Когда мы повзрослели глава 10

          Через три дня Новый год. На небе не по-зимнему яркое солнце ослепляет глаза. Ненавижу солнце. Не знаю почему, но оно с детства мне портит настроение. Поэтому и рос в зашторенной комнате. Наверное, у меня  гелиофобия.
          Курю на балконе и смотрю на дворик, переполненный нами. Со всех углов раздаются наши детские голоса. Двор всех нас запомнил вместе - всю четвёрку. Помнит наши привычки и, хоть сейчас здесь бродят и другие, непривычные для него люди - он ревностно хранит память о нас.
          Во дворе появился почтальон и скрылся в первом подъезде. Наверное, принёс письмо. Не знаю кому, но оно точно не адресовано нам. В последний раз мы получали письма от Володи из Владивостока, где он объявлял собственные ходы в шахматной партии с дедом. Лейли всегда говорила, что не хочет получать письма. Никогда. Письма – гонцы разлуки. Два адреса на оборотах конверта настолько близки и настолько далеки друг от друга.
          Вот идёт Саид – сын Салеха, ещё одна своеобразная память о нашей четвёрке. Когда нам было  десять лет, и Фируза – его мать – уже скоро должна была родить, Салех попросил нас придумать имя будущему малышу. Вскоре у них родился сын, и мы долго с ребятами спорили, как его назвать, но никак не могли придти к единому мнению. Поначалу я с Каце поддержали вариант Эмиля, который предложил дать ребёнку имя Туран, но Лейли утверждала, что это не мужское имя, а женское. Приводила доводы, что у мамы есть знакомая врач-гинеколог с таким именем, что впоследствии подтвердила и её мать. Впоследствии у каждого была своя версия имени для мальчика. Я хотел назвать его Давидом, Каце – Самиром, Эмиль предлагал назвать Али, а Лейли настаивала на имени Ислам. Салеху нравились все имена, и  он попросил каждого анонимно проголосовать на бумажке  за то имя, которое нам нравится, но свой вариант туда не вписывать. Почему нужна была такая конспирация?  Да потому, как мы потом рассорились бы между собой, начались бы обиды на не проголосовавших за предложенное тобой имя друзей. Так уже однажды было, когда тёплым летним вечером Салех хотел взять нас с собой туда, куда мы сами пожелаем. И опять у каждого была своя версия. Я предлагал кино, Каце – зоопарк, Эмиль – кафе "Джуджелерим", а Лейли – морскую прогулку на катере. Тогда Салех  попросил нас проголосовать, исключив свою версию. Я выбрал зоопарк, Каце в знак благодарности выбрала мой вариант с кинотеатром, а Эмиль замялся и долго не мог решить куда пойти. Мы с Каце сверлили его взглядом, каждый настаивая на своём варианте. Он испугался нас обоих, ибо, в любом случае, кто-то потом обязательно обидится на него, и выбрал прогулку на катере, посчитав это компромиссом. Таким образом, весь смак  ответственности за выбор достался Лейли. Но тут процесс стал в тупик. Салех был уверен, что она тоже в знак благодарности выберет версию Эмиля с кафе, но ошибся. В детстве Лейли была не такой покладистой, как сейчас, и заявила, что не хочет никуда кроме как на прогулку на катере, и, раз Эмиль тоже не  возражает против её выбора, то у них уже два голоса.
          В тот день мы никуда так и не пошли. Больше всех возмущался Эмиль, так как за его вариант никто не проголосовал.  В итоге все разругались и разбрелись по своим домам, а Салех так и остался стоять посреди двора.
          Так вот, видать, помня наши перепалки и неумение голосовать, Салех решил устроить нам анонимное голосование. Но и тут не вышло. Голоса поделились ровно. И было бы два на два, так нет же, у нас так просто никогда не выходило. Каждое имя получило по одному голосу, и это притом, что я вписал в листочек свой вариант имени, а не чей-либо, в надежде, что кто-то из ребят впишет моё предложение и уже будет два голоса в пользу моего варианта. Голосование-то анонимное, потом будет поздно, а сразу не хватятся. Но не я один оказался таким смышлёным, и каждый вписал свой вариант имени. Салех сказал, что даже рад такому раскладу, и его голос будет решающим. Но ответ он скажет только утром. Мы не спали всю ночь – настолько переживали о своих вариантах, Салех же на утро объявил, что решил назвать сына Саидом. На наше возмущение он объяснил, что, так как все имена ему понравились, он решил объединить их заглавные буквы в одно имя, и получилось – Саид. 
          – Саид, не горбись! Держи осанку. Не ради этого человечество пыталось выпрямить её, эволюционируя сотни тысяч лет, чтобы ты её сгибал! – выкрикнула Фируза из окна.
          – Мам, а разве нас не создал Аллах? Разве Адам был горбатым?
          – Мало говори, иди кушать, умник!
          Саид посмотрел на меня, поднял руку в знак приветствия и прошёл в подъезд.
          Как быстро летит время. Кажется, ещё вчера мы придумывали ему имя  за столом под виноградником. Спорили, толкались, смеялись, а жители двора смотрели на нас с улыбкой и предлагали свои немыслимые версии. Мы возмущались, кричали, чтобы больше не мешали нам с предложенными некрасивыми именами, а они хохотали над нашим непониманием, что это всего лишь шутка и предлагали новые, более бессмысленные имена.
          Ещё вчера мы придумывали ему имя, а уже завтра состоится его свадьба. Ещё три месяца назад у него не было любимой, а уже завтра свадьба. Салех всего два месяца как нашёл ему будущую жену среди многочисленных родственников, а завтра уже свадьба. Салех спешит, и я знаю почему. Он знает, что мне известна причина его спешки с женитьбой сына, но ему стыдно признаваться в этом даже себе. Все знают, к чему такая спешка и понимают. Я тоже понимаю, но был бы рад не понимать. Причина – побледневшая Лейли. И хоть мы с Салехом всего лишь соседи, но знакомы всю жизнь и практически являемся одной семьёй. Ему не хочется выжидать год траура.
          Лейли уже тяжело передвигаться, и все дни мы проводим дома. Начались частые кровотечения, усилились боли в суставах, в области увеличенной селезёнки, и мне страшно смотреть, как она увядает. Заботы «Улицы четырёхсот тридцати шести шагов» взвалил на плечи Гульшан, которой пришлось всё рассказать. Всё равно – рано или поздно это будет её делом. Моё же дело – находиться рядом с Лейли. Еду нам отправляет Гульшан, и я практически никуда не выхожу. Разве что спущусь во двор покурить или схожу в магазин. Но чаще пытаюсь и этого не делать, боюсь не успеть вернуться. А когда успеваю, мне кажется, что пахну зимней свежестью старых бакинских аллей  и пышущим здоровьем, а она сидит в кресле, укутанная пледом, на который её не раз тошнило. Каждый день меняю ей плед, простирывая вчерашний в стиральной машинке, и, каким бы он свежим не был, мне кажется, что она всё же улавливает знакомый запах тошноты. По крайней мере, я бы уловил на её месте. Всё, что могу ей предложить - отнести на руках на набережную и усадить на скамейку. Но она отказывается и лишь изредка выходит на балкон, усаживаясь в кресло-качалку с большой энциклопедией в руках, как будто эти дополнительные знания ей ещё пригодятся после смерти. Я же сижу рядом, на подоконнике, вытянув ноги к перилам и прошу почитать мне самое интересное. Так мы узнали много занимательного из ненужного. Узнали, что глаз устрицы больше, чем ее мозг, что, если на статуе всадника у коня подняты обе передние ноги, значит, человек погиб в бою. Если у неё поднята только одна нога – всадник погиб от полученных в битве ран; а если у коня все четыре копыта на земле, значит, человек умер естественной смертью. Узнали, что мужчины совершают самоубийства в три раза больше, чем женщины, хоть последние совершают попытки суицида в три раза чаще мужчин. Нам  также стало известно, что из всех зверей люди – единственные, кто могут совокупляться лицом к лицу, а чтобы уснуть, человеку в среднем требуется семь минут, а муравьи никогда не спят.

          Мы часто смеёмся. Она искренне, я притворяюсь, и потому смеюсь громче неё. Ненавижу себя за это! Ненавижу, что ухудшается только состояние Лейли, а я остаюсь таким же здоровым. Возненавидел всех здоровых людей, способных ничего не менять в своей жизни. Они всё так же гуляют, веселятся, совокупляются и думают, какой наряд надеть на вечер, забывая, что только у времени нет начала и конца. Ненавижу тех, кто будет долго жить, и тех, кто умрёт завтра, но пока не знают об этом. Они не заплачут и не закричат от бешеного отчаяния. Конечно, есть и те, кто знает, что умрут не завтра, а сегодня. Мне их тоже не жаль. Ни капельки. Я ненавижу их больше всех, потому как сами решили умереть сегодня. Хочется спасать таких самоубийц вновь и вновь, издеваться над ними, отсрочив смерть. Пусть ещё пострадают в своём неприятии жизни!
          Я зол! Зол в своём унижении. Меня унижает бессилие, что ничем не могу ей помочь. Хочется крикнуть: "Прости, что не достаточно хорош, не совершенен, не могу спасти!". Не желаю быть собой. Если бы была возможность потеряться среди толпы не похожих на меня людей - непременно воспользовался! А когда они растворятся в ночи – сел бы в машину и кружил по ночному городу, впитывая в себя рыдающий джаз, звучащий из сентиментальных колонок.
          Каждую ночь Лейли мучают боли, которые она пытается стойко переносить. Говорит, что благодарна Аллаху за то, что болеет только телом, а не душой. Выходит, что и Аллах ей чем-то помогает, а я ничего не могу поделать. Лишь обнимаю её сильно, с трудом сдерживая слёзы, пока не подействует обезболивающее и она не уснёт. Лейли засыпает, а я не могу, потому что испытываю ужас и страх по ночам, и нет никаких препаратов, чтобы обезболить это состояние. Вскакиваю каждые полчаса, чтобы увидеть, как вздымается на груди одеяло от её дыхания. Когда же не могу разглядеть, с ужасом подбегаю, нащупываю пульс, после чего с таким же страхом отхожу от неё, молясь, чтобы это осталось незамеченным.
          Чувствую себя ничтожеством перед кем-то. Нет, не перед Богом. Перед тем, кто в силе что-то изменить. Очередная сигарета, очередной всплеск коньяка в бокале, очередной взгляд на циферблат часов, где стрелки сокращают жизнь Лейли, очередной вопрос «а что будет после?». Бесконечное чередование очерёдности пока не усну. Одно знаю точно – боюсь быть одним из тех, кого ненавижу. Боюсь, что она исчезнет, а я останусь. Лейли это чувствует и потому просит меня каждую весну приносить ей на могилу черемшу, и тонкую ветку цветущей алычи.
          Она говорит, что некоторые глаза ни о чём не говорят, не делятся радостью. Но есть и редкие глаза, которые могут источать радость, если даже душа в конвульсиях. Говорит и ты так сможешь. Всё время повторяет, что страдание тренирует душу, значит, и я смогу. Представляет меня мудрецом в преклонном возрасте с таким жизненным багажом, я же кричу ей, чтобы замолчала. Но она не слышит. Крик, раздающийся в душе, невозможно услышать.

Глава 11 http://proza.ru/2012/06/13/788