Непохожий

Один человек очень хотел быть непохожим на других. Это была его мечта, затаенная в груди еще с раннего детства. С этой мечтой он прожил всю свою жизнь и отсчитывал время своей жизни только с того момента, когда появилась у него эта мечта.

Он отчетливо помнил, как в один белый и далекий день он, сопя от усталости, оторвался от лежащего на заваленном бумагами отцовском столе белого листа, над которым трудился последнюю минуту, и, гордый собой, долго по слогам собирал слово, которое было написано на листе большими и дрожащими буквами: «Электрификация». За его плечом стоял отец и, радостный и не менее гордый, тоже снова и снова перечитывал написанное. Отец тогда взял его на руки и поднял вверх, и прижал к своей груди, а потом блестел глазами и улыбался своими морщинками и говорил ему о том, что никто в три года не умеет писать такие слова, что он очень умен, и, обнимая, повторял с радостью в голосе: «Ты будешь большим ученым! Будешь…».

И сначала он, как и все, хотел быть космонавтом. Он понимал, что им, детям, для которых каждый взрослый был исполином, космосом казалось уже неосязаемое пространство, которое начиналось над верхушками деревьев, но пока не знал ничего лучшего и тешил этим свою мечту. И все дети бегали, развеселившись, по школе и кричали «Поехали!», и спорили, кто из них будет лучшим космонавтом, и были наказываемы учителями и пороты родителями. А он, скрестив руки на груди, стоял у окна и безучастно смотрел на их шалости. Он знал, что это игра, а все настоящее еще впереди. И когда к ним приходил писатель, который долго и нудно читал им книжку о мальчике, который хотел стать космонавтом и стал им, он смотрел в парту и не слушал его – он знал, что тот читает неправду и такой мальчик только один и он еще не космонавт. Потом писатель ходил по рядам и с улыбкой посеявшего доброе спрашивал ребят, кем они хотят стать, и большинство из них вскакивали и самозабвенно отвечали «Космонавтом!», а он, хотя был твердо уверен в том, что станет космонавтом, посмотрел прямо в глаза писателю и ответил: «Гитлером». Писатель оступился в проходе и хотел сначала спросить «Почему?», но испугался и вскоре ушел; и учительница, заикаясь и краснея и не глядя на него, одна закончила урок и родителей его в школу не вызывала.

После этого случая его желание быть космонавтом постепенно исчезло. Он все вспоминал, как вскакивали гордые одноклассники, и, сдерживая дрожь в голосе, говорили его затаенную мечту. И он видел, что все хотят быть космонавтами, а он не хотел хотеть того же, что и все. Он стал еще более задумчивым и нелюдимым и много читал в своей комнате или на скамейке в парке, или прохаживался, по дорожкам парка или по комнате. И он часто останавливался и опускал глаза вниз и думал. Он искал того, чего бы никто и никогда не хотел и не делал, кем никто никогда не был или не хотел быть. И когда учителя ставили ему двойки и единицы, он смотрел в парту и не слушал, что они говорят, а думал что все хотят быть отличниками. И когда он садился дома за стол и открывал учебник, то писал в тетради лишь до тех пор, пока отец, глаза у которого были теперь удивленными и непонимающими не уйдет, а потом опускал глаза в стол и думал, как быть непохожим на других.

Потом его перевели в другую школу, и из этой школы не надо было ходить каждый день домой, а только по выходным. И он сидел покорно все уроки и не смотрел на учителя, который махал перед классом указкой, тыкал ей в плакат с нарисованными дольками яблок, и пытался научить их считать; он смотрел в парту и думал о том, что стал тем, кем никто и никогда быть не хочет, и для развлечения складывал в уме восьмизначные числа и находил к ним корень. И он иногда смотрел на напряженные лица подростков, сидящих рядом с ним и видел, что они не понимают слов учителя, но никак не мог найти в них отличия от лиц тех, с кем он сидел в одном классе в прежней школе. И он понимал, что все они похожи и он похож на всех их, и на тех и на этих, и страшное сомнение закрадывалось ему в сознание. Но он глядел в парту и утешал себя тем, что все еще впереди, а пока он уже не с теми, но и не этот. 

Когда за ним приходил отец, шел с ним рядом домой и испуганными и непонимающими глазами смотрел на него, он молча и спокойно встречался с ним взглядом, потом так же молча отворачивался и продолжал глядеть в землю и читать в своей памяти избранные отрывки из Ницше, и смеялся над ним, и видел, что тот мелочен и самолюбив и не понял, что значит быть непохожим на других.

И дома он молча сидел за обеденным столом и молча кивал, когда мать наливала ему суп, и питался этой дымящейся и жирной жидкостью и смотрел в стол и думал. Когда родители задавали ему вопросы, он отрывал взгляд от стола и, улыбаясь в душе, смотрел на них и отвечал односложно и слышал, как тает в тишине комнаты его тихий юношеский голос. И родители с напряженными улыбками на лицах замолкали и тоже слушали, как тают эти звуки; и лицо отца было болезненным и выжидающим, как будто он хотел встать из-за стола и побежать вдогонку этому улетевшему в никуда звуку, а лицо матери было спокойным и веселым, как будто она схватила этот звук и прижала его к своей груди.

Потом он забирал приготовленные отцом книги и возвращался в свою школу, и там лежал на своей кровати и читал их неотрывно, и постоянно находил в них свои мысли и снова и снова видел, что все люди разные, но все похожи до безобразия, и видел, что уже не раз был кто-то, кто тем или иным образом выделялся из общей их массы.  И он видел, что какой бы он способ ни придумал, чтобы быть непохожим на других, уже был кто-то, кто до него это делал. И он отбрасывал прочитанную книгу и вгрызался в новую,  и скрипя зубами вновь и вновь убеждался в своей правоте.

Старый учитель, который любил своих детей и хотел им добра, изредка подходил к порогу его палаты и смотрел на него, остановившись в дверях, но уже ничего не говорил.

Потом он стал работать. И он ходил каждое утро на работу и одевался в синий халат, садился на свое место и делал то, что ему говорили. Его руки что-то собирали, что-то сгибали, что-то наматывали, а он смотрел в стол и думал. Изредка в поле зрения попадала рука, и тогда глаза ненадолго задерживались на ней и смотрели на синие полоски, которые были видны из-под рукава халата, и если попадала в поле зрения другая рука, то глазам тоже были видны синие полоски. И он часто поднимал глаза, останавливал работу, и смотрел вокруг, и видел других людей, которые, как безучастные тела, сидели на своих местах и тоже делали то, что им говорили. И он смотрел на свои руки, которые двигались только потому, что так было нужно ему, и смотрел на синие полоски, почти невидимые из-под рукавов синего халата, и думал, что и от этих тел он отличается. И время от времени с радостной болью ощущал, как пульсирует на теле свежая татуировка.

И когда заживала новая татуировка, он шел к сухому и старому мужчине, который горел на него злыми глазами и ругался матом. И нес ему водку, и когда он отдавал ему водку, то ложился или садился и чувствовал, как что-то острое режет или пронзает его тело. И мужчина ругался и называл его дебилом, и не понимал, зачем рисовать на коже пересекающиеся линии, когда можно рисовать такие же, как у него, церкви и портреты.  А он молчал и не ощущал боли, и в душе посмеивался над глупой бахвальбой засыпанного песками Ассаргадона, и думал, что все настоящее еще впереди. И только изредка дома, так, чтобы никто не увидел, снимал постоянно надетый спортивный костюм, и рассматривал свое тело, расчерченное пересекающимися синими полосками. С ног до головы.

Потом он ушел с работы и стал писать книги – он больше не мог найти в тех, что были написаны ничего нового, и уже ничего нового не мог придумать, а только сидел и переписывал из памяти все те миллионы вариантов быть непохожим, которые он изучил. И отец, который ходил по квартире шаркающей походкой, сначала с надеждой смотрел на сидящего за столом сына. Но однажды, когда тот ходил на прогулку, достал из запертого ящика стола его рукописи и долго и беззвучно трясся опершись на руки, и перед его глазами прыгали знакомые большие и дрожащие буквы.

Пачка листов становилась все толще; и на каждом листе было по двадцать слов – уже можно было начинать классифицировать их и упорядочивать, так как это в голове они стояли в строгом порядке и имели четкое значение, а на бумаге слова теряли и порядок и смысл. И он сидел, смотрел на лежащие на столе листы бумаги и думал. Однажды, когда он так думал, в комнату к нему зашла мать и сказала: «Сынок, пойди, попрощайся с отцом». Он встал и коротко спросил: «Где он?». И он прошел в спальню, и некоторое время смотрел на лежащее тело и думал. Он впервые так долго смотрел на отца и новая мысль, страшная своей силой, пронзила его мозг – он не мог понять, как до этого момента она не появлялась. Он смотрел на отца и видел, насколько похожи их черты лица, и ему стало немного жалко, что эта мысль пришла к нему так поздно. И тогда он спросил мать: «А когда его закопают?». И когда мать тихо ответила он, радостный и удовлетворенный, направился к выходу. Но вдруг мысль его продолжилась, он резко остановился и обернулся, и сузившимися глубокими глазами пристально посмотрел на белый профиль матери, сидящей в изголовье; взгляд его успокоил, и он равнодушно вышел – мать совсем не была на него похожа. 

Когда отца похоронили, он опять долго сидел и думал, думал по-новому. Он понял вдруг, что все то, что до этого он делал, было по-детски глупо и однобоко. И он понял, что человек не мог и никогда не сможет сделать ничего такого, что отделило бы его от других и выделило бы из толпы и сделало бы вечным, единственным и неповторимым. И он припомнил несколько стихов из нового завета, и посочувствовал Иисусу, и покачал головой: это была хорошая смерть, хорошая попытка стать непохожим, но вот уже сколько поколений Иисус умирал напрасно. И он все чаще смотрел на людей и видел их разных, но таких одинаковых: ходящих на одинаковых ногах и берущих одинаковыми руками. И он бросил писать глупые слова, и долго сидел за столом, и думал, и, когда придумал, начал действовать четко и быстро.

Множество раз он проходил вдоль железнодорожного моста, который был в парке недалеко от его дома и наблюдал, как вращая колесами и мелькая окнами проносятся по нему электрички, и смотрел, как спокойно и неторопливо прогуливаются вблизи моста люди.

В тот день с утра он дольше обычного сидел за своим столом, и когда мать, которая долго уже звала его завтракать, зашла в комнату, она увидела на его лице то, чего никогда не видела – он улыбался. И она, маленькая и слабая, подошла к нему сзади и обняла так сильно, как только могла, а он вздрогнул, резко поднялся и перестал улыбаться. И за завтраком она снова, как и всё прошедшее после смерти отца время, смотрела, как он ест и рассказывала что-то тихим и ласковым голосом.

И он пошел на прогулку, и еще раз все трезво оценил, и подождал момента, когда около моста соберется побольше людей и поедет поезд. И когда такой момент настал он, громко крича: «Держите, держите!» быстро побежал на насыпь. Много кто видел, как он бежал за какой-то бумажкой и кричал; все слышали громкий гудок поезда и резкий скрежет колес по рельсам; но только машинист утверждал, что вбежав на насыпь, в последний момент человек спокойно остановился, сел рядом с рельсами, положил на них ноги и, откинувшись на локти, с улыбкой смотрел, как приближается к нему гремящая махина.

Потом он лежал в больнице и со слабой улыбкой на губах смотрел на сидящую у него целыми днями мать. И лицо у матери стало таким же, как было у отца – непонимающим и жалким; и она все гладила его морщинистой и теплой рукой, и пыталась говорить ласково и убежденно: «Все будет хорошо…». Она только сейчас увидела его изуродованное чернилами тело.

И он знал, что все будет хорошо. Он смотрел на мать и думал, что все еще впереди и что все обязательно будет хорошо. И когда они приехали домой, он стал много с ней разговаривать, и они вместе смотрели телевизор, и вместе читали газеты, и он помогал ей выжимать белье. Он смотрел на мать и замечал, как слегка расправляются ее плечи и становятся прежними глаза, как она все чаще доверяет его словам и прислушивается к его мнению. Он увлекся медициной и часто просил мать достать ему какую-нибудь книгу из большой отцовской библиотеки. И когда она спрашивала, про что он читает, он неопределенно махал рукой и со странной улыбкой смотрел, как проносится перед его глазами располосованное синим тело.

Когда мать начала доверять ему резать мясо острым ножом и стала надолго оставлять его одного в поисках дешевых продуктов по магазинам, он приступил к тому, чего так долго ждал. Все уже давно было готово и нужно было лишь выбрать момент. Поэтому, когда она в очередной раз надолго ушла и не заперла ящик с посудой, он действовал быстро и решительно, и улыбка упоения играла на его устах – так он был близок к цели.

Все, что было нужно, лежало на кухонном столе - и первым он взял нож. Безразлично наблюдая, как сочится из тела черная кровь, он медленно надрезал по кругу свое плечо в районе латеральной головки. Затем взял со стола кусочки мяса, которое долго подготавливал и в котором мелко копошились животные, и долго и старательно натирал разрез, и раздвигал его пальцами, и старался, чтобы как можно больше гнили попало туда. А потом он взял кал, который тоже подготавливал и выдерживал, и тоже долго натирал им рану, пока вся рука не стала белой, а плечо красным. Чувствуя, как боль ритмично поднимается от плеча и ударяет его в голову, он взял мокрый бинт, и тщательно и плотно замотал приговоренную конечность, и с удовольствием посмотрел, как чисто и ровно выглядит повязка – не зря он столько тренировался. Со второй рукой он повторил то же самое, но, как и предполагал, времени на это ушло в два раза больше – забинтованный отросток слушался хуже.

И мать даже не сомневалась в том, что он говорит правду, когда рассказывает ей про новое средство для наращивания мускулатуры, и про то, что он будет выступать в соревнованиях среди инвалидов, так как про то, что он будет в них выступать, они говорили уже давно и увлеченно. И мать с улыбкой смотрела, как ее сын стремиться к своей цели, и не двигает руками, намазанными специальной мазью, и сама смачивала повязку водой, и с удовольствием кормила его с ложки и помогала ему. А он тоже улыбался и начинал ощущать слабый пока запах, который поднимался от его рук, и с каждым днем становился все ощутимее, как все ощутимее становилась и радостная и кричащая о скорой победе боль. И мать долго еще не замечала ничего и не хотела верить в плохое, даже когда он начал терять сознание, и не думала о чем-то серьезном, когда он приказал ей вызвать скорую.

Он все рассчитал удачно. Руки пришлось удалить, но в тело гангрена не пошла. На этот раз он пролежал в больнице дольше, но он знал, что этот раз последний – ему больше незачем сюда возвращаться. И он молча лежал и был счастлив, и не смотрел на белый профиль матери, которая раз в день приходила к нему ненадолго, садилась у изголовья и смотрела в пол. Он лежал, чувствовал с улыбкой, как почёсывается его ладонь, и был счастлив – он как никогда прежде был не похож на других. Он радовался и себе и своей мысли, которая вышла тогда за рамки общедоступного и показала ему истинную дорогу.

Но он радовался недолго.

Пришло время и его снова привезли домой. Теперь он стал тем, чем и был всегда - одним большим постоянно работающим мозгом и избавился от ненужных ему довесков. И он целыми днями лежал на кровати или сидел в кресле, и смотрел в телевизор или слушал радио, но постоянно думал, и думал, и думал…

С матерью он теперь не говорил – было незачем. И она это, наконец, поняла, и с вновь вернувшимся выражением глаз несколько раз в день заходила к нему в комнату, и тихо, как тенька, делала свою работу.

Так он провел много дней, живя только ради мысли, и мысль его достигла пика, и он пришел к тому, ради чего жил. Он понял, наконец, то самое главное, что роднило его со всеми остальными людьми. И он смотрел в мерцающий экран и радостно находил подтверждение великой мысли. Он видел, как радостно бегают по зеленому полю фигурки глупых людей, как с жадностью вырывают они друг у друга железную вазу, и как целуют ее и смеются от радости как дети; он видел, как толпы людей кричат имя одного, а тот, один, стоящий перед людским океаном, машет им рукой и приветливо улыбается, и он видел, что в этой улыбке прячется океан счастья и как глаза горят победой. И он много еще видел таких примеров, и много еще их вспомнил; и он понял, что его победа пока не безусловна, что он еще похож на всех этих людей тем, что может ощутить радость от нее и тем, что в голове его бушует океан счастья, а что-то в груди сбирается в маленький воздушный шарик и рвется наружу, заставляя его смеяться радостно и открыто.

И он уже знал тот единственный способ, который поможет ему стать непохожим на других. И он опять долго тренировался и боролся с собой и с тем, что делало его похожим на всех остальных. Он собирал вместе брови и напряженно глядел в потолок; и собирал во рту слюну и напряженно пытался вдохнуть ее. Но каждый раз, когда он пытался вдохнуть, его гортань судорожно сжималась, и он знал, что из этого ничего не получится. А потом он пытался не дышать, но каждый раз после того, как в его сознании меркла последняя и счастливая мысль, он снова просыпался после обморока и понимал, что дыхание снова его не послушалось. Но наконец, он нашел тот единственный и правильный вариант, и несколько его дней были лишь простой тренировкой -  он учился проглатывать свой язык. И он научился быстро, и как-то раз добился того, что язык стал легким и расслабленным, как пух и сильно вдохнул его. И это было самое лучшее чувство в его жизни. И радость от победы над собой и надо всеми наполнила его в последнюю секунду, и взорвала бесподобным чувством счастья.

И люди, которые принесли его маленькое и легкое тело и положили среди других лежащих в морге тел, были удивлены – они видели такое впервые. И они некоторое время стояли и смотрели на тело без рук и без ног, тело, исполосованное, как тетрадный лист татуировкой, с синим распухшим улыбающимся лицом и огромным, застывшим в возбуждении органом. И один из них говорил: «Ты смотри, этот вообще ни на что не похож», и другой соглашался, и заинтересованно смотрел на тело того, кто хотел быть непохожим на других, и фотографировал его на память.