30. Толерантность

    Меньше всего, в детстве, я думала о чувствах других.
 Ни к кому не привязывалась и потребности в этом не ощущала.
 Животных любила больше, чем людей, замечала любые их страдания и старалась помочь, а в отношении человечества оставалась холодной, как и большинство воспитанников.
 Для того, чтобы пожалеть другого, нужно хотя бы почувствовать себя немного счастливее его. Мой уровень счастья не поднимался выше котёнка…

 Фахрат приехал, кажется, из Азербайджана.
 Это был взрослый (по нашим меркам) мужчина, с врожденным увечьем: одна нога у него оказалась намного короче другой.
 В клинике Илизарова его поставили в очередь на операцию, ждать которую пришлось, не много не мало, – год.
 Может, финансовые проблемы, а, может, страстное желание находиться ближе к больнице заставили его остаться, на этот год, у нас. Фахрат устроился на работу в детский дом - ночным воспитателем.

 Жестокие и равнодушные, при первой же возможности, мы саботировали отбой.
 Воспитатель метался по коридору и пытался загнать ребятню в спальни.
 Удиралось от него легко, повсюду слышался смех и визг.
 Мы наигрались и улеглись, а он остался сидеть в коридоре и сторожить наш сон, успокаивая, наверное, при этом, больную ногу.

 Назвать нас совсем бесчувственными, всё– таки, будет несправедливо.
 На следующий день, мы с девчонками решили больше не провоцировать ночного воспитателя.
 Обет мы держали недолго и не все, потому что основывался он не на внутреннем убеждении, а на требованиях морали и общества.

 Периодически, кто–нибудь из детей, всё-таки, доводил Фахрата до бешенства, и он начинал сыпать ругательствами на непонятном нам языке.
 Ковыляя, сторож пытался догнать провокатора, размахивал руками и, однажды, нечаянно, порвал ухо одной из девочек, зацепившись за серёжку рукавом.
 Сегодня, его отдали бы под суд за избиение ребёнка, а тогда, мы сами гневно и дружно осудили обидчика, показав ему языки.
 Ухо зажило, и все забыли о происшедшем.
 Впереди было много других провокаций.
 Во всяком случае, я помню это именно так.

 Время шло.
 Потихоньку мы привыкали к Фахрату, он привыкал к нам. Дружбы с сотрудниками у него я не замечала. Он стойко переносил своё одиночество, подавлял вспышки гнева, когда его доводили. Старался шутить и улыбаться. Мы согласились с тем, что Фахрат другой, что он рядом, успокоились, но жизнью его не интересовались.

 Год прошёл.
 Как провожали Фахрата в клинику - не помню. Видимо он уехал тихо, буднично.
 Я уже забыла о нём, когда, однажды, он появился в детском доме сияющий и довольный. На больной ноге у него крепился тот самый аппарат, который творил чудеса и делал людей счастливыми.

 Бывший ночной воспитатель рассказывал детям о его устройстве, гордо сообщал, всякий раз, всем опоздавшим, что нога подросла на целый сантиметр, и убеждал, что через каких–нибудь пять–семь лет, он станет почти полноценным человеком.

 Такого искреннего желания поделиться своей радостью я ещё не встречала.
 Фахрат невольно заражал восторгом и нас.
 Я смотрела на него и думала, что он, изо всех сил, мечтает о том, что у меня и других, в общем–то, есть.
 И что он, почему-то, не помнит обид и, вместо того, чтобы отправиться домой, сначала приехал к нам.
 Я вдруг поняла, что действительно за него рада...