Евгений Юшин - Избяная заповедь

Замечательный русский поэт Евгений Юрьевич Юшин родился в 1955 году в городе Озёры. Его детские и юношеские годы связаны с Поречьем: Коломна, Рязанщина… Места, овеянные драгоценным есенинским талантом. В стихотворении «Есенину» поэт признаётся:

Я тоже русской песней обожжён.

И не удивительно, что так по-есенински просто, напевно ложатся на душу русского человека строки стихов Евгения Юшина:

Разойдись, расступись, столица!
В мире каждому ведом рай.
Дайте родиной насладиться,
Накружиться средь птичьих стай!

Там, за дальними небесами,
Где медведи пасут коров,
Я услышу хоры Рязани,
Словно гулкую в жилах кровь.

Что за песня? Пойду я следом,
И прислышится невзначай:
Тихо бабушка шепчет деду:
Люльку с мальчиком покачай.

Поэт весь погружён в музыку Природы. Под вольным деревенским небом, на раздольном степном ветру созерцает он скромную, неяркую, но так милую сердцу красоту среднерусских наших полей, дремучих лесов, неторопливое теченье рек наших величавых. И светлой музыкой звучат строки:

У обочины белые бабочки вспыхнут — и сядут.
Колесо разомнёт по дороге скрипучий песок.
И от баньки дымок посочится, как вечер, по саду,
И на синем окошке вишнёвый затеплится сок.

И осядут за лес облаков истончённые плиты,
И огни над землёй поплывут, покачнувшись едва,
И сады соберутся для тихой вечерней молитвы,
И листва пролепечет свои золотые слова.

С какой бережностью и любовью хранит Евгений Юшин поэзию русских изб, глубины снегов и говора величавых рек! Его стихи, звонкие, словно апрельская капель, очень естественны и по-русски добры. В них — «сосновые тихие скрипы», «красные сумерки возле домов», «травы хмельны и раскосы».
И до боли обидно поэту, что эта красота уходит вместе с его детством. Уходит без возврата…

Вот моё золотое наследство:
Отгремевший сиренями сад,
И бесстрашное, нежное детство,
И в малине пчелиный парад.

Не найти к отзвеневшему броды.
И на пне, как круги на воде,
Разойдутся минувшие годы
И улягутся спать в лебеде.

Евгений Юшин часто приезжает в «тихое, родное захолустье» и не узнаёт его. Не та уж стала деревня, не тот народ… Многое растеряли мы на своём пути. Время ли, люди ли виноваты…

… Утекла порода
Из широких наших деревень.

Век двадцатый резал и корявил,
Изрубил нательные кресты.
Лишь похмелье горькое оставил
На полях да сорные кусты.

И оттого неуютно ему, «уставшему человеку», в веке двадцать первом, стремительном. Одно и спасает только: родная природа. Она, как мать, щедро питает и песни поэта, и его сердце. Как тысячу лет назад, в своё время приходит весна, удивляя и радуя. Цветут сады, поют соловьи, и льются из души, из самой заветной глубины её, строки, щемящие и искренние.

Я старомоден, как двадцатый век,
Я не люблю компьютеров и клипов,
Но радуюсь, когда мерцает снег
И синева оттаивает в липах.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И не хочу иного на веку:
Кружил бы лист рассветную поляну,
Где шмель усердно молится цветку
И соловьи пьянеют от тумана.

Человеческие ценности непреходящи, и какой бы не был век на дворе — двадцатый ли, двадцать первый, — Евгений Юшин, наследуя традиции великих наших классиков, не увлекается сиюминутным. Его темы —  природа, любовь… И волнующей, нежной песней на фоне синего деревенского вечера звучат его строки о любви, возвышенной и целомудренной.

Вечер-вечер, синеплечий окоём.
Мокрым яблоком — луна перед конём. 
Он губами её трогает едва,
И по лугу расплывается трава.

И на цыпочках цепочкой по росе
Звёзды плавают в серебряном овсе.
И берёза выбегает босиком,
Омывается вечерним молоком.

И Танюша выбегает босиком,
Омывается вечерним молоком.
И тогда меня берут в желанный плен
Золотые полнолуния колен.

О тебе, моя берёза под луной,
О тебе, туман пролётный, заливной,
О тебе, открытый небу светлый дом,
Не забуду помолиться перед сном.

Стихи Евгения Юшина проникнуты глубокой любовью к России, болью за судьбу русского человека, растерявшего главные жизненные ценности и оттого потерявшегося. Потерявшегося в оглушительном гуле тысячеликого стального города, который безжалостно втягивает в себя, кружит дьявольским сумасшедшим кружением, не давая ни часу тишины, не оставляя даже минуты на раздумье. И даже дом, родной угол, там, в городе, — не спасает.

Включу телевизор.
По первой программе
За рамой экрана рыдает гроза.
Упрямые молнии
Косо и прямо
Стригут провода и ныряют в леса.
Тяжёлые капли склевали дорогу.
Сырым сквозняком превращённый во мглу,
Молчит человек, позабывший о Боге,
И нету пути —
                телевизор в углу.             

В эпиграфе к одному из стихотворений Евгений Юшин с горечью пишет: «За последние 20 лет население России уменьшилось на 20 000 000 человек». Тяжёлые предчувствия волнуют душу поэта, омрачают его воображение безрадостными картинами. И грядущее с этих картин смотрит невесело.

Неужто и вправду России не будет?
Леса-то останутся в латах озёр,
Но люди чужие, заезжие люди
Заселят борами омытый простор.

Нас меньше и меньше. Такая прохлада!
Страдает на рынке восточный напев.
Мы быстро уходим, как листья из сада.
И ветер склоняет вершины дерев.

Костры и бутылки по берегу Волги.
Мы сами живём, словно пришлый народ.
И воют на л;ны осипшие волки,
И каждый из них чужака загрызёт.
         
          Настоящий большой поэт — всегда пророк, провидец. Вспомним стихотворение Николая Рубцова «Поезд». Оно написано задолго до перестройки. Но уже тогда Рубцов предвидел «крушенье» той жизни — от дьявольского, безрассудного вихря, в котором движется мир, страна, да и каждый человек в отдельности.

        Подхватил меня, понёс меня, как леший!
        . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
        Уж не смею мыслить о покое, —
        Мчусь куда-то с лязганьем и свистом,
        Мчусь куда-то с грохотом и воем,
        Мчусь куда-то с полным напряженьем
        Я, как есть, загадка мирозданья.
        Перед самым, может быть, крушеньем
        Я кричу кому-то: «До свиданья!..»

И не спрятаться от грохочущего чудовища, не скрыться. Всех оно подхватывает, кружит, ломает.

        И какое может быть крушенье,
        Если столько в поезде народу? —

С горечью констатирует Николай Рубцов. И невольно заставляет читательские души содрогнуться.         
Евгений Юшин в своём творчестве как бы продолжает эту тему. Но его поезд — не косматое огнедышащее чудовище, как у Рубцова. Вполне нормальный поезд. Значит, «крушенья» не произошло? Но это пока…

Режет поезд путь холодный,      
Пляшут вихри на хвосте.
Словно лентой пулемётной
Окна жгут по темноте.

Снег бушует — что за пьянка! —
Воздух искрами прошит.
Свою шубу наизнанку
Вьюга вывернуть спешит.

Мчится поезд степью пенной,
Степью бражной, дрожжевой.
Может быть, во всей Вселенной
Он один всего живой.

Он летит, а по вагонам
Кто-то дремлет, кто-то пьёт,
Кто-то молится иконам,
Кто-то денежки крадёт.

И рыдая, и бушуя,
Дни дымят из года в год.
Снятся людям поцелуи,
Снится мама у ворот.

Вот ведь, несмотря ни на что, даже на мерзкую нашу действительность, «снится мама у ворот»! Значит, не всё ещё потеряно. Не позабыли себя люди! Значит, жива ещё в русской душе причастность к своим корням, к истокам! И стихотворение Евгения Юшина вселяет надежду.
Потому-то и замирает сердце при чтении строк его о неяркой рябинке, о раздольном поле, о тихой сельской тропе, близ которой взрастил дождь да ветер высокие травы. 


*     *     *
                Сергею Никоненко

Я родился, как всякий русский,
За рекою, за лесом — там
Облака голубой капустой
Плавно катятся по волнам.

Там у нас пузыри в кадушках,
И за плёсами, за мостом
Мечет солнце икру по кружкам,
Бьёт стерлядка косым хвостом.

Разойдись, расступись, столица!
В мире каждому ведом рай.
Дайте родиной насладиться,
Накружиться средь птичьих стай!

Там, за дальними небесами,
Где медведи пасут коров,
Я услышу хоры Рязани,
Словно гулкую в жилах кровь.

Что за песня? Пойду я следом,
И прислышится невзначай:
Тихо бабушка шепчет деду:
Люльку с мальчиком покачай.

Это я там проснулся, что ли?
И закружится потолок,
И застонет в копытах поле,
И в глаза полетит песок.

Эта скачка на смерть похожа.
Жжёт денницу звезда полей.
И — ножом по ухмыльной роже —
Пляшет во поле Челубей.

Мы такое не раз видали:
Луч у ворона на крыле,
И рязанские свищут дали,
На ордынской дрожа стреле.

Русь! Пора за себя, за брата
Постоять, разогнать чертей!
Эко пашня твоя разъята!
Эко мутен стал твой ручей!

Я кричу! Я вздымаю руки,
Поднимаюсь на смертный бой!
… Дед спросонья качает люльку,
Шепчет бабушка: — Спи, родной.

Их любовь мне и рай, и лето.
Сердце бьётся ровней, теплей.
Так спасибо, Господь, за это,
На душе мне теперь светлей.

Вот идут косари туманом,
Растворяют себе простор.
И татарник по злым бурьянам
Мёртвый падает под бугор.

Время движет, снега несутся,
Рвут столетия, в прах круша.
Но не может душа проснуться,
Как не может уснуть душа.

В этом снеге француз и немец
Опочили в полях Руси.
Шепчет бабушка: — Спи, мой месяц.
От лихого тебя спаси.

Я люблю этот край подсвешный,
Где на взгорок через луга
На молебен рядком неспешным,
Как монахи, идут стога.

Я люблю эту дымку, заводь,
Золотое урчанье пчёл.
Грозной тучи ржаную память
Я по этим полям прочёл.

Но и в зиму, где зори в дрожи
Глухариную алят бровь,
Повторяю: спасибо, Боже,
За дарованную любовь.

*     *     *
Здесь люди красивы, как вольного неба размах,
Но взоры неспешны: душа не откроется сразу.
И девушки царственно носят озёра в глазах,
А парни задумчивы, как мускулистые вязы.

Здесь дни широки, а полночные звёзды остры.
Леса молчаливы, но всё о себе понимают.
Туманы буксуют на волнах коричневой Пры.
Лещи из густых омутов зеркала поднимают.

Сгущаются красные сумерки возле домов.
И мчит колесо золочёной листвы издалече.
Придут Кочетковы, Степашкины, Коля Нырков,
И старый баян развернёт угловатые плечи.

Не только за чаем мы будем сидеть допоздна.
Пройдут не спеша перед нами дожди молодые,
Раскаты объятий, мурашки рассвета, весна, —
Вся жизнь пролетит, и накатятся слёзы седые.

Потом все разъедутся. Встанет луна у ворот.
Притихнут собаки, и в сердце осядут печали.
И спелое яблоко гулко в траву упадёт,
И старый баян замолчит, пожимая плечами.

*     *     *
Дядя Лёша овец выпасает.
Из-под кепки травинка свисает,
И глаза васильками цветут,
И гадюкой шевелится кнут.

И ползут муравьи по берёзе,
По бумажной коре молодой,
Ходят травы хмельны и раскосы,
Моложавые светятся плёсы,
И срываются ветры с откоса,
И целуются с синей водой.

Дядя Лёша, из крынки щербатой
Осторожно хлебнув молока,
Выправляет косы у ограды
И идёт раздвигать облака.

И нечаянно падает крынка,
И ложатся порядья сенца.
У плетня молодую осинку
Обглодала слепая овца.

И ползут муравьи по берёзе,
По бумажной коре молодой,
И шуршат голубые стрекозы,
И хохочет колодец водой.

Вот моё золотое наследство:
Отгремевший сиренями сад,
И бесстрашное, нежное детство,
И в малине пчелиный парад.

Не найти к отзвеневшему броды.
И на пне, как круги на воде,
Разойдутся минувшие годы
И улягутся спать в лебеде.

Но пребудет, как праздничный пряник,
Навсегда с моей вечной душой
Дядя Лёша, овечий охранник,
И берёза, что стала большой.

ПЕСНЯ
Я тебя уведу за сосновые тихие скрипы,
Где ромашковый ветер целует румянец реки,
Где в малиновом звоне медовые плавают липы,
И берёзы на взгорке пульсируют, как маяки.

Ох, как хочется плыть в корабле этом не кругосветном
Мимо птичьих восторгов, холмов и понурых овец,
И уткнуться в стожок за деревней, за домом последним,
И услышать, как небо плывёт возле наших сердец!

У обочины белые бабочки вспыхнут — и сядут.
Колесо разомнёт по дороге скрипучий песок.
И от баньки дымок посочится, как вечер, по саду,
И на синем окошке вишнёвый затеплится сок.

И осядут за лес облаков истончённые плиты,
И огни над землёй поплывут, покачнувшись едва,
И сады соберутся для тихой вечерней молитвы,
И листва пролепечет свои золотые слова.

АКВАРЕЛЬ
В осенний вечер, в тихий дом
На тёплый зов огней
Вошла, пропахшая дождём,
И встала у дверей.

По рукавам текла вода
И по лицу текла.
И, словно мутная слюда,
Порожек запекла.

И горячо гудела печь,
И пили красный чай.
У ней платок спустился с плеч,
Как будто невзначай.

И всё манил к себе огонь,
И стягивалась мгла,
И половица — только тронь —
Вздыхала у стола.

И пел огонь, — она лгала,
Он пел, — она лгала.
И всё же не было тепла
Теплей того тепла.

Потом она открыла дверь,
Потом совсем ушла,
Как будто смыли акварель
Или слеза взошла.

*     *     *
Вечер-вечер, синеплечий окоём.
Мокрым облаком — луна перед конём.
Он губами её трогает едва,
И по лугу расплывается трава.

И на цыпочках цепочкой по росе
Звёзды плавают в серебряном овсе.
И берёза выбегает босиком,
Омывается вечерним молоком.

И Танюша выбегает босиком,
Омывается вечерним молоком.
И тогда меня берут в желанный плен
Золотые полнолуния колен.

О тебе, моя берёза под луной,
О тебе, туман пролётный, заливной,
О тебе, открытый небу светлый дом,
Не забуду помолиться перед сном.

*     *     *
И что тут поделаешь? Ну не клюёт!
Наверное, рыба ушла под коряги.
Зато я услышу, как ветер поёт,
И жёлтые листья трепещут, как флаги.

Зато я увижу: летит тишина
На тонкой и чуткой, как жизнь, паутинке.
Зато меня встретит сегодня жена
В любимой моей васильковой косынке.

И спросит, конечно: хорош ли улов,
И где я так долго бродил на рассвете?
А я наберу по лугам васильков,
Чтоб разом на все ей вопросы ответить.

И вынесет Таня бидон молока,
И сядем под яблоней неторопливо.
И рыбами вдаль поплывут облака.
Да вот она, рыба-то, вот она — рыба!

ЕСЕНИНУ
Поёт мужик в пол;ночном трамвае,
Что клён опал, что клён заледенел.
В его глазах дымится, вызревая,
Слеза, с которой сладить не хотел.

Тверским кольцом повенчан с высшей музой,
Стоишь, в свои мечтанья погружён.
Мой нежный хулиган, я тоже русый,
Я тоже русской песней обожжён.

Очнись, Сергей, у нас в России осень.
И хорошо, бродя березняком,
Раскланиваться с каждою берёзой,
С которой хоть немножечко знаком.

Пойдём туда, где около дороги
Заря примерит платье из парчи,
Где на мозолях пашен, слава Богу,
В земных поклонах трудятся грачи.

Искристой далью водку запивая,
С души одёрнем городскую спесь.
И может быть, в пол;ночном трамвае
Хмельной мужик мою затянет песнь.

*     *     *
Собака бежала по жёсткому снегу
В студёное поле, где нету ночлега,
Где пищи не сыщешь, и ветер из мрака
Скулит, как голодная, злая собака.

Я видел: свернувшись в комок под сугробом,
Дышала собака, как дышат над гробом.
И плакала долго, и долго дрожала.
Она от людей навсегда убежала.

*     *     *
Я старомоден, как двадцатый век,
Я не люблю компьютеров и клипов,
Но радуюсь, когда мерцает снег
И синева оттаивает в липах.

Зима-гулёна шубу распахнёт,
Продышит солнце луговую кочку,
И потечёт по крышам первый мёд,
И выйдет поле примерять сорочку.

А я и рад, уставший человек,
Что нету ни звонков, ни Интернета,
Что мне в окно, слегка замедлив бег,
Сирень бросает росные букеты.

Волна качнёт упавшую сосну,
Её омоет нежно и заплачет.
Я до утра, наверно, не усну,
Такое видеть что-нибудь да значит.

И не хочу иного на веку:
Кружил бы лист рассветную поляну,
Где шмель усердно молится цветку
И соловьи пьянеют от тумана. 

*     *     *
ХХI век, перезагрузка.
Интернет и брат тебе, и друг.
Ну а мне роднее трясогузка
И туманом выбеленный луг.

Но уходят люди в дым экрана
И живут за призрачным «окном».
Иллюзорный мир всегда обманет,
Потому что Бога нету в нём.

Потому, намаявшись по веку,
Золотишком проторяя путь,
Либо вовсе сгинуть человеку,
Либо в сердце родину вернуть.

А у нас тут — синие озёра,
И на окнах — синие подзоры.
И на вишнях подсыхает пот.
Надо мною облака и ветки,
Подо мною и века, и предки.
И петух — букетом у ворот.

*     *     *
Они с утра опохмелятся
И станут думать: что продать?
И снова будут пить и драться,
И обниматься, и рыдать.

И мальчик бледный, словно щепка,
Пока глаза его теплы,
Приметит всё: и шаг не крепкий,
И эти серые полы.

Гряда бутылок на комоде,
В тарелках — плесень и гнильё.
И, как ботва на огороде,
В углу навалено бельё.

Табачный дым, экранчик бледный,
И потолок, как правда, гол.
Отец нацедит по последней
И рухнет на копчёный стол.

С утра трясун возьмёт придурка.
И череп сдавит — хоть кричи.
Ни сухаря и ни окурка,
И чёртик возится в печи.

*     *     *
Тихое, родное захолустье.
Речки ослепительный прищур.
Сколько здесь невысказанной грусти
В дрёме палисадников и кур!

Пропылит автобус — снова тихо.
Только в центре, где ларёшный ряд,
Магнитола взвизгивает лихо
С нашей жизнью вовсе невпопад.

Потому, наверно, и поникли,
Встав в тенёчке узеньким рядком,
Бабки с карасями и клубникой,
С пахнущим лугами молоком.

Всё тут близко: небо и крапива.
Сто шагов, — а вот уже и лес.
Боже мой, как тихо и красиво —
Радуга с дождём наперевес.

Пыль — так пыль, болота — так болота.
Человек — подкова да кремень.
Это было… Утекла порода
Из широких наших деревень.

Век двадцатый резал и корявил,
Изрубил нательные кресты.
Лишь похмелье горькое оставил
На полях да сорные кусты.

На хрена такой прогресс лукавый,
Если гибнет самое моё?!
Вот стою на краешке державы,
Вытираю слёзоньки её.

*     *     *
Включу телевизор.
По первой программе
За рамой экрана рыдает гроза.
Упрямые молнии
Косо и прямо
Стригут провода и ныряют в леса.
Тяжелые капли склевали дорогу.
Сырым сквозняком превращённый во мглу,
Молчит человек, позабывший о Боге,
И нету пути —
                телевизор в углу.

*     *     *
Продают и землю, и берёзы,
И огни, дрожащие во мгле.
Скоро продадут и наши слёзы.
Реки — это слёзы по земле.

Не куплю я дали за рекою,
Ни лугов ромашковую песнь,
Ни боров брусничные покои —
Потому что это я и есть.

*     *     *
Вот и снова встретились, милая окраина.
Тишина рассветная спит на колоске.
На крыле у селезня синяя окалина.
Чешуя у берега на сыром песке.

Кружатся у заводи рощи хороводные.
С удочкой по берегу ходит мужичок.
Всё ему тут ласково: и дымы болотные,
И сосна корявая, и сухой сучок.

Отогнал от берега чёрствыми ладонями
Листья подопревшие и лицо омыл. 
Вспыхнули глаза его синими иконами,
Вспомнила душа его всё, что полюбил:

Праздники разгульные, тишину окрестную,
Пашню чернобровую, матушкин платок,
Тропы терпеливые, облака небесные
И печаль, с которою разойтись не смог.

*     *     *
Изо всех карманов город выброшу.
Человеку в городе не жить,
Разве только хочет сердце высушить
Или вовсе душу осушить.

Слишком ещё многое не пройдено.
Многое прожито не всерьёз.
Я уеду — в чёрную смородину,
В голоса орешников и гроз.

Долго буду удочки настраивать,
Долго буду сено ворошить,
Медовуху добрую настаивать —
В этом мире некуда спешить.

В сентябре поднимутся озимые.
Боровик со мха приподниму.
Человеку лишь необходимое
Нужно, если только по уму…

Если только сердцем не развяленным,
Как родную песню, уберечь
Золотой простор, любовь и яблоню,
И боров молитвенную речь.

*     *     *
Тучи хвалятся полушубками.
Режет стёкла мороз ледком.
Небо выцвело незабудками —
Молоком пошло, молоком.

Семенит у корыта утица.
Я давно не сидел в санях.
И летит мне навстречу улица,
И качается в фонарях.

Мириадами звёзд, порошею
Льётся небо в мою ладонь.
Что-то тёплое и хорошее
Напевает в печи огонь.

Хорошо в избе после замети.
Печке в белый подол уткнусь.
А в углу с времён незапамятных
Над лампадами светит Русь.

*     *     *
Свеча моя плачет, а я не сронил ни слезинки.
И скорбны иконы, как будто поднялись из глин.
Я с папой прощаюсь, читаю родные морщинки:
Вот эти — за Брест и Варшаву, а та — за Берлин.

Куда ты, куда отлетаешь от милых полесий?
Озёра твои ещё помнят тебя и зовут.
Соснового бора небесные, синие песни
Далёко-далёко последней тропою ведут.

А ты поднимись, оглянись — за разбуженным садом,
Вскипающим, птичьим, — плывут облаков корабли.
Ты нёс на плечах меня майским счастливым парадом.
Теперь вот другие тебя на плечах понесли.

Прости, мой хороший, слепышка. Ты будешь мне сниться.
Ещё будет много нежданных и жданных потерь.
Тебя ещё помнят скрипучая дверь, половица
И этот вот стол, где тебя поминаем теперь.

Как поздно любовь, что ты мне подарил, возвращаю.
Из вечных просторов обратного нету пути.
А если что было не так, то тебе я прощаю.
А если что было не так, и меня ты прости.

*     *     *
Всё придёт, всё сбудется однажды,
Всё, чего хотим и не хотим.
В небеса заглядывает каждый,
Но не каждый прочитал по ним.

Каждому с рожденья, как причастье,
Мир дарует и медок, и яд:
Временные радости и счастье,
Вечный холод горевых утрат.

А иначе в мире и не будет.
Потому, приемля мир таким,
Поклоняюсь и земле, и людям,
Кем я тоже, может быть, любим.

*     *     *
Берёзовой рощей бреду.
Немного ещё, и увижу
Родную дощатую крышу
И бабушку в красном саду.

Навстречу рябина бежит
Встречать запоздалого гостя
И тянет холодные грозди,
И ягодой каждой дрожит.

И вот уже к дому иду.
Собака соседская лает.
А бабушка тает и тает,
И нет её в красном саду.

*     *     *
Кащеев час. Осенние невзгоды.
Колючки ветра в проводах дождей.
И уплывают прожитые годы,
Как в сером небе стаи лебедей.

Приствистнет май откуда-то сквозь зиму,
Прошелестит откуда-то ольха…
Но смоют ветры струями косыми
Последнюю пушинку с лопуха.

Ну, ничего. Переживём и это.
Перебедуем вьюговый репей.
И выйдем к солнцу: звать и ждать ответа,
Кормить с ладони новых журавлей.

*     *     *
Обмелело небо понемножку.
Облиняли ситцы васильков.
Сыплет дед скуластую картошку
В мешковину серых облаков.

Всё проходит в мире. Жаль, конечно.
Слишком мы привыкли на земле
К тёплым, отуманенным и нежным
Сумеркам у рощи на крыле.

Слишком мы с тобою прикипели
Ко всему, чего не уберечь.
Вот уже и листья улетели,
Чтоб на землю пламенем прилечь.

И когда просторы захол;дит,
Прошепчу я в сомкнутую высь:
Всё проходит в мире, — мир проходит! —
Словно песня, молодость и жизнь.

*     *     *
Исцели меня, родное поле.
До слезы мне ветер душу жжёт —
Словно я чужою ношей болен,
Словно сердце правдой не живёт.

Оттого и бьётся учащённо
В стылой аритмии площадей,
Что грустит по липовому звону
И ржаному ржанию коней.

Исцели, родимая дорога,
От пустых печалей исцели.
Мимо неба, кладбища и стога
Пусть летят родные журавли.

Плачут пусть, отмаливая души.
Ну а мы, привыкшие к земле,
Будем их и провожать, и слушать,
Божью высь увидев на крыле.

Вот он, рай: равнина да берёза,
В перстнях роз туманная трава.
Щуки плещут у речных откосов,
И скрипит над бором синева.

Исцели меня, моя рябина.
Не навеки сердцу светит май.
Только от печали журавлиной
Исцеленья мне не посылай.

И ещё — в присвистах перепёлок,
В тёплых струях сена на лугах —
Путь земной красив, как летний всполох
На молочных звёздных берегах.

*     *     *
В закатный час я прихожу к берёзам
И слушаю молитву сентября.
Последняя листва ложится в озимь,
Последним светом мир благодаря.

И бледный месяц плавает сквозь рощу,
И так печально делается вдруг,
Как будто осень дни мои полощет,
Слепое время разметая в пух.

Как будто всё, что было, — стало ветром:
И гулкий сад, и ровная вода,
И все, кого люблю на этом свете,
И молодости чистые года.

Хотя бы горсть тепла моим берёзам!
Хотя бы луч на золотом снегу!
Мы и живём-то, словно что-то просим,
Подобно зимним птицам на снегу.

*     *     *
По нашей странной русской жизни,
Пирам лачуг, тоске дворцов,
Не осознать любовь к Отчизне,
Любовь к себе, в конце концов.

Но познаю пчелы молитву
И васильковый взгляд в овсе,
Зарю, идущую на битву,
В петушьих перьях и росе,

Тоску разгульную полыни,
Впитавшей дым, впитавшей пот,
Колосья, русский дух над ними,
Сиротство стога у ворот.

Там ладят улья медвежата, 
Лесовичиха мох прядёт,
И месяц поит из ушата
Дымы русалочьих болот.

И надломив рассвета соты,
Прикрыв туманом синий взор,
Сама Россия входит в воду,
В блаженство женственных озёр.

Гусей пролётных вереница,
Густых кувшинок невода…
И каждый миг
                не повторится
Ни через год и никогда.

И никогда под небом сирым
Вот так же -
            в славе и красе -
Заря не воспарит над миром
В петушьих перьях и росе.

И полетят другие гуси,
И песни новые вослед,
Но так же будут пахнуть Русью
Полынь
      и этот белый свет.