Когда мы повзрослели глава 8

          За окном — моя любимая пора: осень. Не ярмарка листопада, не картина художника, нет – другая, настоящая осень, с сыростью в подвале, с запахом гари и тяжёлого дождя в небе. В воздухе витает нечто неуловимое – как будто отголоски лета застряли между каплями, не успев раствориться. Лёгкий привкус ностальгии, немного горечи, немного дыма. И тонкая, незаметная боль – будто где-то внутри просыпается старый, знакомый голос.

          Я люблю этот прохладный закат сентября. Он будто даёт разрешение: надеть свитер, отстраниться от беготни, выйти на улицу и просто быть. Я шагаю по аллее, где листья шуршат, как бумага старых писем, ногами рассекаю их, как будто ищу в этом ритуале забытый ответ. Ласселанта, – шепчу себе. Конец осени. Конец чего-то ещё.

          Зал кафе-библиотеки на втором этаже Улицы четырёхсот тридцати шести шагов удивительно гармонирует с этим настроением. Тут всегда немного пыльно, чуть слишком тепло, пахнет корицей и переплётами. Осенью людей здесь больше – будто и они прячутся от чего-то, ищут оправдание молчанию.

          Гульшан подошла неслышно.

          — Тим, вас дядя Фариз просит к телефону.

          Телефон лежал на подоконнике, старый, проводной. Стекло было запотевшим от влажного воздуха. Я смотрел на него и тянул время, как школьник перед контрольной. Что я ему скажу? Сегодня суббота, и мы впервые за долгое время не поехали в Бильгя.

          Я взял трубку.

          — Что случилось, Тим? — голос дяди был, как всегда, собранным, чуть глуховатым. — Почему вы не приехали?

          — Как раз собираюсь к вам, отец.

          — А Лейли?

          — Она приболела. Не сможет присоединиться.

          — Надеюсь, ничего серьёзного?

          — Кажется, простыла, — сказал я, стараясь не дышать в трубку.

          Но как ему сказать, что это не простуда? Что Лейли уже не сможет приехать в Бильгя. Что болезнь, которую мы прятали от всех – даже от себя – внезапно показала своё настоящее лицо. Тридцать три процента миелобластов в крови. Крупные бласты в костном мозге. Последняя стадия. Бластный криз.
Я не могу говорить об этом. Не по телефону. Не ему.

          Каждое утро я хочу остаться, но она выгоняет меня – с улыбкой, с упрямством. Ей не нужно моё сочувствие, ей нужно моё продолжение. Она не хочет, чтобы я слышал её судороги, её спазмы, её тишину. Она просто не хочет, чтобы я боялся.

          На работе я сказал, что Лейли уехала в Грузию – надолго, в гости к дальним родственникам. Никто не задал лишних вопросов. Все приняли это с лёгкой полуулыбкой, как принимают любые личные подробности, не касающиеся зарплаты и сроков.

          Она сама просила. «У меня нет времени быть жертвой», — сказала. И я понял, что это правда. В её взгляде не было ни тени страха, только усталость и ясность. Как будто она уже прожила всё это – от начала до конца.

          Я потянулся к бутылке коньяка, стоящей возле компьютера Гульшан. Налил в низкий бокал, по стенкам потекло медленно, будто тоже устало. Хотелось напиться. По-настоящему. До конца. До тех пор, пока голова не отключится, пока не исчезнет этот бесконечный внутренний монолог.

         Я давно не напивался до беспамятства. Не позволял себе. Потому что хотел запомнить каждое мгновение с Лейли, каждое движение её рук, как она завязывает волосы, как проводит пальцем по горлышку чашки. Её улыбку, полную света. Запах.

         Лейли никогда не пользовалась духами. И всё же от неё всегда пахло чем-то тёплым, живым. Не цветами, не специями, а чем-то телесным и правильным – как будто её кожа умела хранить аромат утреннего света. Я бы узнал её запах среди миллиона. Даже среди мёртвых.
 
         После смерти Каце я пил каждый день. Долго. Без пауз. Закрывался в мастерской, превращая её в корабль, на котором можно было утонуть. А Лейли – она оплакивала не только Каце, но и меня. Моё падение. Моё бессилие. Моё исчезновение за бутылкой.

         Однажды она нашла меня на скамейке ночного бульвара. Я спал, обняв бутылку, как щенка, которого кто-то бросил. Коньяк вытек на рубашку, было мокро и липко. Лейли тронула меня за плечо, и я проснулся от её слёз.

         — Тимур, пошли домой, — прошептала. — Пьянством горе не утопишь. Оно, наоборот, поднимается со дна и лезет в лицо. Не хватало, чтобы ты ещё алкоголиком стал.

         — А я уже давно алкоголик, — буркнул я тогда. — В Европе семьдесят пять грамм – диагноз. В России – сто. А я переваливаю оба порога. Получается, международный алкоголик. Термин звучит солидно. Почти как международный террорист. Только я – тихий, без шума. Научный, можно сказать. Интересно, почему наши учёные по этому поводу молчат? Где наша национальная шкала пьянства? Где графики, таблицы, статистика? Почему не исследуют, не классифицируют?

         Она улыбнулась сквозь слёзы.

         — Может, и исследуют. Только всё скрывают. Родной мой, пошли. Пошли, пожалуйста.

         Я перестал напиваться тогда, когда узнал о её диагнозе. С тех пор – только вечером. Для настроения. Чтоб не сойти с ума. Но сегодня – разговор с Фаризом. Разговор, перед которым нельзя не выпить. Сегодня надо минимум триста грамм. Чтобы рот говорил, а сердце молчало.

         Гульшан вошла через пару минут. Суетилась по комнате. Перебирала документы, заглядывала в монитор. Но видно было — всё это не всерьёз. Её движения были несмелыми, как у человека, застывшего на пороге чужой боли.
Я долго смотрел в бокал. Потом поднял взгляд.

         — Что? — спросил я.

         Она посмотрела на меня непонимающе, хлопая ресницами, будто пыталась морганием разогнать мою усталость.

         — Я же вижу, ты хочешь что-то сказать, — проговорил я устало, чувствуя, как коньяк разливается по венам медленным огнём.

         — Порой мне кажется, что от тебя ничего невозможно скрыть, Тимур.

         Она помялась, как школьница перед докладом.

         — Тут такое дело… Я понимаю, что отпуск у меня только весной, но… могу ли я рассчитывать, что ты отпустишь меня на недельку?

         — Не рассчитывай, — сказал я, не поднимая глаз.

         — Тимур, прошу тебя… мне очень нужно, — её голос задрожал, и она подпрыгнула на месте, как ребёнок, которому пообещали игрушку, но забыли купить.

         — Если такая нужда, убеди меня. Скажи, что умер родственник в Монголии. Или что у тебя свадьба. Всё остальное – неубедительно.

         — Я… недавно познакомилась с Сабиной. Она из музыкальной группы «Фыртына», — произнесла она с нажимом, словно само название должно было растопить мою броню. — Ты должен был слышать… сейчас это самая популярная группа! Хотя… кому я говорю? Тебя ведь ничего не интересует, кроме своих рассказов.

         Я молчал.

         — Мы с Сабиной очень подружились. Она пригласила меня с ними на гастроли. В Турцию.

         — Грубо говоря — потусоваться.

         Я поднял глаза.

         — А как на это смотрит твой отец? Брат?

         — Это же женский коллектив! Они не против. Говорят, мне полезно будет повидать Стамбул. Я ведь не могу всё время торчать здесь… надо чем-то заниматься!

         — И чем ты там собираешься заниматься?

         — Не знаю, — выпалила она и сразу опустила глаза.

         — У тебя и тут дел хватает.

         — Мне хочется посмотреть мир! Познакомиться с интересными людьми. У нас на днях обедали известные диджеи. Такие душевные ребята, ты бы знал… Они столько повидали! А я – ничего. Я даже за пределы города не выбиралась. А ведь жизнь одна, Тимур… короткая. Мне скучно. Я хочу видеть мир. А для этого нужны деньги.

         Я вздохнул.

         — Знакомство с известными не делает человека интересным. Люди должны гордиться тобой, а не ты — тем, что рядом с ними постояла. Счастье не в мире и не в деньгах. Оно – в тебе. Его собирают по крошкам, по утрам, по взглядам, по тишине. Человек может никогда не покинуть свои четыре стены – и построить в них Вселенную, куда тянутся другие.

         Гульшан стояла молча. Губы дрожали.

         — Пожалуйста, Тимур… — прошептала она. — Может, это мой единственный шанс…

         — Ты ещё глупая. И ничего не знаешь о шансах, — сказал я и встал. Пошёл к двери.

         — Ты же брат мне! — выкрикнула она вслед.

         Я остановился. Повернулся. Она стояла, уже не пытаясь вытереть слёзы. Они катились по щекам, по шее, исчезали в воротнике.

         — Не называй меня так, — сказал я тихо.

         — Но ведь это правда. Как бы ты ни противился — у нас один отец!

         Я смотрел на неё. Долго. Как на чужую фотографию, найденную в старом ящике.

         — К сожалению… у меня не было отца.

         — Ты мстишь ему во мне?

         Я ничего не ответил. Просто вышел, оставив её в комнате, полной её слёз и моей тени.

         На первом этаже ресторана пахло мясом, сыром, лавровым листом. Я заказал мясо по-французски — не из голода, а чтобы было куда поставить руки. Сел у рояля. Джаврия играла Шопена. «Мечта». Не знаю, о чём мечтал голубоглазый поляк, когда писал эту мелодию. Может, ни о чём. Может, просто бежал. Но в этих звуках была лёгкость, как в снежинке, упавшей на ладонь. И печаль – как у человека, который знает: всё исчезнет, но музыка останется. Это чудо, что в мире есть звуки, способные вытеснить боль. Что кто-то когда-то – сидя в другой эпохе, при свече, в одиночестве написал ноты, чтобы я, спустя столетия, мог немного дышать. Ницше был прав. Без музыки – ошибка. Но я всё равно не знал, как её исправить.

         Музыка помогала и Джаврие. Иногда мне кажется, она вообще держалась на ней, как на опоре – будто всё внутри рушилось, но пальцы продолжали нащупывать нужные клавиши. Сложно сказать, как бы сложилась её жизнь, если бы не эти бело-чёрные полоски, превращённые в дыхание. Она была слепа, но видела лучше нас. Не глазами – слухом, осязанием, внутренним сейсмографом, который ощущает тончайшие колебания чужой души.

         Когда она играла, лицо её жило отдельной жизнью: то хмурилось, как осеннее небо, то расплывалось в улыбке – лёгкой, словно музыка касалась её изнутри. Иногда она замирала – будто слушала не ноты, а собственное сердце, и сверялась с ним.

         Мы никогда не спрашивали, от чего она ослепла. И она не рассказывала. Считаю, что человек имеет право на тайну – особенно такую.

         С детства Джаврия жила с сестрой, старшей на семнадцать лет. Родителей она не помнила: мать исчезла, отец растворился. Сестра заменила обоих, но это была суровая любовь, без лишних слов.

         В день совершеннолетия к ним пришли сваты. Парень с соседнего двора – тот самый, которого Джаврия любила до боли. Он тоже, кажется, был неравнодушен. Но сестра отказала: то ли испугалась бедности, то ли почувствовала что-то. Парень не стал ждать. Женился на другой – в порыве обиды, юношеской горячности, не ведающей, что судьба не прощает вспышек. Говорят, Джаврия каждое утро видела его с женой. Из окна. На месте которой должна была быть она. Слёзы шли по лицу, будто кровь – долго, упорно, разрушая.

         А потом она ослепла. Официально — болезнь. Народ шепчет, что сама выколола себе глаза. Я не знаю, во что верить. Но иногда мне кажется, что и то, и другое – правда. И болезнь, и отчаяние. Иногда душа не выдерживает, и тело ей подыгрывает.

         Жизнь её изменилась. Его тоже.

         На работе у него случилась авария – взрыв, ожоги, лицо и руки – сплошной шрам. Жена ушла. Забрала детей. Потом вернула сына – избитого, сломанного. Тогда он снова встретил Джаврию. Он – в пустоте. Она – в тьме. И между ними осталась только память о том, что могло быть. Этого оказалось достаточно.

         Они поженились. Сестра не возражала. Наверное, уже не верила, что кто-то сможет полюбить слепую. А он… он, может быть, только тогда стал по-настоящему зрячим.

         Жизнь с искалеченными телами – это не роман. Это боль, передающаяся через ложки, пледы, кашель по ночам. Его дочь умерла – слишком поздно заметили болезнь. Мальчика выходили. Потом суд, потом снова мать, побои, страх. А потом – правда.

         Мальчик был не от него. От друга. Он знал. Всегда знал. Но дал ему своё имя. Любил как родного. Такое случается редко. И потому особенно тихо звучит.
Через два года Джаврия родила дочь. Любовь к детям не делилась. А однажды я видел бывшую жену. Она пришла в ресторан, будто в суд. Требовала деньги. На ремонт машины. Грозила судом, говорила, что отнимет мальчика. Вела себя, как хозяйка правды. Её вывели. Джаврия – осталась. Трясущимися руками держалась за ручку кресла. Лейли долго её успокаивала. Тогда Джаврия рассказала всё. Без пафоса. Без театра. Просто. Как будто очищалась.

         — Что мне делать? У неё – помятая машина. А у меня – скомканная жизнь. И я ещё этой суке алименты плачу. За сына, которого воспитываю я.


         Через месяц после того инцидента, с помощью наших новых соседей – депутата Зии и полузабытого, но всё ещё влиятельного чекиста Акрама – удалось решить вопрос: бывшая жена написала официальный отказ от сына и от алиментов. Без истерик, без попыток сохранить лицо. Просто подпись под документом, словно точка в истории, в которой она давно была лишней.

         С тех пор Джаврия по-настоящему счастлива. Однажды она сказала:

         — Я даже благодарна своей слепоте. Она заставила меня научиться видеть иначе. Без глаз. Глубже.

         Раньше она играла по нотам. Сейчас – по памяти. Пальцы улавливают новые мелодии, как будто в них встроен приёмник. Музыка входит в неё как дыхание, а выходит – другой, искренней, несовершенной, но настоящей.

         В этот момент в зал вошли сотрудники нефтяной компании. Регулярные гости. Их офис располагался в здании напротив – через дорогу от нашей «Улицы четырёхсот тридцати шести шагов». Среди них выделялся один – высокий, чуть сутулый, с выразительными глазами и открытым лбом. Его звали Джордж Фарингтон. Он знал наш язык. Год назад случился у них тут небольшой скандал: кто-то из их коллег был возмущён, что официанты не говорят по-английски. Лейли тогда спокойно и с достоинством объяснила им на чистом английском, что принципы нашего ресторана просты: мы не обслуживаем по стандартам, мы приглашаем в пространство, где уважается язык места и ритм города. Джордж извинился. На азербайджанском. Сказал, что и у них в Шотландии невежливо требовать английский во франкоговорящих районах. С тех пор он стал своим. Без переводчиков, без претензий. Почти как бакинец.

         Я доел обед. Мясо по-французски, как всегда, было немного жирным, но тёплым – как чужая забота, которой ты не просишь, но принимаешь.
Поднялся наверх – забрать ключи от машины. Гульшан сидела на подоконнике, свернувшись, как замёрзшая птица. Лоб на коленях, руки обхватили голени, будто хотела исчезнуть внутрь себя. Не шевельнулась, когда я вошёл.
Ключи лежали рядом с принтером. Я взял их и подошёл.

         — У тебя ещё будет много поездок, — тихо сказал я. — Обещаю.

         Она не пошевелилась.

         — Лейли сейчас в Грузии, — добавил я, глядя на окно. — Я один не справлюсь. Потерпи немного… и у тебя будет столько денег, что сможешь несколько раз вокруг Земли облететь.

         Только тогда она подняла голову. Лицо было распухшим от слёз.

         — Откуда? — спросила. Голос хриплый, обиженный. Детский.

         Я посмотрел на неё.

         — Просто доверься, — сказал я и вышел.

         Ближе к ночи долгожданный дождь всё-таки пошёл. Не начался – нет. Он пришёл, будто гость, которого ждали давно, но боялись звать. Я стоял у окна мастерской, прижав к стеклу стетоскоп. Это глупо, я знаю. Но я хотел услышать музыку мира так, как её слышит сердце. Сначала – лёгкая дробь по подоконнику. Осторожная, как шаги нерешительного человека. Шелест листьев, будто кто-то перебирает старые письма. А шины на мокром асфальте нашёптывают: «шшш…» — как если бы сам вечер просил тишины. Эта мелодия была хрупкой, как дыхание умирающего. Я подумал – сейчас оборвётся. Но нет. Это было лишь вступление.
Потом пошёл настоящий ливень – решительный, с характером. Гром – как удар по тугому барабану. Молнии – белые разрывы, вспарывающие ткань неба. Машины на улице завыли, как напуганные звери. Стёкла задрожали. Ветер забрался в трубы и начал свою песню – низкую, гулкую. Началась партия духовых. И я почувствовал, как душа моя воспряла. Не в высоком смысле. Просто — ожила. Словно её вымыли изнутри. Словно ветер сдул с неё вековую пыль, а дождь смыл остатки прежних поступков, сделав её вновь пригодной для ошибок. Кого-то этот дождь лишил свидания, кого-то – вечерних планов. Пусть не грустят. У них впереди ещё тысячи ночей, целая жизнь ночей. Они ещё не знают, что значит — «Целая жизнь». Счастливчики. Или нет. Кто их знает.

         Лейли говорит, что всегда мечтала знать дату своей смерти.

         — Если бы я знала, — сказала она как-то, — я бы спланировала всё. Каждую минуту. Каждую улыбку. Каждое прощание.

         Когда смерть приходит неожиданно, многое остаётся не сделанным. Не начатым. А иногда – не сказанным.

         Я закрыл глаза. Дождь стих. Словно кто-то вколол в небо ампулу аминазина. Оно затихло, но не перестало плакать. Тихо лило. Спокойно. Хотелось пить. Хотелось курить. Хотелось ни о чём не думать. Полностью выключить сознание, стереть воспоминания. Забыть взгляд дяди Фариза, когда он услышал это слово — «рак». Ужас, растёкшийся в его глазах, как чернила по бумаге. Он просил переехать к нему, чтобы быть рядом. Но я не хочу, чтобы старик смотрел, как Лейли гаснет. Он этого не вынесет. Я едва выношу.

         Позади – Лейли. Она рисует. Сказала, что рисует солнечных зайчиков. Я не понимаю, как такое можно нарисовать. Но мне всё равно. Пусть рисует. Пусть просто будет за моей спиной. На улице – дождь. За спиной – Лейли. Мне уютно.
Я хочу, чтобы этот дождь не заканчивался. Хочу, чтобы он лил вечно, не переставая, чтобы время замкнулось в этих звуках, в этой комнате, в этом дыхании.

         На письменном столе – незаконченные рассказы. Но мне не до них.
Сейчас мне не до всего. Я впитываю кожей эту музыку дождя. Она не отпускает. Это потрясающие минуты. Настоящие. Чистые. Хочется, чтобы они длились вечно. Только дождь. Лейли. И я. Навсегда. Навечно.


Глава 9 http://proza.ru/2012/06/13/784