Здравствуй, Тин - письмо четвертое

Здравствуй, Тин, с величайшей нежностью целую руки твои. Не отвечал тебе долго – помнишь, хвалился здоровьем, а всё ж болезнь, кажется, меня почти догрызла, а потом, пожалев (или, к чему я больше склоняюсь) наевшись, отпустила на волю. Сижу теперь в кресле, тихий и слабый, а все приносят еду, кто-то постоянно варит на кухне бульон, и даже – как я люблю – делает сухари, так что в каждой тарелке, в золотистых капельках жира, плавают хрустящие островки. Жаль только, ем я сейчас мало, по чуть-чуть, но радует, что немного хоть начинаю. В основном сплю, пытался начать читать почту – так они позвали на помощь доктора, то пришел, поблестел на меня грозно очками – представляешь, носит такие, круглые, в золоченой оправе, и пришлось, конечно, смириться. Успел только вытянуть из стопки твои теплые письма, распечатал, читаю, кладу под подушку, подальше от всех под халат – как узник в темнице…. Нет, все относятся ко мне хорошо, но я, видно, от слабости прячусь, как улитка в свою пеструю раковину, втянув свои мягкие рожки. Тук-тук, кто там, видишь, никого нет, совсем-совсем, проходи мимо.

Болезнь странно влияет. На тело, на ум, на сознание. Обдирает всю толстую, с годами наросшую шкуру, слоновьи широкие уши. Остаётся тщедушное, слабое тельце, с кожей тонкой, полупрозрачной как у подземных копальщиков. И в голове лишь несколько мыслей, ползают по пустому пространству черепа, не мешая друг другу, и вроде бы строго по очереди одна сменяет другую. Появляется бездумная, спокойная созерцательность, всё вокруг становится новым, смешно нереальным. И смотрю я сейчас на деревья через дорогу, я тысячу раз проходил мимо, за все эти несколько лет, но никогда не мог разглядеть, какие же они здесь  - на самом деле….

Для того, чтобы видеть, нужно чем-то сейчас расплатиться. Помнишь наш разговор про желания, про неосознанность просьб? Вот тогда кто-то сказал, что мы не ведаем, что на самом деле творим. И правы, получается, те, кто считает, что от настроя на получение нужно всё-таки уходить, что жить надо практически без подобных эмоций. Редко только у кого так сейчас так выходит. С самой юности, с детства нет знаний, а потом всю жизнь мы пожинаем плоды, плоды своей неразумной болтливости, и незнание законов Вселенной ни от чего никогда не освобождает. Как птенцы, открываем рот, а потом платим, платим и платим. Платим сейчас. И да… Хвала нашим Богам, что по-настоящему платить приходится только раз, самый первый, и самый тяжелый, когда изнутри тянут душу, разрывают на части, а кричать, как надо бы, вроде как неприлично…. Потом всё уже легче, и проще. Как тот самый грипп – пьёшь малиновый чай, аспирин, сейчас, говорят, еще придумали вещества. Дорога та пройдена, путь тот разведан, максимум, что грозит – осложнения, но только тогда, когда неправильно поведение. Только тогда.

А потом потихонечку выздоравливаешь. Улыбаюсь, и думаю – прямо как я. Вечность не выходишь из дома, а за окном, в редкие спады температуры – то какая-то мокрядь, то сухие листья летят, а сегодня даже метель, и воет ветер в трубе, и то, что осталось вчера на столе, давно уже съедено, убрано, вытерто, крошку упавшую утащили и скушали мыши. Через ночь, как на вокзале, прошлого с будущим разъединяются поезда, теряются на сортировочных станциях. И неудивительны, по сути вещей, новое дерево, выросшее на пути, старые ножницы из сарая в саду, приходящие люди, которые, здороваясь и прощаясь, прикасаются к шляпе, и с которыми, слава богам, нужно только просто здороваться, потому что желания твои когда-то перевернули часы.

Ох, Тин, тороплюсь и дописываю – пришли, увидели свет под моей дверью, а время уж за полночь, ругаются громким шепотом, а то, не ровен час, и правда завтра расскажут всё доктору в золоченом пенсне, и тогда, и тогда.… Отберут, думаю, даже карандаши, и мне совсем нечем будет с тобой говорить. Так что прощаюсь, целую аккуратно пальцы твои, не волнуйся, всё будет в порядке. Целую тебя еще раз - 


Твой Маар.