Когда мы повзрослели глава 1

          Сидя на балконе кафе, я вдыхаю горячее лето 2003 года. Наверное, последнее лето, которое могу так свободно вдохнуть. Ещё пару лет назад ненавидел эту жаркую пору, а теперь, будто младенец, радуюсь каждому новому году, месяцу и новому дню. Вернее вынужден радоваться - кто знает, случится ли ещё такое лето?
          Удивительное дело - радоваться тому, чего ненавидишь. Если любой сезон в Баку запоминается тем, что он был жарким или холодным, то лето - исключение. Оно всегда раскаленное.
          Ничем не отличалось и лето 1995 года, когда  ехал в духоте старенького автобуса. Настолько старенького, что казалось ему до смерти надоело плутать и тяжело выдохнув, он вот-вот распадётся прямо посреди дороги. По крайней мере, мне действительно так казалось.
          До Гянджи оставалось приблизительно пару часов, а монотонный пейзаж за окном не привлекал никакого внимания: сплошная равнина, поросшая кустарниками, овцы с коровами, щиплющие траву вдоль дороги. Я закрыл глаза и попытался уснуть, но детский плач и шёпот матери, успокаивающей ребёнка, не позволили задремать. Тогда, как и сейчас на балконе кафе, я попытался отгородиться от мира за стеной воспоминаний. Вспоминалось детство, наш шумный и весёлый дворик у приморского бульвара. Все эти годы я тосковал по тёплым вечерам, когда обитатели дома собирались во дворе, за длинным столом под виноградником, и обсуждали прошедший день, попивая ароматный чай, сдобренный шафраном и мятой.
          Но больше всего я скучал по друзьям: златовласой Каце со смешными веснушками и зелёными глазами, всегда мечтательной Лейли с длинными по пояс, чёрными бархатистыми волосами и жизнерадостному добрячку Эмилю, с почти детским лицом и ямочками на щеках. Мы были одногодками и только Каце, поприветствовавшая жизнь в 1973 году, была старше нас на год, отчего считала себя ответственной за всеми. Следила, чтобы зимой мы были хорошо укутаны, с прикрытой головой, а летом ходили в панамах. С возрастом она немного успокоилась, но привычка опекать в ней так и не исчезла.
          В это время шум в автобусе нарастал ещё больше. К всхлипам ребёнка присоединились недовольные голоса из задних рядов, которые спорили из-за открытой форточки. Старик боялся, что его продует, а недовольные раскаленным, спёртым воздухом автобуса пассажиры требовали открыть окно. Мне они не мешали. Мысленно я уже был во дворе окружённом со всех сторон двухэтажными домами, вход в которые был с улиц. И только в наш дом, расположенный неподалёку от Дворца ручных игр, можно было попасть со двора, предварительно пройдя через арку, разделяющую нас от шумного проспекта Нефтяников. Получалось, что этот двор принадлежал только нам, жителям двухэтажного дома с двумя подъездами.
          В этом дворе и росла неугомонная четвёрка сорванцов, как называли нас жители близлежащих домов. Большинство из них были уверенны, что мы братья и сёстры. Отчасти всё так и было, в наших семьях мы были единственными детьми, но в каждом доме были уверенны, что чад, у них четыре.
          Только у Эмиля и Лейли семьи состояли из обоих родителей, в отличии Каце и меня. Каце жила со своим отцом Фаризом, и их квартира занимала весь второй этаж второго подъезда. В действительности её звали Наргиз, но цыганка, частенько гадавшая на набережной, прозвала её Каце. На их языке это - котёнок. По мне так совсем не похоже. Но, как бы там ни было, имя за ней так и закрепилось. Каце была поздним ребёнком, дяде Фаризу было сорок три года, когда она родилась. Её мать долго не могла забеременеть, и все эти годы лечилась от бесплодия. Но дав жизнь дочери, умерла на операционном столе. Её отец так и не женился после смерти жены. Он занимал должность председателя районного комитета Насиминского района и был гордостью нашего двора. В отличие от других райкомов, человек он был простой и добродушный - помогал жильцам с путёвками в санатории, решал всяческого рода бытовые проблемы и баловал нас, детей. В те времена у каждого советского ребёнка были одинаковые игрушки, у нас же они были яркими, красочными, словом "заграничными". А когда мы немного повзрослели, дядя Фариз подарил нам по кассетному плееру «Walkman» с функцией аудиозаписи. И это в 1988 году, когда многие люди  не видели даже обычных плееров советского образца.
          Я жил на втором этаже первого подъезда с дедом по отцовской линии. Без матери, которая  умерла, когда мне ещё не было года и отца, который, недолго горюя, обзавёлся новой семьёй. С тех пор весь его интерес ко мне ограничивался звонками по телефону раз или два в месяц. С дедом они не разговаривали. Старик сильно любил мою мать и считал, что сын предал память о ней. Ну а я на всё это смотрел с безразличием - семьи как таковой я и не помнил.
          Меня не интересовал отец и его новая семья, было как-то плевать, что там у меня сестра и брат - я их никогда не видел. У меня итак были целых две сестры и брат - Каце, Лейли и Эмиль. У каждого из нас были две матери, три отца и дед, и каждая семья была полноценна.
          В тёплые вечера мы собирались за столом во дворе, и начиналось чаепитие, которое потом плавно переходило в игру лото. Играли на деньги, не по крупному, просто для азарта. Чаще всех выигрывал я или Каце. Всем было известно, что мы жульничаем, но всё равно, весело расставались со своей мелочью. Лейли с Эмилем никогда не позволяли себе такого - Эмиль просто не умел, а Лейли старалась никогда не врать. Она могла утаить, недоговаривать, но никогда не врала.
         
           По просьбе пассажиров, водитель остановил автобус у чайханы, у обочины. Столиками тут служили школьные парты, которые, наверняка, были списаны директором ближайшей школы и проданы владельцу чайханы. Расположившись за столиком под ивой, я заказал себе чай, и уже через минуту предо мной стоял небольшой покрытый трещинами чайник. К сожалению, сахар здесь ничем не отличался от армейского пожелтевшего от сырости, поэтому я решил обойтись просто чаем. Не хотелось разбавлять первый день гражданской жизни солдатским вкусом.
          Попивая чай, я начал разглядывать выцарапанные фразы и рисунки учеников, когда-то сидевших за этой партой. Взор привлекла надпись: «Тут было убито моё время». Мне захотелось водки, чтобы устроить поминки по убитому времени. Я даже представил, как произношу у могилы Времени поминальную речь:
          – Сегодня на надцатом веке жизни мы прощаемся со Временем, которое не смогли сберечь. Всплакни народ, ведь это мы его убили. День за днём, каждый час, каждое мгновение мы убивали его целенаправленно, с особой жестокостью своим безразличием. Как бы вы относились к мигу, который вам дан, зная, что он последний? Что бы сделали с ним, с кем разделили? Мы не смогли ценить Время, посланное нам Творцом. Кто мы теперь, с чем остались? Мы потеряли тёплые и холодные главы жизни, и это не только лето и зима, это воспоминания. Мы не вспомним первые поцелуи, прикосновения любимых. Отцы не вспомнят, как впервые взяли на руки дитя, матери не вспомнят как впервые, кряхтя, с закрытыми глазами малыш сосал их грудь. Отныне у нас нет воспоминаний, нет прошлого, и никогда не будет будущего. Мы всего лишь жалкие люди без истории. Время больше ничего не исправит, не расставит на свои места, не покажет, кто был прав, а кто заблуждался. Вместе с ним нас покинула и мудрость, ибо только Время было нашей копилкой истины. Мы часто использовали выражение «не было времени», когда хотели оправдать себя перед родителями, которым не звонили. Не реже говорили «нет времени», отметая всевозможные просьбы. Но сегодня действительно времени не стало. Прости нас Время и прощай. Теперь нам остаётся жить в режиме паузы.
          Примерно так бы всё и звучало. Для трагизма, я бы, наверное, ещё смахнул слезу, словно мелкую букашку сползающую по щеке. Да, неплохо придумано, надо бы вписать это в какой-нибудь из моих рассказов, которые я начал писать в пятнадцать лет. Вначале это были юморески для школьной команды КВН, а уже через год я написал свой первый рассказ о неразделённой любви. С тех пор и пишу, но тему любви больше не затрагиваю - она мне незнакома.
          Допив чай, захотелось курить. Я достал пачку дешёвых сигарет «Астра», только такие мне были по карману. Взгляд упал на валявшийся под ногами обрывок из «Комсомольской правды», клочок имевший контуры какого-то животного - невиданного, но вполне возможного. Весь кусок был посвящён распаду СССР и мне вспомнились смешанные чувства жителей двора по этому поводу. Больше всех радовался Салех, сосед с первого этажа. Ему казалось, что с независимостью, всё вдруг  станет совсем другим, чем-то таким, чего хочется каждому из нас. Дядя Фариз, бывший вот уже год на пенсии, напротив, огорчился и с осторожностью  смотрел  в будущее. Все свои годы он посвятил коммунистической партии и не мог поверить в происходящее.
          С развалом СССР и началом Карабахской войны, развалился и наш двор. Семья Аронбергов, жившая на первом этаже второго подъезда уехала на свою историческую родину, а одинокая пенсионерка, проживавшая под нами - тётя Глаша переехала в Россию, к родственникам. В 1992 году меня и Эмиля призвали в армию, и переполненные романтикой войны мы пошли воевать. Эмиль не прослужил и месяца - погиб, подорвавшись на мине, а его убитая горем семья переехала в Шемаху. Они не смогли жить во дворе, где всё напоминало о нём.
          Все эти новости я узнал только через год, когда мне впервые удалось найти возможность, а самое главное телефон, чтобы позвонить домой. Трубку взяла Каце и услышав мой голос, расплакалась. Я думал это она от радости, а потом трубку взяла Лейли и сообщила, что погиб Эмиль и скончался от инфаркта дед. После этого уже до меня не могли докричаться. Я просто стоял и со всей силой сжимал ладонью рот, чтобы не заорать. Я был готов ко всем новостям, даже к смерти моего старика, - ему было семьдесят три, и к тому времени он уже перенёс один инфаркт, - но я никак не был готов к гибели Эмиля. Знал, что это война, и мы с ним ближе всех к смерти, но почему-то верил, что оба вернёмся. Но судьба распорядилась иначе, быть может не так подло, но уж точно несправедливо.
          Затем наступила черёда трагедий в семье Лейли. Её отец со своим другом в начале 1993 года открыл фирму по поставкам всякого рода товаров из-за рубежа. Для этого он продал квартиру и купил маленький дом в Говсанах с удобствами во дворе, а оставшиеся деньги вложил в начальный капитал предприятия. Сама Лейли не переехала туда, она обучалась живописи в университете культуры и искусств, а ехать с окраины города в центр занимало немало времени. Да  и с Каце, заканчивавшей учёбу по классу фортепиано в музыкальном училище не хотела разлучаться. Смерть Эмиля для девочек стала сильным ударом, и они находили друг в друге утешение, стараясь не расставаться. Через месяц  после открытия фирмы партнёр её отца сбежал, прихватив все деньги, и обманутый  дядя Нариман вернулся в свой научно-исследовательский институт, в котором зарплату не выдавали больше года. Но уже через три месяца жена, придя домой обнаружила его повешенным на итальянском галстуке, оставленным  на память о первой и последней сделки фирмы. В январе 1994 года, не пережив такого горя, скончалась и мать Лейли. Именно тогда она и переселилась вместе с Каце в квартиру моего покойного деда. Им там было спокойней - меньше комнат и не так одиноко.
          В мае 1994 года было объявлено перемирие, но нас всё так же держали в частях. Солдат не отпускали домой, и никто не знал, как долго это будет продолжаться. Мне повезло первому в нашей роте. Дядя Фариз задействовал какие-то связи, и в июле 1995 года, ровно восемь лет назад, я возвращался домой, закончив службу в звании младшего сержанта.

Вторая глава http://proza.ru/2012/06/13/763