг позади от него, на удивление без всякого мороженного или энтузиазма. "Наверное, арестовал,"- заключаю я.

Далее я вижу хлипкого мужчину с туберкулезным цветом лица, который целеустремленно несет дверь от старого советского автомобиля Жигули. Грязно-зеленая дверь привлекает всеобщее внимание: адыгеец давится яблоком, милиционер в нерешительности мнет сумочку. Нарушение налицо, но совершенно непонятно, как его обосновать... Поклонник яблок и пирочинных ножиков уже мысленно расчищает  для зеленой рухляди свою комнатенку в общежитии "Швейник".

Хозяин двери, пользуясь всеобщим замешательством, торжествующе залезает в 28 автобус, где сразу же занимает целый проход. К нему коршуном подлетает контролер. Улица успокаивается.

Появляется молодая очень красивая девушка, которую не смогли испортить даже полинялые джинсы с низкой талией и обесвеченные немытые волосы. В одной руке у нее плачущий младенец, в другой - банка джина с тоником, от которой она время от времени отхлебывает. Малыш увлеченно играется мамиными дешевыми сережками-висюльками, пока она покупает сигареты. Бабушка, торгующая полусгнившей клубникой, с неподдельным азартом запускает в нее целую горсть ягод. Мишень заразительно смеется и топчет ягоды каблуком дешевых плетенных босоножек. В эту минуту она чем-то похожа на Мэрилин, дожившую до материнства и лишенную родительских прав. Я хочу ее сфотографировать, но из ее чувственного нежно-розового рта в следующие две минуты выливается столько грязи, что я закрываю в тоске глаза и фотоаппарат, боясь что все это просто ослепнет. Этим же извергающим проклятия ртом она целует в белую головку сына, и закурив, торжествующе удаляется. Вслед за ней бежит, насмерть влюбленный,  уже доевший яблоко, адыгеец.

Его расстроенный товарищ вдруг присвистнув, обращает на меня внимание. Я понимаю, что слишком давно уже стою на этой остановке, раки в пакете как-то приуныли, и некоторые даже умерли.

Я дисциплинированно перехожу улицу на переходе, но отведенных десяти секунд не хватает. Оставшиеся в живых раки падают на землю пока я  бегу, и их с хрустом переезжает маршрутка.  Я даже не пытаюсь их спасти.

Я направляюсь домой мимо платного туалета, около которого в бессильной тоске  на земле растянулись бездомные кошки. Краем глаза замечаю, что милиционер с девушкой также пересекли улицу, и теперь стоят в очереди за квасом. Девушка совершенно не повеселела, а даже как-то наоборот постарела и осунулась за последние десять минут на солнцепеке. Свои испорченным снайперским зрением я высматриваю в ней маму милиционера. Боже, жаре все возрасты покорны!

Подходя к подъезду я спугиваю целующуюся парочку, и опять вижу адыгейца. Он опередил меня, перейдя улицу в неположенном месте, прыгая между машинами как обезьяна, и  теперь все также хочет знакомиться. Я с ужасом не замечаю в нем ничего малолетнего - лет 40, ростом мне по плечо, пахнет пивом, потом, сигаретами и отсутствием совести.

"Девушк.."...Я бросив на пол бьющихся в агонии раков, достаю Коран. "Аааа, прости сестра." Герой-любовник в отчаянье удаляется воспользоваться платным туалетом.

Прижав Бутусова и черешню к раскаленной груди, я убегаю в подъезд. Уже дома я для себя решаю, что телесной и духовной пищи мне еще хватит дня на три, и с упоением сажаю себя под домашний арест.

А во сне ко мне пришел мужик с дверью и все объяснил: "Так это мое наследство. Дед помер, авто не того, живу далеко...вот я и переношу. На следующей недели руль понесу..."

"Вот тогда я и выйду на улицу," - пообещала ему я.