Поездка в Самбек. 1927 год

Поездка в Самбек.1927 год.
    Легкий ветерок, круживший поземку на ледяных залысинах в заливе, к вечеру окреп, перекинулся на берег. Надо было выехать пораньше, до сумерек, но утром пришла Катерина, старшая сестра Ксени, позвала на блины-масленица.. От нее зашли к другой сестре -- Марфе, Она обещала дать Ксене боты, а сама ушла к свекрови, пришлось ждать. Как ни уговаривал Михаил: «Да будь они неладные, эти боты, езжай в валенках, теплее...» -- Ксеня не уступала. Ехала она в деревню к мужу в первый раз и хотела быть понаряднее, помоднее.
   Брат Михаила Максим приехал за ними еще в полдень. Услышав лошадиное ржание и увидев в окно остановившиеся сани, Тихон Иванович степенно отложил в сторону потрепанную Библию, снял с кончика носа очки, перевязанные в дужке суровой ниткой, огладил окладистую серебристо-черную бороду. Крикнул на кухню:
-- Ивга! Пиды узнай, кого бог нэсе?
Никто не отозвался. За чтением он не заметил, что жена его куда-то вышла.
-- От стэрва! Вже побигла кудысь по хаткам,-- беззлобно выругался он и поднялся.
Узнав Максима, Тихон Иванович отпер ворота, сообщил, что ни дочки, ни зятя «нэма дома, гостюют, масляна...».
-- А Вовка где-сь, наверное, с Ивгой? Ты распрягай. Це дило буде не скоро, покы повернутся.
Максим распряг Вороную, завел в конюшню. Серый закосил на кобылу налитым кровью глазом, стал нетерпеливо перебирать ногами. Тихон Иванович Огрел его по холке:
-- Стой! Чертяка!..
Вернувшись в дом, Тихон Иванович снова принялся за чтение:
-- «Итак, всякого, кто слушает слова Мои сии и исполняет их, уподоблю мужу долгоразумному, который построил свой дом на камне; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот; и он не упал, потому что основан был на камне.
А всякий, кто слушает слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое».
Максим, устроившись на сундуке, прислонившись к притолоке, слушал, но разморенный теплом и монотонным чтением, задремал...
-- Брат! Вечернюю зорю проспишь! -- Михаил растолкал Максима. От него пахло водкой, скоромным маслом. Он белозубо улыбался.
   Пока запрягали Вороную, пока то да се, вот и вышло, что выехали в сумерках.
Как только минули шлагбаум, место пошло открытое. Ветер закусил удила, понесся вскачь. Белесая темнота быстро густела. Лошадь, отдохнув, с полчаса трусила уверенной рысцой, Стало холодно. Михаил крикнул брату:
-- Придержи ее чуть, пробегусь!
Максим слегка натянул вожжи, осуждающе подумал: «Вырядился!» Михаил поддался уговорам жены, не стал надевать валенки, а напялил обновку, купленную с последней получки,-- хромовые ботинки. Ксене хотелось, чтобы обновку увидела свекровь, оценила бы ее заботу о муже.
Держась за край саней, Михаил легко побежал. У Ксени тоже стыли ноги в злополучных ботиках, хоть и укутал их заботливо Михаил теплой попоной. Холод постепенно просачивался, кусал пальцы.
Ехала Ксеня в деревню не без робости. Ведь ехала, как на смотрины. Кроме матери и братьев мужа -- Максима и Алексея -- никого она там не знала. Со свекровью, правда, виделась часто, и отношения с нею сразу сложились хорошие.
-- Анастасия Сидоровна я, а ты меня мамой зови, -- сказала ей свекровь при первой же встрече.
Даже Михаил удивился такому: к Фекле, Максимовой жене, мать не особенно милела сердцем, Анфису Пантелея никогда не вспоминала, а Ксене сразу такое предпочтение.
  Когда Вовка родился, Анастасия Сидоровна стала наезжать в город почаще: хотелось побыть с внуком.
Братья мужа нравились Ксене. Максим -- тихий, незлобный, уступчивый. С ним просто. Алеша -- веселый, задиристый, неугомонный, такой в обиду не даст. Жаль, его нет. Служит. Не знала она только старшего деверя -- Пантелея. В пятнадцатом году его призвали в армию. Потом гражданская война. Так больше он и не вернулся в Самбек. А теперь где-то в Москве. Говорят, большой чин.
  Не в чужой край она едет, а все ж робеет. Сызмальства живет в ней это чувство: не причинить бы другим неудобства.
   Жалобно и одиноко звучал колокольчик, привязанный к дуге. Звук его, вначале заливистый и частый, становился приглушеннее и реже. Вороная перешла на шаг. Михаил прыгнул в сани. Из-под старого рядна, которым Максим прикрыл круп лошади, струился тут же смываемый ветром парок.
   Причудливые сумеречные тени бесшумно проскользнули рядом с санями и исчезли, разрыв снова затянуло хмарью. Ни огонька, ни звездочки. Белые языки давно зализали дорогу. Пустынно, мертво все кругом. Жутковато. Ксеня придвинулась к Михаилу. Он уже в санях. Почувствовав это движение, обнял молодую жену. Сидел с горящими, мокрыми от тающего снега щеками, переполненный силой и ожиданием близкой встречи с родными, с селом, в котором вырос...
   В деревне они жили бедно. Клок земли, отец с больным сердцем и их четверо -- ненасытных ребячьих ртов. А когда отец умер, стало совсем худо. Как сейчас, помнит он тот день. Прибежал сосед, закричал еще с улицы:
-- Настасья! Афанасий твой преставился!.. Прямо в поле... Упал и помер.
Заголосила мать, завыла, закатила глаза. Заплакал Мишка. Страшно ему стало. Никогда он не видел прежде мать такой. Вбежали во двор тетка Дарья, кума Анастасии Сидоровны, дядьки -- Мартын и Демка, стали отпаивать мать водой... А потом отец лежал в зале на столе. Густо пахло терпкими полевыми цветами. Всегда измученное болезнями и трудом лицо умершего теперь как бы просветлело, умиротворилось.
-- Батеньку твоего боженька на небо возьмет,-- утешала Мишку тетка Химка.-- Добрый он был -- муху не обидит.
-- А что на небе делать-то он будет? -- прячась за юбку и боязливо поглядывая на отца, спросил Мишка.
-- А ничевооо... Там птицы райские, кущи цветущие. Хоры божественные песни поют...
То, что отец теперь будет жить среди райских кущ и птиц, как-то сразу примирило Мишку с его смертью. Шел тогда Мишке восьмой год. Старшему, Пантелею, сравнялось шестнадцать.
   На Пантелея все хозяйство и взвалилось. Но умения в крестьянском деле у него еще не было. Сосед семьдесят пудов брал с десятины, а Путивцевы -- тридцать-сорок. При таких сборах к апрелю в закромах у них было пусто. По сусекам скреби -- зернышка не найдешь. Одно соленье в погребе. Спасибо, дядьки хлебом помогали...
«Да скоро ли доедем? -- неожиданно подумал Михаил.-- Не заблудились ли?»
Максим давно понял, что заблудились. Одна была надежда -- на Вороную. Авось вывезет. Он пустил вожжи: иди, родимая, как знаешь. И Вороная шла, угадывая своим особым лошадиным чутьем скрытую под снежным настом дорогу.
   Максим сидел на облучке. Ветер налетал на него со всех сторон, отскакивал от закаменевшего войлока валенок, от задубевшей на морозе кожи тулупа. Овечья шерсть надежно хранила тепло. Замёрзли только нос и щеки, посеченные острой снежной крупой.
-- Кажись, под горку пишлы.
Действительно, начался спуск в ложбинку. Но снегу тут уже намело по пояс. Прогрузая все глубже и глубже, с трудом вытаскивая пружинистые ноги, Вороная взяла выше, напряглась вся, вытащила сани на бугор, запалясь уже, жадно раздувая ноздри, из которых валил густой пар.
    Поверху шагом проехали еще немного. Наконец донесся собачий лай, запахло дымом: ветер как раз был с той стороны.
   Вниз не съехали, а сползли. Плыли по снегу. Два раза застревали, приходилось слезать и подталкивать сани. Показались первые хаты. Здесь было затишнее, и снега поменьше. Вороная пошла легче, весело заржала: учуяла дом. Вот он, за изгородью из веток, с резным крыльцом, с теплым светом в окошке!