Художник Гниль. Прогулки Ворога

А пока Ворог находился в прекрасном расположении духа, пока его жесты тонкими руками и свободно болтающимися на них кистями рук с остро выпирающими косточками, были бодры и легки, пока под проваливающимися большими глазами нездоровая кожа хотя бы чуть-чуть окрасилась в грязный розоватый оттенок, он решил отправиться на прогулку по чужим снам. О, как его это веселило, как забавляло, какое наслаждение доставлял ему чужой страх и, уж особенно, осознание того, что причина этого страха – он сам. Но чем-то неприятным маячила над его головой мысль, которая, время от времени, препятствовала его торжеству. Дело в том, что однажды, в очередную свою прогулку по людским кошмарам, он открыл дверцу в сон одного человека. Войдя, Ворог узрел представшую его взору картину: три серые бетонные холодные стены с неровностями и дырочками, с трещинами, пропитанными сыростью. В стенах раздавался кашель, похожий временами на клекот дикой птицы. Там, где должна быть еще одна бетонная перегородка, быстро сменялся день ночью, бешено мелькая солнцами и лунами. Прислонившись к стене спиной и плечом с большим количеством крупных родинок, сидел человек. И взгляд его выражал смирение и спокойствие, терпение, принятие всего в мире в том виде, в каком это есть. Это была необычная добыча для Ворога, он решительно не понимал, что может причинить его жертве боль, он не чувствовал ее, жертвы, страха. Да что там, Ворог вообще сомневался, кто из них в этом сне есть жертва! Преодолев растерянность, он подошел к человеку ближе. Тогда тот обернулся и размеренно, чуть устало, произнес: «Сколько бы ты ни получил, тебе всегда будет хотеться большего. Поэтому, как правило, в конечном итоге, ты не получишь ничего».
С того самого сна, Ворогу становилось дурно от этой мысли, он тот час начинал злиться и ничто в течение долгого времени не могло его успокоить. Он щелкнул своими длинными кривоватыми пальцами, будто вылепленными из воска, и оказался облаченным в венецианский костюм XV века. Он был столь многослоен и нагроможден, что ходить было сложно, а воротник жестко и неприятно терся об шею. Ворог подошел к старинному зеркалу во всю стену. Его поверхность была так чиста, оправа – исключительно гладкая. Ворогу так нравилось видеть себя в отражении! Он прошелся, чтобы как следует рассмотреть складки дорогой ткани в свете огромных свечей, одетых в тяжелые металлические канделябры самых причудливых форм, состроил страшную гримасу и, снова щелкнув пальцами, заставил превратиться венецианский костюм в менее вычурный и современный костюм-тройку начала ХХ века, довершив образ моноклем и тростью. Грациозно и самовлюбленно повернувшись, он повертел в руках трость, и, одарив отражение улыбкой, гордо зашагал к выходу.
Восковая рука с кривыми пальцами легла на массивную бронзовую ручку двери в виде в последнем печальном крике разинувшей пасть горгоны Медузы, аспиды волос которой удерживали тяжелое кольцо. Ворог ступил в непроглядную темноту, ухватился за ручку второй двери, и яркий свет пронзил его глаза, всполохнувшие яростью. Люди. Вокруг все менялось, и Ворог ничего не мог с этим поделать. Он любил фотографии – один застывший миг, на них все остается так, как было: тень так же лежит на мостовой, по которой еще не успел проехать омнибус, две дамы на углу улицы будут вечно беседовать, скрывая свои бледные лица под шляпками, цвета крыла изящного черного лебедя… Ах, если бы и бумага была неподвластна времени! Но Ворог с ужасом заметил однажды, что уголки гладкого прямоугольника загибаются, мнутся края, рассекая застывшую улицу… Он немедленно поместил все фото под гладкое прозрачное стекло, самое дорогое, что только можно было достать, в раме из белого золота, холодно блестевшего среди всполохов ярких изысканных тканей. Любовь ко всему вычурному, пафосному сопровождала его на всем пути своего существования.