Ирен Вернер

     ЧАСТЬ 1
«Наверное, в лесу сейчас лунные тени. Длинные и узкие, - думала Ирен, жмурясь от яркого света. Она повернулась на бок, подставляясь синим лучам. - Если солнце дает тепло, почему же луна не приносит прохладу?» Пришлось подняться с кровати и идти в ванную. Вода падала, падала ледяными пальцами хватаясь за плечи. Ирен подняла лицо вверх, и увидев над собой, вместо потолка, черное, в осколках небо, закричала. Звук, взметнувшись, повис в паутине ночи, повибрировал на ее тонких струнах и затих, окончательно запутавшись. Она вернулась в теплую постель и мгновенно расслабилась. Так зимой размякает путник, вошедший в теплую избу с мороза.
Сновидения Ирен никогда не приходили сами. Словно опытный охотник, она выслеживала свою добычу, неподвижно лежа в ожидании. Сначала появлялся туман, смывающий с лица земли тебя и все, что здесь называют тобой. Он наползал как смерть, что улыбчивой девой взбирается на распростертого солдата, глядя ему в, одни только, все еще живые, глаза. Затем, наступала долгожданная ясность, когда вспоминается прежняя ты, кто была тобой задолго до тебя. Ирен напряженно следила за ней, не отрываясь, внутренним, слепым взором.
Она всегда молода. Ходит по улице без одежды. Занимается любовью с каждым, кто называет себя мужчиной. У нее красивые длинные волосы. Ее тело никогда не тонет в воде. Она прыгает, целуя верхушки сосен. Катается на коньках по не замерзшему озеру. Летает, как рыба, ловко изгибаясь, чтобы не касаться сети электрических проводов. И только лица не разглядеть. Разве что приснится зеркало, не прикрытое черной тканью.
«Где же обитает та, которая будет мною завтра? Она бездомна, ее реальность еще не готова, тороплива и переменчива. Сон. Остановка в пути, когда меняют колеса и переставляют поезд на другой путь. Просыпаешься, а за окном те же деревья, только бегут они теперь в другую сторону. И тебе немного жаль тишины, оставшейся лежать на рельсах, и ты не можешь вспомнить, как называлась станция, и уже прилипаешь к холодному стеклу, стремясь угадать - что там, что впереди?» Утро.
«Наверное, в Антарктиде сейчас северное сияние», - Ирен зажмурилась от солнца, втискивающего свою необъятную тушку в маленькое кухонное окно. - Понятно же, что все сюда не поместится, - думала Ирен, аккуратно запивая духоту горячим кофе, - но нет же, лезет и лезет. Какая настойчивость!»
Она нехотя встала, опустила жалюзи и отправилась в ванную. Повернула ручку крана в сторону красной метки: еще, еще, еще... и хватит. Острые лучи воды полоснули сонное тело, заставляя проснуться. Вздох, густым паром поднялся вверх, проник сквозь бетон и слился с ближайшим облаком.
«Кажется, будет дождь. Нет, здесь никогда не бывает дождя в это время года. Что же это за осень? Желтые листья не горят, сливаясь с закатом. И растроганное такой красотою небо не моросит».
Она причесала мокрые, синие волосы. Иссиня-черные. Встряхнула головой, позволяя завиться.
«...или северный мираж. На белом снегу нью-йоркские небоскребы отражаются. Как в зеркале».
Нанесла на ресницы тушь. Красиво. Все еще красиво. Через семь дней стукнет сорок. Тук-тук. «Интересно, а можно не открывать? Пусть всегда будет тридцать девять». Розовый блеск для губ. Нежно. Достала белое платье из шкафа - нежно так нежно. Прикрыла покосившуюся дверцу.
«Можно починить. Все еще можно починить. Вывести пятна на солнце, залатать озоновые дыры, вытянуть в линию бермудский треугольник, очистить атмосферу, найти лекарство от СПИДа, отменить деньги, победить добром зло. Все можно починить. Можно даже вымарать последние восемь месяцев. Перемотать пленку. Сделать аборт».
Ирен расправила складки платья на сильно выпирающем животе и вышла на улицу.

Лист катился по земле. «Наверное, надеется познать мир. А что его ждет - лужа. Грязная лужа». В парке было много людей. Но девушка ни на кого не смотрела - боялась испачкаться об их счастливые лица. В луже листу стало спокойнее. Поникший бутон гвоздики приятно волновал, бензиновое пятно обещало эстетическое наслаждение, разбухший от воды окурок пьянил.
- Do you happen to have the time?*
Бросив взгляд на запястье, Ирен показала два пальца, но встретив недоуменный взгляд пожилой негритянки, заставила себя приподнять уголки рта. Кажется так выглядит оскал умирающей цивилизации.
Прохожие сновали между столиками, расставленными на узкой улице. «Лучше уж так, - думала она, - лучше уж так. Когда их так много, они перестают тебя замечать. Ты для них просто пятно». Ирен смотрела на массу, хаотично плывущую сквозь нее. «Да, когда их так много, это уже не люди, не народ. Население. Население США. Она достала из сумочки iPad, забила в Googl вопрос и прочитала: «Общая численность населения США оценивается в 301,1 миллионов человек». Наверное, кто-то вот так сидел, ждал заказа и считал людей».
- Ma’am, are you feeling alright?** - услышала она голос одной десятой миллиона над своим ухом.
- I'm alright, thank you,*** - вступила Ирен в контакт с нежелающим умирать вместе со своей цивилизацией аборигеном и расплатилась по счёту.
Девушка катилась по асфальту, толкая впереди себя огромный живот. Пора было возвращаться. Америка много дает, но отнимает в два раза больше. Мать придумала самый лучший способ вернуть ее обратно. Смерть. Кто станет с ней спорить? Пора вернуть себя. Туда откуда пришел. Родина - это место где тебя ждут, но никогда не дожидаются. Прийти и взять то, что принадлежит тебе наверняка - мертвое тело  матери.
Она остановилась, чтобы отдышаться. Крутая лестница с коваными перилами застыла, грузно прислонившись к несущей стене. Потолок белой пеной ажурной лепнины плыл над головой. Вспомнив, вонючие московские подъезды, Ирен снова двинулась дальше. Русские люди их метят, словно животные. В стране рабов каждый мечтает стать хозяином. Прислушалась. Полустертый ворс под ногами крадет звуки шагов. Сквозь витражи, вставленные в стену перед каждой входной дверью, можно видеть мутные тени. Когда люди сидят по домам, им не хочется знать, что во вселенной существует кто-то еще. В животе что-то плавало, задевая тонкие стены коленками. Как оно там оказалось, почему не отправилось в след предыдущим в таз акушерки?
Вставила ключ в замочную скважину. Интересно, что будет когда ребенок отсидит свой срок и выйдет на волю. О чем с ним говорить? Наверное, для начала она проявит вежливость и поинтересуется, как его зовут. А как его зовут?
Ирен бросила сумочку на пол, переступила и вошла в небольшую комнату, где все предметы стояли, стыдливо прижавшись друг другу. «Это что же? Я теперь должна буду делать за него всё? Придумывать имя, кормить с ложечки, носить на руках, петь грустные песни перед сном? Да к черту, можно просто дождаться, когда он подрастет, выставить из дома, на несколько лет забыть, не искать, сделать вид, что и не было, потом вспомнить и писать письма, типа: „Ирина, милая моя девочка, надеюсь у тебя все в порядке. К сожалению, сейчас нет никакой необходимости в твоем возвращении. Петр Васильевич не готов (так скоро после нашей свадьбы) видеть в своем доме чужого человека. Ты такая умница, конечно найдешь работу или выйдешь замуж. Целую от всего сердца, твоя мамочка“. А потом он вернется и похоронит меня. Неужели нужно, чтобы тебя закапывали в землю при свидетелях».
Еще вчера Ирен была уверена, что не поедет на похороны матери – она не любила зависеть от внешних обстоятельств, - но теперь чувствовала некоторое уважение к институту смерти. Нужно отдать ей должное, никто не мог успокоить эту женщину. Ирен приготовила чай с мелисой, включила тихую музыку и залезла под одеяло, аккуратно придерживая красивую английскую чашечку с блюдцем. Улыбнулась, подула, сдувая горячий пар, и с шумом отхлебнула ароматный напиток. Больше всего на свете она любила покой: черно-белые фильмы с нежным поцелуем под звуки симфонического оркестра; осенний парк на рассвете, дремлющий под размеренный шорох метлы; белое море под розовым небом на закате, когда уже нет никого на пляже; гулкое метро перед закрытием. «Наверное, мне понравится кладбище. Что может быть покойнее?»
Последний раз она была в Москве, когда на полках стояли одни макароны.  Привезла собой деньги и очень гордилась тем, что может поддержать мать в лихую годину. Но не тут-то было, на них решительно ничего нельзя было купить. Сама Ирен крайне отрицательно относилась к еде. Запах пищи вызывал у нее тошноту, вид переработанных продуктов отвращение и, когда было возможно, она старалась пренебречь пошлой обязанностью кормить свое тело. Но мать тяжело переносила лишения. Она постоянно говорила о колбасе, употребляя грубое слово исключительно в его уменьшительно-ласкательной форме: «Наталье Ильинишне дочь с Украины посылку передала: колбаску, шпичёк  копчененький. Они скотину держат» – слово «скотина» мать произносила с придыханием. «Чего это ты не ешь мясо? Откуда у тебя возьмутся силы? Посмотри, какая дохлая?» Можно подумать, чтобы стать сильной, нужно непременно кого-нибудь убить. Когда Ирен ехала в московском метро, ей казалось, что все на нее смотрят с вожделением, как вампиры - того и гляди набросятся, разорвут новое пальтишко от Dior, как грязные солдаты с пойманного «языка», сорвут итальянские сапожки, выпьют кровь  с легким запахом Issey Miyake, и пустят белое тело на «колбаску». Боже, пора возвращаться. Свесившись с кровати, Ирен поставила пустую чашку на пол, для тумбочки места не было, зато чертов Манхеттен. Помимо мяса у матери была еще одна страсть – «Замужество Ирен Вернер». « – Ирочка, женщине нельзя быть одной – это противоестественно. Раньше, девушку одну не пускали в приличное общество. Все знали, она либо сумасшедшая либо падшая».  – «Мама, я сумасшедшая. Мне нельзя замуж и детей рожать нельзя, они вырастут идиотами».  – «Ну что ты такое говоришь», – обижалась мать. Однажды она даже притащила домой потрепанного лысовичка. С тортиком. Он затолкал себя в узкое пространство между подоконником и кухонным столом, поправил очки, откашлялся и принялся любезничать: «Какая редкая птичка залетела в наши суровые края! Ваша мама говорит вы уже были замужем». – «О, совсем не долго». – «Что же развелись? Он пил?» – «Да, нет» – «Курил?» – «Что вы, в Америке больше никто не курит». Лысовичок закашлялся в клетчатый носовой платок, протер им блестящую часть головы и смущенно поинтересовался: «Гулял?» – «О, нет!» Мужичок недоуменно уставился на Ирен и беспомощно проговорил: «Что же тогда?» – «Господи, да это я пила, курила и изменяла ему с каждым, кто был хоть сколько-нибудь мил». Лысовик выпорхнул из-за стола и вылетел на лестничную клетку. – «Эй, а тортик? Я сладкое не ем!» Что ж, раз ничего нельзя починить, можно просто выбросить из головы, из сердца, из чрева. Родить ребенка, а заодно, если получится и себя, еще раз. Начаться заново, как начинается новый день вместо испорченного старого.

Как чудесно пахнут подгнившие листья. Как сладко шуршат под ногами. Как мягко ложатся на волосы, слетая с деревьев. Рыжей пеной покрыты могилы. Птицы сидят на ангелах и клюют носом их каменные крылья. В склепах горят свечи. Теплый осенний вечер. Немецкое кладбище. Воскресенье. Так не хотелось вспоминать день похожий на этот. Но он, выцарапанными на могильной плите цифрами, проступал на сердце. 19.04.1965/16.10.1981.
...Ирочка до последнего ничего не знала. Директриса, вызвав с урока, велела немедленно выйти на улицу. Застыла на крыльце. Старый автобус, обмотанный черными лентами, с грохотом открыл двери. Как в лоно самой смерти вплыла девочка в пыльный УАЗик. В центре стоял гроб, вокруг сидели люди. Головы женщин, покрытые черными платками, лежали на обтянутых черными свитерами грудях. Руки мужчин, с черными повязками на рукавах, упирались в колени. Мать, высеченным в скале истуканом, смотрела в грязное окно. Ира хотела выскочить, но дверь с шумом захлопнулась. Какая-то женщина дернула девочку за руку, усаживая рядом с собой. Тронулись. Ирочка покачивалась вместе со всеми, невольно поддаваясь всеобщему безмолвному отупению. Когда машина остановилась и водитель распахнул заднюю дверь, мать вскинулась, неуклюже повалилась на гроб и, вцепившись красными пальцами в затянутую черной тканью поверхность, стала тянуть его на себя. В ушах у Иры загудело, белые мухи взметнулись и забились о глазные яблоки. Но мать визжала и слова ржавыми осколками вонзались в тело: «Тома, Томочка, Томарушка! Деточка моя! Пальчики мои тоненькие, шустренькие мои ножки! Выпростай свои ручки, обними маму, донюшка моя!». Крышка гроба поддалась и съехала на бок. Томка лежала на дне ящика, словно кукла в опилках. Ирочка отступала назад, неотрывно глядя на сестру, будто боялась, что затолкают в гроб вместе с ней. Шагнула в пустоту, взлетела. На небе плясали облака, красными листьями плакали деревья, каменные ангелы прыгали по надгробным плитам, как большие воробьи...
Девушка сидела на куче сырой земли и что-то бормотала. «Молится что-ли?». Большой живот упирался в свежую могилу, оставив в ней гладкий, идеально круглый кратер. Руками она неистово мяла песок, как кухарки месят тесто. «Надо же, как убивается».
– Женщина, я могу вам помочь?
– I’m not Missis, i’m Miss,* - Ирен обернулась и запястьем убрала волосы с лица. Неопрятный мужчина, автор, аккуратного холмика, этого последнего замка из песка, воздвигнутого для ее матери, стоял, опираясь на лопату. Вероятно ждал чаевых.
– Accept my condolences, Miss.**
– О, могильщик, говорящий по английски – в этом есть что-то шекспировское, –сказала Ирен, снова опустила руки в землю и, вынимая воображаемый череп, продолжила:
  – Этот череп, сэр, это череп Йорика, королевского скомороха.
Перебросив лопату в другую руку, мужчина подхватил:
– Этот?
– Этот самый, – с вызовом бросила Ирен.
Он воткнул лопату в землю и присел на корточки рядом с девушкой.
– Дай взгляну, – взял воображаемый череп из раскрытых ладошек. – Бедный Йорик! Я знал его, Горацио. Это был человек бесконечного остроумия, неистощимый на выдумки. Он тысячу раз таскал меня на спине. А теперь это само отвращение и тошнотой подступает к горлу. Здесь должны были двигаться губы, которые я целовал не знаю сколько раз. Где теперь твои каламбуры, твои смешные выходки, твои куплеты? Где заразительное веселье... – Он осекся, увидев что девушка вновь исступленно мнет сырую грудь земли, причитая:
– Эх мама, мама! Где теперь твои каламбуры, твои смешные выходки, твои куплеты? Где заразительное веселье! Ты теперь само отвращение и тошнота подступает к горлу. Здесь должны были двигаться губы, которые я целовала не знаю сколько раз! А сколько раз? Да мне и в голову не приходило их целовать.
– Давайте, я помогу вам встать. В вашем положении нельзя так волноваться.
– Отчего же, я слишком редко волнуюсь. Напротив, мне даже полезно, – она зажала в кулачках желтый влажный песок и посмотрела на парня в упор. – Вы не представляете, как это приятно! Попробуйте. Она такая холодная, я чувствую, как все дурное выходит из меня, а ей... ей уже все равно. Да и всегда было все равно. Подумать только, ведь однажды, все дурное из нее вошло в меня. И теперь там преет. Жаль, оно не может умереть вместе с ней, – она схватила себя за горло, словно, справляясь с тошнотой, затем снова жадно запустила руки в землю. – Извините, я испортила ваше произведение.
Сквозь пряди волос, закрывавшие лицо, девушка смотрела на могильщика, неуверенно положившего длинные, неожиданно красивые, пальцы на свеже-насыпанный холм могилы. Они сидели рядом и перебирали песок. Словно два фермера за работой. От него пахло потом - мужским, едким. Запаха перегара не уловила. Это показалось странным, если учитывать его социальную принадлежность и соответствующий род занятий. Голова сильно кружилась. Ангелы взлетали. Сухие листья падали снизу вверх. «Ничего. Нужно только крепче чувствовать почву под руками. Так, кажется, здесь говорят». Она снова исподтишка посмотрела на могильщика. Лет тридцать. Лицо не глупое. Трехдневная щетина на впалых щеках. В голубых глазах, с воспаленными красными белками, еще видны осколки мыслей, некогда населявших эту коротко стриженную голову. Худой. Длинные до колен руки. Бесформенная рабочая синяя куртка, короткие не по росту штаны. «Хиппи или йог. Может, бывший пианист, переживший личную травму и скатившийся на дно. Фу, уж лучше хиппи».
- В самодеятельности участвуете? – хитро улыбнулась Ирен.
- Что-то в этом роде, – ответил он уклончиво.
- Ну, тогда я буду звать вас Гамлет. «The time is out of joint; – O cursed spite, / That ever I was born to set it right!» – это о вас писал Шекспир? «Почему именно мне выпала доля чинить это долбанное время!» – то ваши слова, Гамлет?.. Вы думаете, всё еще можно починить? Кто-то же должен все починить... Ты можешь починить это долбаное время, Гамлет?!.. 
На земле между ними появилось влажное пятно. Оно стремительно нарастало, орошая то, из чего уже ничего не может произрасти. 
– Кажется, воды отошли... Вот тебе и связь времён... - пробормотала Ирен и грузным кулем повалилась на мокрую землю, теряя сознание.
 
– А-а-а!
– Да, тужься ты! Хочешь, чтоб он там на всю жисть остался!
Ирен откинулась на подушку, давая понять, что больше не намерена вести неравную борьбу с нежелающим покидать теплое местечко младенцем.
– Чего отвалилась, я за тебя рожать что ли буду!
– Тётечка, оставьте меня в покое, плииз. Ну не хочет он, что же я поделаю.
В Америке, может быть, и вылез бы, а сюда не хочет! Противно ему! – новая схватка заставила Ирен снова бросится в атаку.
– А-а-а!
– Ах, вот как заговорила! Противно, значит! А Родину продавать за шмотки не противно?!
– А-а-а!
– Индейку на Рождество жрать не противно! У нас тут некоторые мандарины раз в год видят! Когда президент в телевизоре советское шампанское пьет! Что же он его в «демократическое» не переименовал!
  – А-а-а!
  – Да не нужна мне твоя американская демократия! И супермаркеты твои не нужны! Денег всё равно только на рынок хватает!
– А-а-а! А-а-а!
– И границы ваши открытые мне до одного места! Не видать нам Парижей как своих ушей, с такой-то зарплатой! Жили себе как люди - тесненько, дружненько, песни пели, Ленина сваво любили! Так нет же! Американьщины захотелось!
– А-а-а!
– А теперь противно ему! А чего ж тут гордиться – ни Мира тебе, ни Труда, ни  Славы – одни торгаши, да гастарбайтеры, прости господи. Да коррупционеры проклятые, чтоб им пусто было. Ни тебе пионеров, ни тебе октябрят, – она ловко перерезала пуповину. – Наркотики, да компьютерные игры – вот и весь комсомол. Готов твой бойскаут, дамочка, – закончила она, чуть смягчившись, резко развернулась  и с достоинством покинула поле боя. Адьютанты-сестрички поспешили за ней.
Близоруко щурилась неполная луна. Беззвучно слетали с деревьев листы. Глухота давила на обнаженную грудь, покрытую черной кольчугой мокрых от пота волос. Внизу живота ныло. Фантомная боль, голодной крысой шуровала в раскуроченном животе. Контуженным солдатом, оставленным умирать, лежала Ирен на родовом столе, истекая пустотой. «Король умер. Да здравствует король».
«Ну здравствуй, как там тебя». Младенец молча сосал грудь, деловито и сосредоточенно втягивая в себя молоко, не отводя глаз от матери. Ирен стало не по себе. «Ну, чего уставился. Не нравится? Уж извини, какая есть. Раньше надо было думать, там, на небе. А теперь поздно. Ешь что дают». Опустошив одну грудь, он принялся за другую, игнорируя слова матери. «Гордый, значит, это хорошо. Я вот не гордая – я принципиальная. Правда, принципы меняю слишком часто».
– Там папаша ваш просится. Всю ночь, бедолага, караулил. Не положено у нас, дак только я добрая. - Из кармана мятого халата выглядывала плитка шоколада.
– Кто просится???
В приоткрытую дверь протиснулся долговязый могильщик. Ирен даже приподнялась, в надежде увидеть за его спиной черенок лопаты.
– Ну как вы тут? Народились?
– Народились.
– Ну, конгратулейшенс.
– Мерси.
– Забрать-то вас есть кому?
– Да, уж мы как-нибудь сами.
– Ну, вот еще, у нас так не принято.
«У них так не принято. Ты слышал? Общинно-родовой строй какой-то. Пара сотен пьяных родственников, миллион погибших цветов под секирой флориста. Одеяло с голубой ленточкой. Пузатый ребенок в конверте, как весточка с того света. Как посланник божий. Старцы с подарками. Не хватает только хлева, (хотя однушка в хрущевке тоже сойдет), и звезды. На семейном совете они уже придумали имя – их в роду всего-то два-три. Саша, Леша, Наташа. На сороковой день крестины: толпа, очередь, духота, «Во имя отца и сына», возмущенный, бесовский визг младенца. Семейное сборище - так хорошо вместе, что уже и не помнят то ли похороны, то ли свадьба, не дай бог, - кража женской обуви (1 шт.), похищенная невеста (1 шт.), пьяная драка (пострадавшие – 20 шт.) У них так принято. Они уже знают в какую школу ты пойдешь, в каком вузе будешь учиться - кому позвонить и сколько сунуть. Твоя будущая жена сопит сейчас, скорее всего, на соседней койке – ваши матери должны подружиться. Качать коляски на детской площадке, потягивая пиво и передавая друг другу одну на двоих сигарету. У них так принято. Женская дружба. И не удивляйся, если завтра на кухне эта тётя будет целовать твоего папу. У них так принято. Жизнь это тяжкое бремя. Но семья разделит его с тобой, в одиночестве ты будешь только мастурбировать. Не волнуйся, есть и хорошая новость – твоя бабушка была детдомовкой».
– Гамлет, ты прекрасен. Кровь – ее не пропьешь.
Он стоял на больничном крыльце, в окружении белых халатиков, гладко выбритый, в красном джемпере, темно-синих джинсах на бёдрах и был похож на успешного сериального артиста.
– Дайте же папочке подержать ребенка. - Шустренькая медсестра выхватила у Ирен младенца и, выдрав из рук букет, всучила вместо него увесистый кулек. Затем, воткнула мамашу в центр композиции и закричала:
– Григорий Сергеевич, мы готовы запечатлеть на вечную память волнующий момент!
– А я предупреждала вас, Гамлет, – прошипела Ирен, имитируя счастливую улыбку уголком рта.

  ЧАСТЬ 2
Ирен сидела на одной из четырех табуреток, стоявших посреди темной комнаты. Тяжелые, пыльные шторы закрывали собою вселенную. Отменяя бестолковую материну жизнь, черный шарф небрежно свисал со старого трюмо, сомкнувшего от горя свои хлипкие створки. Полированный сервант и выпуклый серый экран телевизора всё еще слабо отражали украшенный искусственными цветами гроб, что покоялся здесь недавно на четырех шатких ногах. Вытертый дырявыми тапками грубый синтетический палас жалко жался к ногам. «Какая мерзость, здесь даже смерть не захотела оставаться». Ирен встала и прошла на кухню. Противно хныкал неисправный кран. Липкий стол криво улыбался разбитой чашкой. Немытое окно глазело на фабричные трубы, исторгающие ошметки серых облаков. В детстве ей казалось, что весь район заходится в лихорадочном кашле курильщика.
... – Я не могу ее видеть, она так похожа на Томочку. Это же мука смертная! Жаль только, что сходство лишь внешнее. Я с Томочкой горя не знала. Ласковая такая была, добрая и училась хорошо. Не то, что эта. Да, что я тебе говорю, Томушку все любили, – мать курила на кухне, болтая по телефону. Смешанный запах жареного мяса и сигарет тошнотой подступал к горлу. Ирочка опустилась на ящик, где хранилась зимой картошка и расстегнула пальтишко.
– Лучше бы это Иринка умерла. Она такая... несуразная, такая малахольная. Бродит как тень, недокричишься до нее, недошепчешься. Будто ее какая другая женщина родила. Маруся, – понизила мать голос, – боюсь я ее...
Ирен начала задыхаться. Здесь всегда было нечем дышать. Вывалившись в коридор она задела гардероб, торчавший у входной двери. Из него высыпались старые шапки и полторы пары калош. Дома было так тесно, что даже воздуха не хватало. Она кинулась к выходу. «Уааа! Уааа!», – неслось ей вслед. «Глупый бастард, рождённый в могилу. Таких раньше топили, как котят, или бросали у стен монастырей, или закапывали заживо, или в корзине спускали на воды Нила». – «Уаааа! Уааа!», –гремело в ушах, пока она неслась по чёрным переулкам мимо ночных магазинов, захлебывающихся алкоголем; мимо осыпавшихся за день деревьев, раскорячившихся голыми проститутками вдоль тусклых улиц; мимо дружелюбных пьяных гостей столицы; мимо обсосанных ракушек; мимо алчущих полицейских в серой замызганной униформе. – «Уааа!» – «Упокойся в грязной луже гонимый, одинокий лист! Все уже там. Свободны и равны. Счастливы тиранить одного и быть жертвой другого - это называется у них «человеческие отношения». Они связывают друг друга обязательствами, как пауки. Одной рукой дарят своим мушкам подарки, а другой отрывают бархатные лапки и называют эту гадость любовью. Никчемные людишки, ненужные никому, ни для чего путного не предназначенные, и только в таком извращенном сообществе как семья, способны найти оправдание для своего жалкого существования. Только меня ты туда не затянешь! Я не буду проверять твои уроки. Встречать и провожать в школу, в толпе разукрашенных зомби, вымуштрованных лишь вынашивать и выкармливать потомство. В моей квартире никогда не будет пахнуть жареной картошкой. Мне плевать, кем ты вырастешь. Когда начнешь курить и трахать самок. Ты сосешь эту грудь, но ты никогда не будешь сосать мою кровь и деньги! Я не умерла в день твоего рождения! Я дала тебе твою жизнь, но мою ты не получишь! Никогда у меня не было никого, кроме меня. Нет и не будет!»
Проезжавшие мимо автомобили сигналили и, притормаживая обдавали девушку, усиленной колонками музыкой. «А я любимоой браслеты желтые дарил...» Ирен подняла лицо, – со всех сторон ее окружали одинаковые серые башни, в непостижимом порядке расставленные по обеим сторонам широкого проспекта. Родина смотрела на нее миллионами грязно-желтых пустых глазниц. «Кто даст прощение блудному сыну, который пришел домой и не застал в живых отца? Все двери заперты. Его больше никто не ждет. Нет памяти, нет имени, нет дома, нет родины. И меня нет, меня нет». Она встала и, пошатываясь, осторожно вступила в черную реку шоссе. Неподвижные машины плыли по гладкому от мокрого дождя асфальту. Белые огни плескались в лужах. Красный глаз светофора застыл в немом ужасе. Чья-то рука дернула девушку, как раз в тот момент, когда ее платье вспыхнуло ярким светом фары, словно перед вспышкой фотографа. Мелькнула широкая улыбка, сверкнул распахнутый глаз.
– Господи, ты что делаешь?! – заорал Гамлет, хотя слов не было слышно из-за  свиста, пронесшейся мимо машины. – Ты же мать! Перестань носиться с собой как дурак с писаной торбой! Ты больше не одна! – раздраженно кричал Гамлет.
Она смотрела на него снизу вверх, привстав на цыпочки. Рот приоткрыт, зрачки расширены. Влажные кольца волос цепью обвились вокруг шеи с пульсирующей голубой веной.

– Слушай, Гамлет, а может его отдать? Ну, в дом малютки, или куда их там сдают?
– В металлолом. Думай, что говоришь. Я, конечно, могу понять, душевная травма и всё такое, но ребёнок-то здесь причём?
Они сидели на кухне. Заводская труба равнодушно дымила за мутным окном. Железный чайник пыхтел на грязной плите. За стеной, в старой материной кровати брошенной куклой спал младенец.
          – Да, ладно, не злись. Плохо ему будет со мной. Я же больная. Не веришь, у меня справка есть?
– Надо же, я думал просто скверный характер.
Он порылся в шкафах. Достал открытый пакетик чая со слоном на бумажном боку. Нарисованные на упаковке уши подпрыгнули, зашуршали, а из хобота посыпался черный песок в чашку с надорванным ухом. Гамлет взял ее двумя пальцами, чтобы не обжечься и поставил перед девушкой. Струйка горячего пара потянулась к окну, мечтая соединиться с облаком дыма, висевшим над фабричной трубой.
– В детстве, я хорошо себя чувствовала только в темном шкафу. Узкая щель приоткрытой двери становилась коротким поводком, который я набрасывала на жизнь в доме. Из глубины склепа мир казался тоненькой полоской. Разрозненные куски чужих эмоций, обрывок истеричной фразы, жужжание случайной мысли, складываясь в причудливый узор, тут же распадались. Мелькнувший подол платья, тихий гул телевизора, источающий зловонный оптимизм, ядовитая змейка  духов.               
...Ирочка глубже ввинчивалась в сложенную постель, хранящуюся в шкафу. Здесь она чувствовала себя в безопасности. Тошнота отступала, зубы разжимались и девочка погружалась в подводный мир воображения. Толща воды темнотой давила на легкие и прерывистое дыхание становилось тоненьким как ниточка горизонта...
– В тишине начинала звучать музыка, только вместо нот я слышала буквы. Буквы сиротливо жались друг к дружке, связываясь в слова. Слова сбивались в стайки, создавая неуклюжие фразы. Фразы вились подводными змеями, опутывая сознание и я вываливалась из жизни куда-то в дыру в подкладке у Бога и замирала в складках его пальто.
... «Тебе нужно спать в гробу», – говорила сестра, когда перед сном Ирочка закрывала дверь, плотно зашторивала окно и чутко прислушивалась к тишине, мягким одеялом обволакивающей воспаленную голову, кожу, кончики волос...
– Я боялась людей. Не доверяла им. Никто не должен был знать те заветные слова, что я находила в божественном подоле. Всем казалось, я недостаточно вывернута наружу. Они пытали меня своим вниманием. Мать шантажировала любовью, за которую я должна была платить непосильный оброк. Все точно знали, как я должна выглядеть, что должна чувствовать, о чем думать, о чем мечтать. Я не понимала, почему нельзя быть просто мною? Но они оставались за дверцей шкафа и это их страшно бесило. Они требовали уважения к своим богам. Когда выросла, я быстро поняла как зовут кумиров,  вокруг которых  вертится их жизнь, – Бухло, Бабло и ****ство.
Гамлет, загипнотизированный селевым потоком воспоминаний, поднимающим житейский мусор со дна дрожащего тела девушки, стоял неподвижно. Чайник пронзительно свистел.
– Я ненавидела свою мать – мне хотелось содрать с ее лица свои черты, искривленные временем. Терпеть не могла ее бестолковую активность, неистребимое  желание выйти замуж, всё равно за кого, за чёрта, или за козла. Но она выходила, тут же разводилась и снова верила в чудо. Как же я ненавидела чудеса! Сюрпризы и праздники! После них люди становились такими злыми, – она замолчала, словно слова кончились в ней. Выпила залпом остывший чай и нехотя закончила:
– Я избавилась от всех раздражителей, научилась жить без эмоций, как безрукий научается есть ногами, и теперь этот ребёнок меня дезориентирует. Зрение отказывает – я вижу кишки этого города. Ослепи меня, Гамлет, – она ласково посмотрела на него, – может, я смогу выкатится из подола и узреть стопу Бога? И знаешь, ребёнок... - она тоже встала и, заглянув в глаза Гамлету прошипела, – я боюсь, вдруг, он мне понравится?
Тут она вскинулась, заметалась и, брезгливо смахнув чашку на пол, бросилась к выходу, задевая косяки.
– Я не могу здесь оставаться! Мне нужно идти! Это невыносимо! Возьми его... я не знаю... отнеси куда-нибудь. Господи, я дала себе слово никогда сюда не возвращаться! Надо было выжечь себе на лбу! Она не умерла! Она живет тут во всем! Ни к чему нельзя прикасаться! Здесь все заляпано смертью!
Он догнал ее уже у двери, развернул и с силой швырнул на обшарпанный дерматин. Пощечина заставила девушку взвизгнуть и испуганно замереть.
– Как ты не понимаешь, он уже существует. Ты не можешь абортировать живого ребенка! Без тебя он умрет! Брось дурить. Не девочка уже. Кто тебе в старости стакан воды-то?
– Да пошел ты! – Ирен резко оттолкнула его и, демонстративно задев плечом, прошла в спальню, откуда уже доносился плач, разбуженного криками младенца. - Не учи ученого. Были учителя и по-лучше. Да только померли все дураками. Какое тебе дело? Ты кто, вообще, такой? Зачем могилы роешь? И к людям пристаёшь? Думаешь, я американская миллионерша? Гоосподи, - проговорила она громко уже из комнаты, - да, ты маньяк?
– А ты дура. И не таких видали. У нас в театре спецотлов был будь здоров. И эта особенная, и та вся такая противоречивая, Так что не придуривайся. Восемь лет в цирке уродов, от звонка до звонка, – успокаиваясь проговорил Гамлет.
– Вот, черт, непризнанный гений что ли? Я так и знала – артист! – она засмеялась. – Да, это же с тобой нянчиться надо, Гамлет! – проговорила  Ирен, столкнувшись с мужчиной в проеме спальни. 
– Куда это ты собралась?  – он пропустил девушку,  несшую завернутого в одеяло младенца.         
– К тебе.
– В смысле?
– Без всякого смысла. Где ты живешь?
– На кладбище.
Ирен остановилась.
– Нет, туда мне тоже нельзя, – проговорила она серьезно, – у тебя есть друзья? Девушка? Гей-партнер, в конце концов.
– Нет у меня никакого гей-партнера. Мать только, но это далеко. Двести километров.
- Сойдет. Мне нужно где-то отлежаться, болит все, как будто я две войны прошла. И на обоих была ранена.
– Ну хорошо, давай я тебя отвезу, – произнес он нерешительно, – а в Америку чего не летишь?
– Квартиру продам и уеду. Давай, соображай быстрее, пока ребенок не разорался. Есть там у тебя на работе, кому людей закапывать?
– Да разберутся. Поехали, мне-то чего.

Радио работало в машине, разрушительно проникая в сознание. Новости культуры, реклама, веселая музыка, снова реклама, грустная музыка и снова реклама. Предлагалось купить окна, двери, жалюзи, кондиционеры, готовый дом из бруса, унитазы. Ничего больше нельзя сделать самому – найти кусок земли, который тебе нравится, вычистить его, обнести забором, натащить деревьев из лесу, поставить сруб, накрыть соломой, впустить кошку, привести жену.
Они въехали в маленький городок. Центральная улица вмята в тротуарную плитку. Свежевыкрашенная голубой краской церковь, словно нарядная старушенция, подмигивала прохожим новенькой колокольней. В погасшем фонтане плавали пустые пластиковые бутылки. Жители города культурно пили пиво на лавочках, расставленных вокруг малюсенького Ленина, с вытянутой ручонкой, на высоком пьедестале. Бархотки еще не отошли и радовали пьяный глаз отдыхающих. «Мы любим свой город», – гласил нарядный билборд. На фасаде Дома Культуры красовалась фреска художников примитивистов прошлого века – гигантского роста труженики села с грубыми лицами держаться за руки, с вызовом подавшись вперёд, на встречу коммунизму. Та, что в квадратном фартуке поверх треугольного платья, видимо женщина. Забив багажник продуктами из местного супермаркета, Гамлет выехал из городка и двинулся дальше.
Когда Ирен проснулась за окном мелькали ветхие серые домики. Деревья  стояли почти голые, два-три золотых листочка трепыхались на них, словно бижутерия деревенской красавицы. Между домами змеились вздутые, как от бубонной чумы,  дороги. Глазные впадины выбитых окон, веером раскинувшиеся заборы, да одинокий беззубый рот старухи, сидящей на лавочке у полуразвалившейся избушки. Деревни-призраки. Вот она, лихая средневековая Россия, которую голод, чума и смута никогда не покидали. Она почувствовала в себе непреодолимое желание погрузить босые ноги в мягкую, прохладную грязь. «Ну, здравствуй родина, моя мать. Трудно тебя убить. Ты проспиртована и не чувствуешь боли, как опытная ****ь. Я твоя блудная дочь, пришла у тебя поучится неистребимому желанию жить. В острогах и на каторгах, в царских покоях, президентских дворцах и на теплотрассах. Жить не принадлежа никому. С медным крестиком между впалых грудей. Да только Богу такие, как мы не нужны».
– Ты чего там бормочешь?
– Да так, мать вспомнила. Долго ещё ехать?
– Почти приехали. Мне жаль, такая молодая еще, наверное, была?
– Да ладно, ерунда. Найдёт там себе жениха, верного и бескорыстного. Здесь всё как-то одни сволочи попадались. Так боготворила брак. Всё ждала принца на белых жигулях. Жила в вечном предвкушении весны. Но здесь такие долгие зимы, вот и не дождалась.
Некоторое время они ехали молча по очень плохой дороге, пока перед ними не возникла, словно из под земли, торчавшая, в застывшем недоумении: «Друг пристрели, сил больше нет терпеть», убогая деревенька. Рваной, незаживающей раной кровоточил краснорожими селянами магазин «Любимый».
– Деревня «Кресты». По вечерам они ходят друг к другу в гости, переползая улицу на четвереньках, – сказал Гамлет, сворачивая на раздолбаный деревенский проспект.

ЧАСТЬ 3
Он стоял, одиноким стариком. Вросшие в землю ступени, три прищуренных глаза-окна, обветренная, бесцветная кожа, поникшие плечи. Но он стоял, гордо подняв подбородок с привязанными к нему узкими ящиками засохших гераней. Его лицо ничего не выражало, бремя лет бороздило сморщенный лоб облупившейся краской. Стоял, одной ногой в могиле, другой в меленькой, мутной речушке. Почти плыл. Время баюкало его своей холодною водой. И лодочку, привязанную хилым канатиком к беззубой пристаньке. За его спиной тихо умирал яблоневый сад, то ли от близкой воды, то ли от медвяной росы, то ли просто от грусти, которая слышалась здесь во всем словно древняя песня. На неровном берегу притаилась крохотная банька, вострой трубой, слушающая из века в век тревожную, нестерпимую, неисповедимую тишину. Красные капли заходящего солнца сливались с дождем, таким мелким, что казалось это не воздух светится между огненно-желтыми деревьями на том берегу реки, а вода, в которой они полощутся, так же как их отражения внизу, смешиваясь с грязной ватой  плотных серых облаков.
Гамлет ходил по комнатам, укачивая орущего младенца и одним глазом следил за девушкой, которая бесплотным призраком кружила по дому. Тыкалась в углы, подлетала к портретам, висящим под потолком, проходила сквозь стены. Не касаясь  предметов, садилась на стулья, укладывалась в кровати, прикладывалась к иконам, закрывала и открывала скрипучие двери, поднимая ветер, листала газеты. Замерев у книжной полки, вытянула руки на встречу разноцветным корешкам, но испугавшись чего-то, снова оттолкнулась, совершая сложный вираж, развернулась, распластав в воздухе легкое тело в развевающемся плаще, и, опустившись на подоконник случайной птицей, затихла. «Не к добру, говорят», – подумал Гамлет, потрясая  перед собой разрывающимся в крике ребенком. Повозившись со щеколдой, девушка распахнула ветхие створки. Гамлет, переложил не унимающегося младенца на другое плечо и еще раз осмотрел дом, словно выискивая следы, оставленные внеземной цивилизацией. Дом не отвечал. «Куда же она могла подеваться? В такую погоду, да еще на ночь глядя?» Собраться с мыслями никак не удавалось. Ребенок не замолкал. Ничего путного от соседей добиться не удалось. Они за своими-то детьми уследить не могут. «Можа в клюкву пошла, можа в грибы, одна у нас в прошлом годе ушла, так и не вернулась до сих пор, дай пятьдесят рублей». Вот и весь разговор.
– Позвони ей на мобильный, – отозвалась Ирен.
– Да не ловит тут никакой мобильный. Возьми ребенка, он же к тебе хочет. Когда ты далеко, он чувствует себя незащищенным.
– Это не так уж и плохо. Но я согласна, стадию страха нужно пережить. Да, по началу это трудно и, кажется, никогда не привыкнешь, но потом... Находишь неоспоримые преимущества в одиночестве. Ты никогда, никому, ничего не должен. А это очень круто. Раз. Ты свободен в выборе и всегда делаешь только то, что хочешь, а не так как те, что живут через силу. Это два. И самое главное, никто не нарушает твой покой. - Она свесилась из окна, дотянулась до ветки берёзы, растущей в палисаднике и, потянув на себя, запечатлела трепетный поцелуй в мокрые зелёные губы. – Здесь так покойно и при этом совершенно не безмятежно. Ты хоть понимаешь, я больше никогда, никогда не буду одинока.
– Ты всегда говоришь только о себе, к этому очень трудно привыкнуть. Тебе хоть известно, что движет миром, откуда все началось и что останется, когда все прейдет?
– Понятия не имею. Деньги?          
– Йопыть! Какие люди в нашем Боливуде! Мадам, женема посижур, сильвупле!  Из-за полосатого ствола русской красавицы выступил худой, нетрезвый мужчина, в растянутом грязном свитере. Выпятив нижнюю губу, он, неуверенным движением коротко стриженной головы, пытался дотянуться до руки девушки. Ирен отстранилась и спрыгнула с подоконника и, взяв у Гамлета ребенка, стала ходить с ним по комнате, что-то тихо напевая.
– Друг, одолжись, сколько не жалко, – мужчина улыбался. Он был вставлен в раму окна, словно средневековый крестьянин, сползший с брейгелевского полотна.
– Привет, Олег. Мать мою когда в последний раз видел?
– Ты че, Семеныч, следователем заделался? Ты меня начальник на понт не бери!
– Да успокойся ты. Вот, приехал, а ее нет. Не знаю куда ушла, по соседям побегал, нету нигде. Не знаю, что и думать, – последние слова потонули в бессмысленном взоре взалкавшего. Гамлет достал пятьдесят рублей и, подойдя к окну, сунул соседу, который покачиваясь, долго ловил свернутую купюру нетвердой рукой, пока жажда не возобладала над телесной слабостью.
– Куда ему, у него колени не гнутся, разве это ещё не кондиция? – поинтересовалась Ирен, когда парень, чертыхаясь растаял в зарослях шиповника.
– Нет, конечно, надо же до потери пульса.
Ирен осторожно уложила все еще всхлипывающего, но уже засыпающего ребенка на кровать. Гамлет закрыл окно и, на всякий случай, шепотом, дабы не потревожить отходящий ко сну дом, проговорил:
– Я съезжу в больницу, может слегла с чем. Никогда такого не было, дальше Дома Культуры не ходила, знаешь, у них там конкурс кошек, таких домашних, с порванными ушами, откуда тут породистым взяться, так они своих марусек моют, причесывают. Как сквозь землю провалилась. Чертовщина какая-то. Сколько раз говорил братьям, заберите вы ее к себе. Ни газа, не водопровода, ни канализации, средневековье какое-то. Так нет же, калачами отсюда не выманишь. Поешь, я там продукты на печку выгрузил и спать ложись. Как мать говорит, утро вечера мудренее.
Оделся и, рассовав по карманам документы и бумажник, выскочил из дома. Машина, разрывая грязь, словно опытная свинья, выскочила на дорогу, свистнув колесами, и на дом снова навалилась тишина. Такая же страшная, как в ту первую ночь после Томкиных похорон. Мать пила у соседей, заливая горе чужим вином. «Вино чужое, вина своя» – размазывая утренние сопли горевала она на следующий день. Было тихо, хотя тикали часы, капал кран, звенела посуда у соседей за стеной. Тишина была другая. Не снаружи, а внутри. Мысли беззвучно плавали в голове, не было слышно дыхания, не стучало сердце. Она лежала в Томиной кровати, скрестив руки на груди. И ничего не чувствовала. Перед закрытыми глазами стояло грозное лицо сестры, губы шевелились, и хотя слов не было слышно, Ирочка знала, это слова проклятья. Теперь она навечно проклята.
К этому можно привыкнуть. Можно жить без рук, без ног, без глаз, и без души тоже можно жить. И не плохо, надо сказать, жить. Человек без души как бы  невидим для окружающих. Он не пригоден для отношений. Не горит и не светится – он выключен. Он сновидит. Будучи незамеченным, замечает все вокруг. Люди для него прозрачны и потому не опасны, он знает как избежать бурного, суетного человеческого вторжения на территорию сна. Но, к сожалению отсутствующая душа болит не меньше - фантомная боль не слабее душевной.
Здесь было покойно, не безмятежно, но покойно. Ирен чувствовала, что этот дом стоит на территории сна. И тоже сновидит. Интересно, а где он потерял свою душу? В войне с эпохами, не желающими мирно сменять друг друга? Или в схватке между тремя правдами - этого дня, вчерашнего и того, что, одерживая свою мимолетную победу, наступит завтра. Или на полях бесконечного хаоса, втягивающего в свое безразмерное нутро бренное бытие. Она положила руку на теплую стену – с той стороны прощупывалась печь – сердце дома тихо тлело в рыхлой груди. Ирен снова подошла к  книжному шкафу. «Путешествие в страну грез», «Через тернии к алтарю», «Иволги тоже умеют любить», «Жаркое дыхание дня – холодное дыхание ночи». Не хватало только пятой книги, последней, хотя в Америке она уже вышла. Глупые, безмозглые дети Ирен Вернер.  Надо было утопить вас как котят.
...Ирочка открыла глаза, вокруг нее парили ангелы. Они присаживались на спинку железной кровати, ворковали возле мигающих лампочек диковинных приборов. Время от времени загораживали яркий, неземной свет, льющийся из потолка, своими белыми фигурками. «Может быть, инопланетяне?», – вяло подумала Ира. От нее самой тянулись провода, в которых булькала чужая бесцветная кровь. «Точно, инопланетяне. Фу, такие же противные как люди», – и она разочарованно погрузилась во тьму. Разбудили ее голоса. Нечеловеческие. Она не понимала марсианское наречие. «Надо будет подучить», – дала себе обещание девочка и снова открыла глаза.
– What is your name? – проворковал толстый ангел с небритым лицом.
Ирен нахмурила брови и отвернулась. Теперь вспомнила, как спрятавшись в туалете гостиницы, не села в пузатый туристический автобус, увезший 6-а класс московской школы №125, бывший в Америке по обмену, в аэропорт Кеннеди. Как пряталась от охранников в Центральном Парке.
      Три дня она пила воду из фонтанов и ничего не ела. У любимого писателя Джерома Клавки Джерома одна мудрая кошечка так советовала заводить нового хозяина: «Несколько дней ничего не ешь, испачкайся как следует, и когда примешь жалкий вид, подойди к кухарке и потрись о ноги. Подадут черствую корочку – с жадностью набрасывайся на нее. Тогда никто не сможет устоять, – и накормят и обогреют, и приютят такую скромницу». Когда Ирочка приобрела надлежащий вид, она упала в обморок прямо в руки дяденьке-полицейскому. Теперь ни в коем случае нельзя разговаривать, никто не должен догадаться, что она русская – обычная американская беспризорница, наверное сумасшедшая, не говорит, не понимает и ведет себя неадекватно. Со временем ангелы превратились в назойливых чертиков,  боготворящих правила и порядок, а чисто вымытая с белыми железными решетками американская больница для детей-аутистов в ласковый ад. Все хотели Ирочке добра. Ирочка хотела покоя. С ней играли, ее развивали, применяли новейшие методики и в один прекрасный день девочка заговорила, пока простыми предложениями, со странным акцентом, но чего ждать от человека, который четыре года молчал. Первым было английское слово fack off, но это не помешало ей выйти из больницы через два года, и даже помогло избежать приемной семьи. Кто же захочет взять ребенка, избивающего свою соседку по комнате в одно и тоже время ежедневно, словно исполняя почетную, несколько обременительную обязанность. 
Благодаря той силе, которая таилась в тщедушном теле Ирины, и холодной ненависти, что покоилась в, слегка прищуренных глазах, девочки в приюте прозвали ее  Гингемой. В восемнадцать лет она вышла из больницы, поклявшись не любить и не быть любимой, ради вечного покоя на земле. Ирен Вернер – стояло в документах на выписку. Эти два слова, потом и проявились золотыми буквами на корешках, написанных ею книг.
...Вернувшись со школы, сестра открывала дверь шкафа, куда Ирочка бежала, едва услышав звук входной двери, вытаскивала девочку за волосы и трижды, с размахом, ударяла по щекам, заставляя произносить всегда одну и ту же фразу: «Я ничтожество, недостойное развязать ремень обуви царицы Томары», затем нужно было нагнуться и поцеловать босые ноги с двумя сросшимися пальчиками на правой ноге. Ира пищала тонким, срывающимся голоском: «Ненавидю! Ненавидю! Ненавидю! Ненавидю!», падала на пол и кусала сестру за пятку. Этот ритуал повторялся каждый день...
Когда Ирен открыла глаза, было темно и очень холодно. Младенец шарил мокрыми губками по обнаженной груди. Подождав, пока насытится, она аккуратно выползла из-под заснувшего ребенка, и по скрипучим половицам прошла на кухню. Огонь в застывшей печи красным тоненьким ужиком боролся со сном. Оглядевшись, Ирен схватила, дремавшее в углу паленце, и бросила в печь. Ничего хитрого. Вспышка осветила часть кухни: угол, выкрашенный до середины стены зеленой краской; новогоднюю открытку, приклеенную к стене прозрачным скотчем – «С новым 1989 годом!»; край стола, покрытый клеенкой, на которой можно было увидеть бледно розовое яблоко, вот-вот готовое упасть на стертые доски пола. Положив в распахнутый  красный рот столько поленьев сколько нашла, она села на пол и прислонилась к холодной стене. Вот так, сто лет назад женщина, накормив и уложив детей спать, сидела и смотрела на огонь. Она видела в нем девушку, закутанную в чужую шерстяную кофту, глядящую на нее из печи, находящуюся по ту сторону века. Она видела Каинову печать на лбу с тремя морщинками, блестевшим от жара. Приходилось ли ей жить вне жизни, за  спиной у Бога? Женщина смотрела на огнь, горящий в сердце девушки, и не было в ее глазах ни осуждения, ни сострадания, только покой, страшный, вечный. В мутных зрачках плясали два синих язычка, как кончики свечей, что ставят в храме за упокой. «Упокой меня матерь божья, упокой...»

– Ой-йой-йо-йо-йой! Матерь Божья! Снизойди и упаси, голубушка наша! Ой, да что же это деится-тааа! Мужики-та неходють от пьяного угару, малые детки-та, сколько ж воды натаскают, такую-та махину потушить! Ой-йой-йо-йо-йой! – простоволосая баба бестолково металась по ярко освещенному двору.
– Красотишша-та какая! Глянь, полошшится как! Усе погарим, пока пожарныи энти, чертовы слуги, пририташшутса, – восклицала куда-то в черное небо другая.
– Лей-лей-нежалей! – кричал хромой дед, подгоняя мальчишек, таскавших воду с реки.
– Гори-гори ясно, чтобы не погасло! – орали мальчишки, выливая мутную жижу из детских ведерок.
– Где эта полоумная с дитем?
– Топиться пошла у реку.
– Что ты мелешь! Язык без костей. Да вон же она, в лодочке болтается. Можа хоть там вони меньше. Ишь как полыхает! Хорошо, я козу хворую проведать вышла. Не то угорели бы оба.
Лодочка мягко качалась в алой от огненных всполохов воде. Младенец спал и видел лишь ангелов и слышал лишь шорох их розовых крыльев. «What child is this, who, laid to rest»,* – тихо напевала Ирен. Ни огромного пламени, поедающего старый дом, который не желал уходить без боя и все стрелял стеклами, трещал сухими старыми костьми, стонал треснувшими потолочными балками. «On Mary's lap, is sleeping?»** Ни обезумевших людей на берегу, тушивших водочными стопками пожар в душе, в дышащем на ладан селе и в уже тлеющем, отходящем государстве. «Whom angels greet with anthems sweet».*** Ни, безучастно взирающего на суету, темного леса, чье плотное тело прошивали лунные лучи.
Длинные и узкие они холодным лезвием срезали огонь с затухающего скелета, стелились по улицам, проникали в головы людей, остужая горячечные мысли. И, наконец, серебренные пальцы погрузились в холодную воду, успокаивая реку. «Упокой меня Матерь Божья». «Haste, haste to bring him laud/ The Babe, the Son of Mary!»,**** -  пела Ирен ребенку, который ее не слушал.

*Что за детя, кто здесь лежит, (англ.)
**На коленях спит у Марии?  (англ.)
***Кого хор ангелов встречал  (англ.)
****Спеши хвалу Ему воздать/ Дитя то – Сын Марии.  (англ.)

– И что ты теперь будешь делать?
– Картошку копать.
– Что?
– Картошку.
– В смысле из земли доставать?
– Из земли.
– Да ладно, не злись ты, это же всего лишь палки, просто их очень много. Было. Но всегда можно новые сложить, такой же аккуратной кучкой. И две треугольничком сверху, чтобы дождик стекал, и снег не лежал, а то он тяжелый.
Гамлет остановился, смахнул носком ботинка пепел с твердой книжной обложки, обожженной по краям и подняв, сдул с нее пыль. Девушка улыбалась кому-то за пределами кадра. Черные волосы волнами лежали на белых щеках, впрочем фото было черно-белым. Он бросил кусок картона туда, где огонь еще вился, торопливо доедая старое кресло. Волосы девушки на фото стали рыжими.
– Зачем ты так, это мое лучшая фотография, ее сделали для моей первой книги. Фотограф сказал, что не читает подобного сорта литературу. Они всегда говорят, что не читают, а потом раскупают весь тираж.
– Спать будем в бане, затопим и будет тепло. Завтра рано вставать, нужно выкопать картошку пока не сгнила. Дождь обычно после обеда начинается, может успеем.
Девушка в старой кофте застыла. Ее опухшее от пьянства лицо ничего не выражало. Она следила глазами за хорошо одетой женщиной, стоящей на четвереньках, позади курящегося пепелища. Колени Ирен вязли в тугой, осенней грязи. Она вынимала из прохладной раны картофелину и обнажив от черной глины, бросала в косое закопченное ведро и снова погружала наманикюренные пальчики в воронку. Бабка с соседнего огорода, пребывавшая в вечном поклоне перед кормившей её землёй, выпрямилась и тоже смотрела на горожанку, лишённым интереса, потусторонним взглядом. Собаки не лаяли. Ирен в бежевом модном плащике села на ком земли, поправила прядку, выпавшую из шелкового платка и задумчиво уставилась на отряд селян, выстроившийся вдоль забора и безразлично наблюдавший за работой погорельцев.
– Вот, как ты думаешь, что такое «русский народ»? Нет, это не ты. Не твои друзья или однокурсники. Это они, – она глазами показала на, всё еще безучастно пялившихся на них, местных жителей.
Сопливый мальчишка на трёхколёсном велосипеде затормозил перед ними и тоже принялся не мигая глядеть, просунув рожицу в щель между двумя штакетниками.
– В России всегда существовало разделение на высший класс и народ.  И вот вы отняли у народа сначала язычество, потом православие, потом коммунистические идеалы, потом демократические права. Но они ничего от вас не ждут. Их нужно просто оставить в покое.   
Гамлет молча вонзал лопату в рыхлое тело планеты, равнодушно болтавшейся в космосе. 
– Этих людей государство ссадило с поезда, - продолжала разглагольствовать Ирен, снова принимаясь за работу. – И вот увидишь, когда этот поезд рухнет в бездну, народ выживет и породит себе новое государство. Так и кто главнее курица или яйцо? – провозгласила она, ссыпая собранную картошку на выжженную землю.
– Когда-то российское государство покоилось на религиозном сознании вот этого самого народа, - она улыбнулась девушке, не нарушая ее оцепенения, – а не на нормах римского права, как это было на Западе. Культурная цельность, насыщенная духовная жизнь, непрерывная передача нравственных идеалов из поколения в поколение, собственное художественное творчество - вот что составляло фундамент России. И во что он превратился? – она выпрямилась и посмотрела на остов дракона, покоящийся на месте старого дома, и ответила сама себе, – в развалины.
– Ничего себе. Ты же Американка, какое тебе дело?
– Я живу не в Америке, а на Манхеттене, – это совершенно разные вещи. И  пишу книгу.  Я, знаете ли, писатель. С любовными романами покончено.
– Книгу о России, в которой ты сто лет не жила, и ничего о ней не знаешь, разумеется, кроме того, что висит в интернете?
– Ну не совсем о России... И потом ты не прав, никто не знает Родину лучше, чем эмигрант, томящийся на чужбине. - Она вздохнула и легла животом на сырую, чавкающую почву, продолжая выуживать из нее плоды, - потому что он знает сердцем, а не глазами.
Гамлет облокотился на воткнутую в землю лопату и посмотрел на ползающую гибким ужом взрослую женщину. Она была похожа на бессмертного, получившего свой дар очень рано и, многое повидав, так и не переставшего быть ребенком.
– Так и о чем твоя новая книга?
– Это роман о поколении, брошенном взрослыми, увлеченными политикой, бизнесом, собою. О поколении, не желающем себя продолжать, доедающем последние крохи великих свершений в искусстве и науке, оставленные предками. Они умны настолько, что понимают конечность научного прогресса, наслаждаются, балансируя на пике перед падением. Они настолько умны, что понимают неизбежность процесса инволюции и готовы с удовольствием погрузиться в темные времена средневековья. Они чувствуют, что эпоха клерков-рабов заканчивается. Они готовы отказаться от пустых амбициозных планов и перейти к умиротворяющему простому труду на своего вассала, богатого и независимого от государства, который будет заботится о них и их семьях. - Она снова высыпала картошку, и равномерно распределила по площадке. – Видишь, природа подсказывает. Инстинкты – их не пропьешь.
Вернувшись к лункам, переполненным мелкими, прошитыми дождевыми червями клубнями, сняла тяжелый от грязи плащ и села на перевернутое ведро.
– А что им остается, когда знают, что эпоха квантовой реальности наступит еще не скоро, потому что находится на самой последней ступени регресса. Когда люди смогут переносить холод без одежды, общаться без мобильных телефонов, строить пирамиды без подъёмных кранов и обрести бессмертие, пока одна из них снова не украдет яблоко.
Она встала и подошла к Гамлету. Приподнялась на цыпочки, повертела головой, словно пытаясь заглянуть по-глубже, минуя колючий взгляд.
– А, кстати, о яблоках. Знаешь, за что я тебя люблю, Гамлет? В тебе есть что-то идеальное, что-то старомодное, что люди уже не носят. Честность, бесхитростность, скромность, понятие долга, свобода от социальных условностей, сострадание к ближнему, ну и способность любить. Хочешь, я буду заниматься с тобой сексом – мне это совсем не трудно, правда. Такая ерунда, животные делают это без освящения церковными таинствами.
Он отодвинул девушку, в съехавшем набекрень платке от Гермес, исполненном в духе русских народных сказок, и не меняя выражения лица, продолжил свое занятие.
         – Нет уж, спасибо, я не животное.
         – Собственно, так я и думала.
Ирен шла по деревенскому проспекту к соседке, забрать оставленного для присмотра ребенка, шла аккуратно ступая, стараясь не угодить в грязь уже испорченными сапожками. На минуту приостановилась, терпеливо пережидая, пока мужик в телогрейке переползёт дорогу. Солнце садилось, окрашивая в ржаво-коричневый цвет ветхие доски домов. Девушка, в рваной кофте, волокла мальчишку за руль велосипеда мимо обглоданного временем остова «москвича», мимо раскорячившейся в огороде бабки, мимо трепыхавшегося в луже мужичка, мимо полусгнившего Дома Культуры к магазину «Любимый». 
– Любовь есть – это хорошо. Не важно к чему. А душа дело наживное. Душа нарастёт.  «Терпи, душа, изобличится зло, хотя б от глаз в подземный мрак ушло».
– Слушай, мать говорит я блаженный, а ты, так просто юродивая, – с уважением откликнулся Гамлет, догнав девушку. – Кстати, мне принесли письмо, она у брата,  – соскучилась за внуками. Надо же, кто ж теперь бумажные письма пишет? Да и почтовый ящик сгорел.
– Уаааа! Ааааа!
– Тише, тише, милый, я назову тебя Гамлет и ты починишь это долбанное время, – сказала Ирочка, укачивая ребенка.
– Уаааа!
– А у меня сегодня день рождения. Четыре – ноль в мою пользу, – она наклонилась к кулечку и вдохнула полной грудью запах терпкого молока.