Когда мы повзрослели глава 1

       Лето 2003 года. Сидя на балконе кафе, я медленно пью остывший чай и наблюдаю, как солнце лениво тает в раскалённом воздухе Баку. Возможно, это последнее лето, которое я ощущаю так полно, со всей его жарой, запахами и утомлённой неподвижностью. Странное чувство – ещё недавно я ненавидел жару, а теперь приходится принимать её как неизбежность. Как шум города за окном или гул далёкого самолёта. Такое случается, когда внезапно осознаёшь, что каждый новый день – это маленькое чудо. Даже если он пахнет раскалённым асфальтом и перегретым морем.

       Вспоминается лето 1995 года. Автобус, пыльная дорога, Гянджа вдалеке. Ещё несколько часов в этом дряхлом транспорте, и я буду там. Никому ненужный мальчишка, зажатый между чужими телами и бесконечной тоской.
Дорога тянулась бесконечно, однообразная, жёлтая, дрожащая на зное. Маленький ребёнок плакал на соседнем сиденье, его мать шептала что-то утешающее, но я не слушал. Ушёл в себя, как в комнату, где давно никто не убирался.

       Там, в памяти был двор у приморского бульвара. Старые стулья, чашки с чаем, в которых плавали листья мяты. Зелёные глаза Каце, длинные волосы Лейли, добродушная улыбка Эмиля. Мы росли там, будто дикие виноградные лозы, цепляясь друг за друга. Мы были одногодками, только Каце была на год  старше, и ей казалось, что это даёт ей право нас опекать. Она всегда держала нас в поле зрения, словно мать¬ – кошка. Даже когда мы выросли.

       Лейли, тонкая и загадочная, несла в себе что-то далёкое, что-то из прошлого, которого никто из нас не знал. Она редко смеялась, но когда  смеялась – это было как свет в тёмном переулке. Эмиль же наоборот, был добродушным простаком. Он был нашим якорем – ему удавалось оставаться тем, кто смеётся даже тогда, когда смеяться уже невозможно.
 
        Наш двор был нашим миром. Двухэтажные дома тесно прижимались друг к другу, точно старики, греющиеся на солнце. Вечерами обитатели двора собирались за длинным столом, пили чай с шафраном, играли в лото, и никто не спрашивал, почему Каце предпочитает своё прозвище настоящему имени. Никто не спрашивал, почему мой дед не говорит с отцом. В этом не было смысла – у каждого был свой груз, свои разорванные связи.

       Чаще всех, в игре в лото, выигрывали я или Каце. Мы жульничали и взрослые делали вид, что не замечают этого. Лейли же с Эмилем никогда не позволяли себе такого – Эмиль просто не умел, а Лейли старалась никогда не врать. Но её молчание значило больше, чем самые откровенные слова.

        Только у Эмиля и Лейли были обычные семьи. Полные. С матерью, отцом, с запахом утреннего кофе и шорохом газет. Каце жила с отцом, которого звали Фариз. Он был председателем райкома и носил строгие костюмы, которые смотрелись на нём почти нелепо — он был слишком добрый для них. Каце на самом деле звали Наргиз, но однажды цыганка на набережной — может, настоящая, а может, просто странная женщина в пёстром — назвала её Каце. «Котёнок». По мне так совсем не похоже, но имя приклеилось. Как случайная наклейка, которую не можешь отодрать с чемодана.

        Фариз был гордостью двора. Он умел добывать невозможные вещи — билеты, игрушки, даже плееры Walkman в 1988 году. Всё это выглядело, как фокус, особенно когда он появлялся с новыми кассетами в руках и говорил: «Записывайте, дети. Время не ждёт».

        Я жил с дедом по отцовской линии. Он был сухой, как старый табак, и пах вечерами безмолвия. Мы редко разговаривали – не из-за злобы или усталости, просто слова казались лишними. Мама умерла, когда я был ещё младенцем, отец же не выдержал пустоты и довольно скоро ушёл – будто уехал на электричке и не вернулся. Завёл новую семью, звонил иногда, голосом чужого человека. Они с дедом не разговаривали. Старик считал, что он предал память женщины, которую действительно любил. Всё остальное для него было вторично.

        Я наблюдал за этим как зритель чёрно-белого фильма, в котором уже знаешь конец. Без обиды. Без особых эмоций. Потому что, несмотря ни на что, у меня была семья – не та, что по документам, а настоящая: Каце, Лейли и Эмиль. Мы держались друг за друга, как солдаты в окопе – не потому что близкие, а потому что знали – иначе никак. Мы были не кровью связаны, а памятью, и этого было достаточно.

        Автобус остановился у придорожной чайханы. Я вышел последним, неохотно возвращаясь в реальность. Чайхана казалась временной – как будто она возникла из пыли только для этого остановившегося автобуса. Столами тут служили старые школьные парты: с потёртой поверхностью, вмятинами от циркулей и выцарапанными буквами. Наверное, списаны директором школы и проданы за пару манатов. Всё распродано, всё кому-то нужнее. Я выбрал место под ивой – дерево тихо шелестело, как будто шептало что-то тому, кто был до меня.

Я заказал чай. Через минуту официант поставил передо мной старый, покрытый трещинами чайник. В нём не было ничего особенного, но от него пахло родиной. Сахар лежал в блюдце: жёлтый, сырой, как в армейской столовой. Я отказался от него. Не хотелось разбавлять первый день гражданской жизни вкусом солдатского прошлого.

Я пил чай и смотрел на поверхность парты. Там были выцарапанные слова, лица, аббревиатуры. Под пальцами следы тех, кто сидел здесь до меня, думал о своём, ждал перемены. Мой взгляд остановился на фразе: «Тут было убито моё время». Простая, даже банальная фраза. Но она сработала как – запущенный механизм внутри груди. Мне захотелось водки. Не для того, чтобы напиться, а чтобы устроить поминки. По времени. По себе.

Я представил могилу. Простую. Может, на задворках мира. И произнёс про себя, будто читал над ней речь:

— Сегодня мы хороним Время. Не потому что оно ушло, а потому что мы его убили. Не сразу. Медленно. Без крика. Мы убивали его каждый день, отмахиваясь от чего-то дорогого, забывая звонки, откладывая любовь на потом. Мы говорили: «нет времени». А теперь его действительно не стало.

Я продолжал говорить – внутри, тихо, как если бы рядом спал кто-то близкий:

— Мы больше не вспомним, как впервые обняли любимого человека. Мы не вспомним вкус первого поцелуя. Мы не вспомним, как родители держали нас на руках. Время ушло, забрав с собой всё. Осталась только пауза. Слишком долгая, чтобы быть настоящей жизнью.

Я поднял взгляд. В чайхане было тихо. Листья ивы колыхались в своём ритме. Я подумал: «Это стоит записать». Может, это важно. Когда-то я писал – юмористические заметки для школьной команды. Потом – рассказ о неразделённой любви. Теперь – не пишу о любви. С тех пор и пишу, но тему любви больше не затрагиваю – она мне незнакома. Иногда кажется, что любовь – это то, что случается с другими. Как чудо, которое ты проспал.

       Допив чай, мне внезапно захотелось закурить. Иногда сигарета – это не привычка, а способ остановить внутреннее время. Это не про табак. Это про одиночество, которое ты принимаешь без спора.

       Я достал помятую пачку дешёвых сигарет «Астра» – они стоили дёшево и не задавали лишних вопросов. На асфальте у ног лежал обрывок «Комсомольской правды», потрёпанный, выцветший, как письмо, забытое в ящике. Он был странной формы – напоминал животное. Невиданное. Но вполне возможное.На обрывке была статья о распаде СССР. Я посмотрел на неё и вспомнил – не одну вещь, а целую серию картин, как будто кто-то включил диапроектор памяти. В нашем дворе тогда царили странные чувства. Салех, сосед с первого этажа, светился надеждой. Он верил, что с независимостью всё изменится – станем свободнее, чище, как вода после шторма. А дядя Фариз, уже год как на пенсии, смотрел на всё это с тревогой. Он прожил с партией всю жизнь – как человек, проснувшийся однажды и не нашедший стены, на которую привык опираться.

      С распадом Союза рассыпался и наш двор. Люди уезжали, словно птицы, которых никто больше не держит. Аронберги – на историческую родину, тётя Глаша – к родственникам в Россию. В 1992-м меня и Эмиля призвали в армию. Мы ушли как два наивных романтика, которым казалось, что война – это книга, в которой они герои. Эмиль погиб почти сразу, подорвавшись на мине. Его семья не смогла остаться в том дворе, где каждое дерево, каждый стул напоминали о нём. Они переехали в Шемаху. А я… я узнал об этом через год.
 
      Помню тот звонок. Мне удалось найти телефон. Каце сняла трубку и заплакала. Я подумал – от радости. Но потом голос Лейли сообщил: Эмиль погиб, а дед умер от инфаркта. Я стоял с трубкой в руке и не мог вымолвить ни слова. Только сжал ладонь на губах, чтобы не закричать. К смерти деда я был готов. Он был стар и уже переносил один инфаркт. Но к смерти Эмиля – нет. Мы были ближе всех к смерти, но почему-то я верил, что оба вернёмся. Судьба решила иначе. Без трагедии. Просто – иначе.

      А потом всё покатилось дальше. Отец Лейли открыл бизнес. Продал квартиру, купил дом в Говсанах. Деньги вложил в фирму, партнёр сбежал. Всё это было как плохо написанный роман, где герои не понимают, что действуют по чужому сценарию. Он вернулся в институт, где не платили годами. Через три месяца жена нашла его повешенным на итальянском галстуке. Возможно, он просто не хотел никому мешать. Мать Лейли умерла спустя несколько недель. Сердце не выдержало пустоты.

      После этого Лейли с Каце переселились в квартиру моего деда. Там было меньше комнат и тише. Тишина – иногда единственное, что спасает.

      Весной 1994-го объявили перемирие, но солдат не отпускали. Нас держали в частях – как книги, забытые на полке, которые никто не собирается дочитывать. Мне повезло – дядя Фариз использовал какие-то связи, и в июле 1995-го я вернулся. Ровно восемь лет назад. В звании младшего сержанта. С пустыми руками и полным сердцем.


Вторая глава http://proza.ru/2012/06/13/763