51. Схождение

     В далеком Кишиневе уже готовился ужин - на импортной плите от российского газа скворчала молдавская картошка. В ближайшем Подмосковье какой-то ликующий мужик прохлаждался в затоне - с восторгом «бляха-муха!» освежившись, красным корпусом раздвигал льдины и, шипя паром, уже сухим выходил из воды.
     А земное воплощение, железный клон Ивана Яковлевича в это самое время - пока так драматически решались проблемы на небесах, а затем все уже разлетелись по своим домам, - решительно, без особых приключений и раздумий продолжал идти к своей цели.
     Как быстрое неуклонное пороховое пламя по узенькому запальному каналу боевой гранаты двигался он по тайной лесной тропинке, полной знаков дорожного движения.
     И шагая в бой, он продолжал совершенствоваться, и продолжал совершенствовать свое оружие – делать его более надежным и верным. Как и с двигателем истребителя, земная его копия усилилась до самой устойчивой и полной цифры четыре, и в самом себе и в своем оружии. И цель его все более уточнялась. И прицел его состоял из четырех людей. Он объединял их в самом себе - четырех людей, создавшие самый настоящий, оплаченный самой настоящей человеческой красной кровью крест, сами собой, как перекрестие, указывающие на его настоящую цель.
     Близилась вражеская земля и кое-где стали попадаться вражеские атрибуты - но не такие уж страшные эти места, если помнить хотя бы географическую карту. Кое-где стали встречаться ловушки - но не такие уж хитроумные эти капканы, если прилежно изучать военную матчасть или хотя бы не пропускать уроки природоведения в школе.
     Цель была близка и, наконец, уже выходя к краю леса, остановился он под высоким дубом, готовясь к решительному броску.
     Из бинокля не мигающим взором рассматривал он замаскированные укрепления врага. И видел Иван Яковлевич перед собой вражескую тюрьму - не сильно выступающий над землей плоский дот, похожий на огромное кольцо, размером с целый МКАД. Бетонная серая стена была с множеством железных дверей, с прорезанными узкими бойницами для пушек и пулеметов...
   
     …Три охранника-«шестерки» схватили коричневую обезьяну, с которой сцепился Иван Яковлевич, а затем отец выкинул их обоих через иллюминатор. И они падали - с ветром в ушах, без всякого парашюта. Воздушный поток проносился через голову, и уносил с собой память Ивана Яковлевича. И он, продуваемый насквозь, забывал свое прошлое, в нем оставался лишь ужас падения - внутренняя пустота и вечный человеческий страх высоты.
     Обезьянка тянула Ивана Яковлевича вниз, схватив за руки и ноги, планируя к лесу, пользуясь им, как парашютом. И этим инстинктом боязни высоты обезьяна спасалась от сокрушительного животного падения. Сверзившемуся с самых небес из-за своей обезьяны небесному клону Ивана Яковлевича и обезьяне повезло: они упали на мощную крону векового дуба и, роняя листву с дерева и обламывая ветки, продолжили падение наземь. Но выскочившая из-под Ивана Яковлевича обезьянка умудрилась зацепиться за крепкие сучья и осталась на дереве, а плоский невесомый клон, продолжая плавно парашютировать, сквозь лес спускался вниз…

Что-то тюкнуло о крепкий дуб, пролетело через листву, и яблочный огрызок упал сверху. Рыжеватое существо мелькнуло между ветвей. «Белка, видимо, - яблоко уронила», - подумал Иван Яковлевич своими кремниевыми мозгами. Листья осыпали его, и больше ничего не произошло.
   
     …И такое странное совпадение произошло, что как раз в это время под дубом стоял его земной клон - разгоряченный предстоящим боем, также оказался в этом волшебном лесу. И невидимый небесный клон, вместе с падающими дубовыми листьями прошел сквозь лесной покров и накрыл земного Ивана Яковлевича. И так они - его небесная и земная части - воссоединились снова…

И сейчас воссоединившейся Иван Яковлевич стоял в своей физической и душевной полноте. Он был почти такой же, каким был до своего клонирования. Только темно-зеленые и коричневые дубовые листья накрыли все его знаки различия, и сделалась его форма как маскировочный халат, и невозможно было различить, какой армии он принадлежит.
     Его можно было бы принять за небогатого римского молодого легионера, который решил поискать военного счастья на поле древней битвы, но которого покрытый шрамами почетный ветеран, выигравший не одно сражение, отправил бы, будь его воля, на охрану обоза. Понимал бы даже безжалостный соратник, сам чудом выживший и заслуживший центр построения, что поступает слишком жестоко, подставляя в передние ряды такого совсем не уверенного в себе маменькина сынка, который и так получает наименьшее жалование.
     И его можно было также принять как за советского новобранца - пока неширокого в костях, стоящего на оборонительных подступах к Москве, так и за немецкого подростка из гитлеровской молодой гвардии - гитлерюгенда, которого поставят на переднюю линию Восточного фронта, когда уже советские войска неудержимой лавиной устремятся к фашистскому логову – Берлину.
     Он ожидал команды начала атаки, усыпанный дубовыми листьями. И поэтому еще был похож на всех разведчиков этих мест, в разные времена возможно уже когда-то стоявших под этим дубом. Еще не размалеванный в черные полосы, выделялся он светлым пятном своего молодого лица с защитного цвета глазами, которые, видимо, передались ему от матери неизвестной национальности. Возможно, такие же, как и у той девушки, зеленые глаза которой ему напомнила темная дубрава.
     Сейчас он был с лицом, похожим на лицо солдата любой армии, который ненадолго задумался перед своей атакой. Который вспоминает свою мать или свою девушку, и которого они ждут дома - мать или муттер, фройлен Хелен, а может русская Алена.
     Он смотрел на проносящийся над головой самолет, уже забыв, что это он сам построил его за каких-то три месяца. Испытывая непонятную тоску, иногда поднимая взгляд в небеса и глядя на птиц в полете, он вдруг позавидовал им, почувствовал себя несчастным. Обиделся даже на что-то. Ему хотелось избавиться от исполненного наваждения, когда с детства любая палка превращалась в воображаемое оружие, когда он всегда хотел, чтобы оно стало настоящим. И сейчас, когда его детская мечта о настоящем оружии сбылась, он понял, что ему этого уже не хочется. Сейчас он бы хотел выкинуть эту увесистую железку, распахнуть крылья, как птица, и взлететь.
     Ему, все-таки, хотелось отдалить момент, когда прозвучит неумолимое «Вперед!», хотелось оттянуть до бесконечности последующую безжалостную команду «В атаку!». Понимая и принимая неизбежность приказа, который он не может не выполнить, ему все равно хотелось избежать любой атаки с неизвестным результатом.
     С ощущением растущей тоски в груди стоял он - пусть и не признаваясь, что он, возможно, никогда не увидит ни одну из тех, о ком он сейчас задумался – ни свою маму, ни свою невесту.
     Но поскольку стоял, задумавшись в прямой видимости от тюрьмы, коренной москвич, то захотелось вдруг ему, чтобы чудесным образом оказалась рядом с ним Аленка, и пошли бы они домой мирными российскими лесами и полями. А с кредитом уж как-нибудь расплатились бы в течение своей совместной жизни. Без всяких особых подвигов. И шут с ними – с этими врагами, если только они сами не будут нарываться на грубость…
   
     …А штурман Алена, устремившись прозрачным облачком, в плавном в долгом полете тоже пронеслась сквозь небеса, и также произошло чудо – она оказалась над тюрьмой, в которую была брошена и в которой томилась любимая невеста. И облачко, душистой каплей пройдя через все тюремные слои, просочилось через потолок камеры, где сидела измученная утренняя невеста - окруженная тюремной надзирательской свитой, уже забывшая своего жениха.
     Светлое облачко снизошло на нее, и утренняя невеста вдруг почувствовала давно забытый трепет в груди. И появился свет в ее душе, и появилась надежда, что кто-то ее спасет. И она стала ждать своего спасителя - ждать с все более возрастающей верой в своей беспросветной темнице…

     И что-то в нем переменилось - хотя он внешне оставался таким же спокойным, с не искаженным лицом и глазами. Это был уже другой солдат -не отягощенными большими раздумьями о морали, не добрый и не жестокий, ясно и внимательно разглядывающий перед собой обозначенную для него высоту. Готовящийся и сосредотачивающийся к выполнению своего боевого задания – войти в деревню Хатынь, или совершить бросок, чтобы блицкригом взять советскую столицу Москву, или, тоже с ходу, занять город Сталинград, опрокинув вражеские советские войска в их русскую реку Волгу.
     Это уже был выполняющий свое боевое задание солдат, не думающий, какой он – хороший или плохой, который видит перед собой лишь врага, при этом не задумываясь, за чью страну он воюет, какой он национальности, и даже какой животной видовой принадлежности. Который не думает, а делает свое дело - примерно так же, как не думает пуля, летящая к своей, но кем-то предназначенной, цели.

     Он отряхнулся от своей минутной предательской слабости, и собрался, и услышал сверху, но подумал, что будто приказал сам себе, команду «Вперед!»…