Жатва

                В.Леликову

          Провинциальный живописец Иван Иванович Векшин  уже часа два молча сидел у себя в мастерской на диване, находясь в крайне разобранном состоянии. Эта разобранность у него проявилась в полной потере производительности труда.
          Да какой там производительности – обычно весёлый, плодовитый пейзажист, ещё затемно отъезжающий на пленэр, где он, по его же шутливому выражению, «красил» акварельную бумагу, нынче сидел, раздираемый тягостными думами, и не хотел никуда ни ехать, ни двигаться, ни писать!
          А как хорошо, Господи, всё начиналось!
          По приглашению своего давешнего приятеля, бывшего председателя колхоза, Векшин как-то поехал к нему в недалёкое село. Посидеть у пруда на зорьке, половить рыбку, пообщаться. Да просто, отдохнуть. Ехать решил на мотоцикле – на своём «Урале» он исколесил всю область.
          Предусмотрительно сложив в  коляску всё необходимое для рыбалки, живописи, угощения, Иван Иванович оседлал «Урал» и двинулся в сторону приятеля. Стояли прекрасные, жаркие дни конца июля, но, сейчас, прохладным ранним утром, ехать на мотоцикле было необыкновенно приятно.
         Он и выехал пораньше, предполагая, что найдёт по дороге  место для этюда. Оставив позади окраину городских кварталов, застроенных одинаково-печальными панельными домами, свернул на просёлок, чтобы попутно оглядывать колоритные сельские пейзажи, до которых был великий любитель.
          Вскоре закончились городские садоводства, и пошли обширные поля, с нивами до горизонта. Здесь, Векшин поехал уже очень медленно, жалея, что нарушает пробуждение дня треском мотоцикла. Солнце поднималось из-за горизонта, на траве блестела сильная роса.
          Ржаное поле, разделённое дорогой пополам, с двумя, стоящими среди поля могучими липами, да ещё и в утреннем свете, заставило его остановиться. Он хорошо знал это место. Когда-то, с матерью, известной в округе травницей, приезжал сюда собирать липовый цвет. Но лет десять назад этот клин распахали и стали засевать.
          Он спешился, подошел к колосьям. Сорвал один и растёр его среди ладоней, затем дунул на них и отправил зёрна в рот.
          – Числа четвёртого, пятого августа убирать надо эту рожь – машинально подумал он, будучи горожанином лишь с пятнадцати лет.
          Нет, не зря его приятель, к которому он сейчас направлялся, говорил ему часто
          – Иван Иванович, бросай ты свою живопись коту под хвост, или пиши просто так, для себя. В тебе настоящий, первоклассный хлебороб пропадает. 
          Иван Иванович был местным, родился в близком к городу селе. С детства помогал отцу и знал всю сельхозтехнику, но более всего он любил растить хлеб, а жатву вообще воспринимал как праздник. 
          Когда Ване исполнилось пятнадцать лет, этот праздник кончился.
          Кто-то из областного начальства «пробил» решение о расширении местного льнозавода. Это решение привело к уничтожению их села и близлежащих пахотных земель. Всё было застроено новыми производственными корпусами и поганого вида панельными трёхэтажками – продукцией «Облсовхозстроя».
          Через двадцать лет лён перестали сеять, льнозавод встал. Так он и стоит сейчас, этот памятник идиотизму, зияя разбитыми окнами, где их ещё не разворовали. В трёхэтажках остались теперь уже бывшие рабочие завода, которым некуда уехать, да те из его односельчан, кто согласился когда-то въехать в это городское жильё, взамен своих уничтоженных домов.
          Живут страшно и неопределённо – то газ отключат за неуплату, то свет. А чтобы платить – надо работать, а где её, работу, взять? Льнозавода нет, молокозавод закрыт, остались только мелочные «предприятия», да ларьки, магазинчики. Бизнес называется. Пацаны «присели» на «травку», да на шприцы, девки двинулись в Питер и в Москву, пополнять ряды проституток. Кто успел ими поработать, говорили о каких-то немыслимых для провинции деньгах, никакого стеснения профессия уже и не вызывала –  рабочее место, мол, всегда с собой и не снашивается.
          Иван Иванович ещё в школе был замечен учителем рисования, от него же получил первые, добротные знания по технике рисунка и живописи, когда ходил в художественный кружок.
          Позже, на льнозаводе, когда он показал свои работы, ему предложили должность художника-оформителя. Он согласился, и это согласие дало возможность получать небольшую, но стабильную зарплату, бесплатный доступ к материалам для живописи и свободное время для писания пейзажей. Достаточно  скоро, фойе льнозаводского клуба было завешено работами Ивана Векшина. Кстати, когда льнозавод закрылся, он их забрал и неплохо продал.
          Постепенно появились деньги, а деньги – это степень свободы. Вначале, Иван Иванович писал всё больше акварелью, хорошо изучил эту технику, но, затем, стал за собой замечать повторяемость в пейзажах. Обычно это была тема отражения в воде, а без воды пейзажи не казались ему интересными. Но вот, взялся за масло, за акрил – и появились совершенно другие, серьёзные работы. Когда это произошло, у него и акварели пошли другие, более осмысленные, что ли?
          Векшин достал из коляски напольный этюдник, установил его и начал писать с вдохновением этот пейзаж с рожью, пейзаж, олицетворяющий, как ему думалось, матушку Русь. Вот так! Не больше и не меньше.
          Незаметно пролетел час, другой. Иван Иванович остановился.
          – Эх, как же неудобно. Обещал Леониду Петровичу к зорьке подъехать, а теперь он, небось, ждёт к завтраку, а не к зорьке.
          Быстро сложив этюдник, Векшин двинулся дальше, уже ничего не оглядывая, не останавливаясь, скоро докатил и до хорошо знакомого дома.
          Леонид Петрович встретил его на улице, отворил ворота и Векшин въехал во двор. Они обнялись.
          – Давно ты у меня не был, друг мой, утром я тебя пораньше ждал, думал, успеем карасей к завтраку добыть.
          – Я выехал рано, Леонид Петрович, но остановился. Ты знаешь, где дорога через ржаное поле проходит?  Ну, где две липы? Вот. Так я там этюдничал часа полтора, два. А так бы успел на зорьку. Да, куда этот карась от нас денется? –  И он полез в коляску, чтобы достать припасённые гостинцы для приятеля. В доме он их выложил на стол.
          – Леонид Петрович, вот жилет для рыбалки, что в прошлый раз тебе понравился на мне. Примерь. Ага, с размером я угадал. А это для Марфы Тимофеевны шинковка – она по телевизору её в рекламе углядела. Сама-то,  где?
          – Сейчас придёт, в птичник пошла. Тимофеевна! Векшин, приехал, хоть и припозднился.
          Иван Иванович приобнял зашедшую в дом Марфу Тимофеевну. В руках её было ведёрко из-под майонеза с яйцами.
          – Он тебе, мать, и рекламированную шинковку привёз, не забыл, а мне – вот, жилет для рыбалки. Придётся, мать, яичницу на сале готовить, да и туеса доставать – и он подмигнул Векшину. – Так, Иванович, что пить будем? На мой выбор? Лады!
          Его приятель, Леонид Петрович Калачёв, был разносторонне талантливым человеком. А уж «рукастым» – необыкновенно. 
          Обычно, такие люди нарождаются в глубинке, чаще в деревнях, сёлах. Этот же – коренной ленинградец, закончил Ленинградский сельхозинститут и уехал работать в село. Начал с агронома и быстро дошёл до председателя. В своё время был приглашён в область, в Управление сельского хозяйства, но категорически отказался. И всю жизнь, и до ухода на пенсию, и по сей день, живёт в селе и радуется своему, когда-то верно выбранному решению.
          Сейчас он полез в погреб и достал оттуда два берестяных туеса. Туеса, понятное дело, делал сам. Оттуда же, из погреба достал две бутылки. Обтёр бутылки влажной тряпкой, поставил на стол. Открыл деревянную крышку одного из туесов – и тотчас оттуда полился пронзительно острый, пряный запах грибов холодного посола. Осторожно сняв на блюдечко будылки укропа, листья смородины и вишни, лежащие на грибах, Леонид Петрович положил грузди на тарелку. В другом туесе были рыжики.
          Иван Иванович обожал трапезу у приятеля. Всё, что ставилось у Калачёвых на стол – было своё. Вот, к грибам добавились соления, понятно, что из бочек. Вот, копчёное собственноручно сало порезалось и легло на тарелку. Вот, появилась дымящаяся горка отварного картофеля, щедро политая топлёным маслом и засыпанная укропом. Огромная сковорода с яичницей-глазуньей на сале разместилась посреди стола. Наконец, Леонид Петрович открыл бутылки и налил гостю и себе по половине стакана.
          – Приставать не буду, чтобы угадывал. В одной бутылке водка на смородиновых почках – видишь, какого нежно-зеленоватого цвета, а в другой, что я сейчас нам налил, зверобойная. Марфа, пить сказала, не будет, так что, давай, Иванович. Быть добру!
          Они отдали должное столу, закусывая не жадно, но с удовольствием. Здоровая домашняя пища и должна доставлять удовольствие.
          Векшин этой радости был лишён. Жизнь с женой не задалась. Фактически, со свадьбы. Пока сын жил с ними – и они жили вместе. Сына оженили, молодые поехали жить в Евпаторию, в Крым, на родину снохи, а жена его подала на развод. Они разошлись красиво, без шума. Разменяли свою хорошую квартиру на две. Сейчас иногда перезваниваются. Жена нашла себе человека, слава Богу, живёт не одна. А Иван Иванович стал пропадать в своей мастерской и писать, писать.
          Физически, в свои сорок семь, он был крепок, материально же стал жить после развода совсем неплохо. Свободно. Работы стали часто выставляться, хорошо продавались в Москве, в Питере, сам он стал членом Союза художников, словом, деньга в кармане у него зазвенела. В еде Векшин был разборчив, приезжая к приятелю, радовался пиру живота, – знал, что поест очень вкусно.
          Он протянул руку за рассыпчатой картошкой, но его остановил хозяин.
          – Слушай, Иванович, хватит есть без выпивки. Давай, теперь и «Смородиновую» водочку пригубим.
          И они пригубили чудесного вкуса водку. Леонид Петрович сразу же бутылки со стола убрал. В его доме пили только два раза, по полстакана, и не для опьянения, а для аппетита. Водку он делал сам, ароматизируя различными травами, плодами и кореньями.
          – Ты знаешь, Иван Иванович, раньше наши русские помещики считали за честь иметь у себя водки на все буква алфавита – от «Анисовой» до «Яблочной». Я их, конечно, не догоняю и догонять не собираюсь, но терпеть не могу, когда считают наших русских помещиков только неграмотными тиранами, угнетателями и так далее. Поучиться у некоторых из них ведению хозяйства и сегодня можно, да и нужно. Из переписки двух помещиков я и вычитал, как они делали настойки. Представляешь, до сорока видов! И у меня теперь пять, семь видов водки в доме всегда имеется. …Извини меня, давай отдадим должное столу и Марфе Тимофеевне.
          Над обеденным столом висел прекрасной работы натюрморт, изображающий именно ту снедь, которую они сейчас ели. Всё было выписано тщательно и с большой любовью. Горка картошки дымилась, яичница на сковороде скворчала. А огурцы с пупырышками хотелось взять со стены в рот и захрупать ими. Бутыль на столе была написана так, что читалась надпись на самодельной этикетке – «Тминная». Работа была его, Векшина, рисовальщик он был отменный. Леонид Петрович перехватил взгляд Ивана Ивановича.
          – Приезжал ко мне с месяц назад наш глава района. Увидел эту картину и обалдел, ходил вокруг, как кот, только что не мяукал. Чья работа, где найти автора, я бы себе тоже такую заказал. Ну, я фамилию твою назвал, а как найти, говорю, не знаю. В области, говорю, найдёте, коль желание не пропадёт. Хороший во многом мужик, но уж больно, говорят, прижимистый. Потому-то я твой телефон и не дал.
          – А я его, наверное, видел в прошлом году на областной выставке. Откуда любовь у него к живописи проснулась – не знаю, может, дом новый себе отстроил, хочет украсить стены?
          Они оба засмеялись. Леониду Петровичу, понятное дело, очень хотелось посмотреть на новый этюд с рожью, но он знал – Векшин на «кухню» никого не допускает. Вот, будет готова работа – прошу!
          – Леонид Петрович, может, баян достанешь?
          – А ты хочешь попеть? Сейчас достану.
          Удивительный, всё же, человек Калачёв. Ну, не было в роду у него музыкантов, сам он никогда ни на чём не играл, а, гляди-ка, ушел на пенсию, купил баян и за два года, по самоучителю научился играть и аккомпанировать себе.  Иван Иванович любил, когда тот пел ленинградские, военные, или морские песни и с удовольствием подпевал. Оба имели слух, поэтому и получалось у них неплохо.
          Попев, вышли на улицу оглядеть новую, высокопроизводительную соковыжималку, самостоятельно «сварганенную» Леонидом Петровичем.
          – Осенью приедешь, мы с тобой сок моментально нагоним. Ты ж сок-то любишь пить?
          – Пить, да, но в свой подвал в доме за соком, за соленьями ходить стало противно. Замки сколько не вешай – всё одно собьют. А раз сбили, завтра там туалет.
          – Так может быть, построишься? Нарисуй  натюрморт главе района – он тебе любой участок организует.
          – Подумаю, давно мечтаю об этом, а может и готовый домик в деревне куплю.
          …После вечерней зорьки Иван Иванович заторопился домой.   
          – Ну, кто на ночь едет, как будто тебя гонят? – Урезонивал приятеля Калачёв. Но никакие уговоры на того не действовали. Ивану Ивановичу захотелось скорее добраться до мастерской и поработать над этюдом.
          Выловленные караси, баночка рыжиков, бутылка  клюквенной настойки, рецепта Леонида Петровича, соления, домашнее копчёное сало – все продукты были упакованы заботливыми руками Марфы Тимофеевны и положены в коляску.
          Он выехал в сгущавшихся сумерках. Вечер был очень теплым – ещё на зорьке, по приметам, по никудышному, честно признаться, клёву, было ясно, что погода сменилась. Будет дождь – либо сегодня ночью, либо к утру. Потому-то Векшин и заторопился домой – он же не на машине, а на мотоцикле, чего зазря мокнуть? В темноте усилились запахи – тоже примета близкого дождя.
          Иван Иванович двигался другой дорогой, по асфальту, чтобы попасть сразу же в мастерскую – второму своему дому. Последнее время, скорее первому. Во дворе мастерской ему принадлежал большой металлический гараж. Он успел до дождя загнать «Урал» в гараж и разгрузиться, а с собой, наверх, взял рюкзак с гостинцами и этюдник. Поднявшись по лестнице и открыв дверь, услышал удар грома и звук застучавших по крыше мастерской и стеклам дождинок.
          – Успел – обрадовано воскликнул Векшин, разбирая на столе рюкзак и кладя гостинцы в холодильник. Затем распахнул окно и в мастерскую вместе со звуками дождя хлынули запахи. Запах влаги, прибитой пыли, тонкий, но отчётливый запах ночной фиалки, высаженной им когда-то самолично на газоне перед окном. 
          Мастерская у него была хорошей, большой, светлой, одной из двух на  третьем этаже. Были на этаже и два туалета, один из которых они со своим «соэтажником» превратили в хороший душ и закрыли на ключ, чтобы шатающиеся по этажам «любители» живописи не загадили их. Так что, не зря Векшин считал мастерскую своим вторым домом. Здание мастерских находилось на балансе местного Союза художников, арендная плата была льготной, необременительной, позволяющей её аккуратно платить. Собственно говоря, его мастерская представляла собой большую комнату с коридором и отдельным входом с лестницы. Эту комнату Иван Иванович разделил на творческую и жилую зону. Да ещё и чуланчик выгородил для готовых, но ещё не «пристроенных» никуда работ.  В жилой зоне стоял диван, где он  спал, когда оставался работать ночью, холодильник, телевизор, электроплитка.
          Бросив добротный кусок масла из холодильника на сковороду, он поставил её на электроплитку, подождал, чтобы масло нагрелось, разбил три яйца. В холодильнике лежал кусок батона, завёрнутый в полиэтилен, чтобы не засох. Порезанный на кубики, он тоже лёг разогреваться и обжариться на сковороде. Пока сковорода «работала», Векшин взял два пакета чая в «памперсах» и заварил их кипятком из кулера. После яичницы и чая Иван Иванович тщательно убрал и протёр стол, затем достал этюдник.
          Часы с кукушкой, «под старину» пробили половину двенадцатого. В это время прозвенел телефонный звонок. Так поздно мог звонить только кто-то из «своих» и он снял трубку. Звонил Калачёв.
          – Иван Иванович, как ты добрался? Нормально? А то я волнуюсь. Ты же обещал позвонить, как доедешь, а потом, как-то у меня на душе неуютно, что ты так скоро уехал. Думаю, может, обидел чем?
          Векшин успокоил приятеля, извинился, что не успел позвонить (если честно, то позабыл). Калачёв положил трубку. Но через минуту звонок раздался вновь.
          – Алло! Слушаю.
          – Вань, я решила узнать, ты в мастерской, или нет?
          – Если я скажу, нет, а взял трубку, что ты подумаешь?
          – Как что? Что с тобой кто-то есть, причём на моём любимом диванчике. – Это звонила, появившаяся в мастерской примерно с полгода назад девица, явно желающая задержаться в ней дольше.
          Девицу звали Дарьей, сама она всегда представлялась Дашей. Родом Даша была из-под Твери, выучилась в Питере на искусствоведа. Готовить не умела, да, собственно, не за этим же она к нему заваливалась. Какой из неё получился искусствовед – ему неизвестно, но, в любовных утехах, это был крепкий профессионал.
          – Ванечка, можно я приеду, я соскучилась – ворковала в трубку Даша, а Векшин молчал.
          – Ну что ты молчишь?
          – Думаю, Даша! Думаю, ибо собрался работать, минут тридцать, как зашёл в мастерскую. Только приехал с этюда. Голоден был, как собака. Поужинал яичницей, яйца, конечно, домашние, вкусные – это он говорил специально. Даша, как-то мимоходом сказала, что каждое лето, на каникулах, помогала матери, работающей на птицефабрике. С тех пор, мол, ненавидит кур и яйца.
          – Я тебе уже звонила, поняла, что тебя нет. Господи, Вань, не хочу навязываться, мы ж люди свободные, но я тебе не помешаю, угости и меня яичницей. Дня два я, наверное, не ела.
          – Чего это так, хочешь стать фотомоделью? Ты ж яйца не ешь, говоришь!
          – Да денег просто нет. Пришла домой, к вечеру стало парить, душно стало, ну, я и залезла в душ, потом в холодильник, а там мышь с голоду удавилась – шаром покати. Дай, думаю, позвоню Ванечке. Вдруг, найдётся  у него, лапушки, для меня что-то, что утолит мой голод!
          – А когда ты сможешь быть – зачем-то задал вопрос Векшин и тут же пожалел – ведь сейчас скажет: « На такси, так минут через пятнадцать», но на такси у неё денег нет, значит, платить будет он. А зачем это ему? И хотя он уже был зол, что его оторвали от работы, ответить властно и колюче, что не найдётся сегодня у лапушки для Даши ничего, и что Ванечка будет «красить» холст – денежку зарабатывать, он не смог.
          – Ну, приезжай! – пробурчал он в трубку.
          Даша попала к Ивану Ивановичу в мастерскую в начале января и абсолютно случайно. По крайней мере, так ему казалось. На самом же деле, ещё не отцветшая,  тридцатипятилетняя Даша, после неудачного официального замужества и нескольких неофициальных, столь же неудачных, хотела найти какое-то постоянное прибежище под крылом сильного мужчины. Естественно, творческого.
          Первым браком она была замужем за художником, внешне рослым, интересным парнем, но убогим и творчески, и сексуально. Постоянная нехватка денег и сильнейшая тяга мужа к алкоголю похоронили их брак. Единственным, светлым пятном этого семейного союза было знакомство с несколькими художниками – действительно талантливыми ребятами. После развода она спала с некоторыми из них, балансируя между постелью и работой натурщицы – фигура у неё была прекрасной. Но она не умела готовить, а постельная близость без духовной быстро приелась. Однако, работать  натурщицей, уже без постелей, она продолжала, ибо эта работа, кроме её службы в музее, давала приработок  и возможность оплачивать съёмное жильё.
          Векшина она увидела на одной из выставок. Он понравился ей сразу той мужской основательностью, которую она так жаждала. Подошла, представилась, познакомились. Иван Иванович, как уже говорилось, был отличный рисовальщик и зимой всегда  писал обнажённую натуру. Она пришла к нему в мастерскую позировать, ну, и осталась несколько раз ночевать у Векшина, причём по её инициативе.
          В дверь постучали, и Иван Иванович открыл её, сквозняк потянул занавески в окно.
          – Заходи скорей, Даша, сквозняк сильный, у меня окно открыто.
          – Ванюша, дай немножко денежек, таксисту отдать. Дождь сильный, не хотелось мне по лужам шлёпать в такую погоду.
          – Возьми. Правильно, что на такси приехала. Рассчитайся, залезь в холодильник, сооруди себе что-нибудь. И не говори мне, что не умеешь, мне некогда, я работать собираюсь.
          – Господи, как же фиалкой пахнет чудно, а дождь, видать, на всю ночь.
          Векшин ничего не ответил, закрыл окно, молча достал из чуланчика заранее проклеенный рыбьим жиром, большой, метр на два, холст на подрамнике и начал его грунтовать.  Картин такого размера Иван Иванович раньше не писал, но ему хотелось показать огромные размеры русских полей, широту русской натуры, а для этого замысла был необходим большой холст.
          – Может, всё-таки, ты со мной поздороваешься?
          – Здравствуй, Даша, извини, ради Бога. Ты же знаешь, как я начинаю работать, то отключаюсь от всего вокруг. Извини, ещё раз. Слушай, я тебе уже сказал, залезь в холодильник, там найдёшь много вкусненького. Ставь это всё на стол. И водку доставай. Пока ты за столом возишься, я вторым слоем загрунтую.
          – Ты под масло грунтуешь?
          – Нет. Буду писать акрилом. Считаю, что за ним будущее живописи.
          Закончив грунтовать, Иван Иванович аккуратно поднял для просушивания подготовленный холст на специальный стеллаж – присутствующий на полу сквозняк губителен для грунта.
          – Вот теперь, Даша, давай пировать.
          Утром Даша убежала на работу, а Иван Иванович поехал в магазин за провизией. Набрав продуктов, набил ими холодильник. Отключив телефон, начал работать над картиной, которой уже дал временное название – «Липы средь ржаного поля». Рисовальщик он был отменный, мы отмечали это, и вот, на холсте стали появляться контуры пейзажа. Обычно он писал скоро, тем более, перед его глазами был этюд, но в этот раз он пробыл в мастерской три недели, не спускаясь с этажа. Так как телефон у него не отвечал, то в дверь к нему стали стучать, не случилось ли что. Тогда он на дверь наклеил две бумажки – сверху «Не стучать!!!», а ниже, «Без стука не входить!!!».
          Он писал, получая неимоверное наслаждение от работы. За эти недели он не брился и зарос некрасивой, пегой от седины бородой. По утрам, умываясь в душе, бороду просто не замечал. Единственным временем, когда он реально отдыхал, было утро, когда, не торопясь, с удовольствием готовился завтрак и также, с удовольствием, медленно поглощался. Сегодня, закончив завтрак, он подошёл к картине и залюбовался ею.
          Справа и слева от него на картине царствовала рожь, растущая по обе стороны просёлочной дороги, которая поворачивала направо и уходила далеко в ржаной клин. На повороте дороги, там, где ещё не начиналось поле, росла трава, блестевшая на солнце от росы. Нежаркое, раннее солнце, светившее сзади, со стороны зрителя, ещё не высушило росу и хорошо осветило зрелую рожь, готовую к жатве. Слева от дороги, рожь была немного повалена ветром. Всё это было Векшиным выписано тщательно, а не мазком. Также, тщательно, с любовью, были выписаны две огромные, тёмно-зелёные липы, возвышающиеся слева вдали. Сколько лет липам, Иван Иванович не знал, но помнил, что когда он, мальчишкой, по ним лазил, помогая матери собирать липовый цвет, они и тогда были огромными. Картина получилась очень жизнерадостной, и Векшину даже захотелось изобразить на ней хлебороба – человека, который  вырастил такой урожай. Или комбайн, убирающий хлеб. Но пока он решил оставить всё как есть, дать мозгам и рукам передышку для осмысления.
          Он включил телефон и тут же раздался звонок, как будто кто-то знал,  что сейчас телефон заработает.
          – Алло, Иван Иванович. Вы? Это Тимофей Владимирович, глава района. Мы с вами заочно знакомы, а телефон я ваш узнал в областном Союзе художников. Мы можем встретиться?
          – Да, можем, но не сегодня, сейчас я уже уезжаю, вы меня в дверях застали – неизвестно почему стал придумывать Векшин. Не хотел он сейчас ни с кем встречаться и потому накручивал ответ на ходу. – А на той неделе, в этот же день вас устроит?
          – Да, устроит, может быть, вы мой телефон запишете? Записали? Как позвоните мне, через час, если не занят, я у вас. Что-нибудь ещё из своих работ мне предложите?
          – Простите, а я что-то разве предлагал – упёрши копыта в землю и выставив вперёд рога, угрюмо спросил Векшин.
          Тимофей Владимирович почувствовал это и миролюбиво ответил – нет, я подумал, что Калачёв передал вам наш с ним разговор о натюрморте.
          – Давайте, Тимофей Владимирович, я вас наберу на той неделе, подъедите, посмотрите. Понравится что – и поговорим.
          …Дня три Иван Иванович отдыхал дома и не появлялся в мастерской.
          – Если хочешь посмотреть на написанное полотно «незамыленным» глазом, выдержи время, сделай паузу – так учил его ещё в кружке живописи школьный учитель. Телефон в мастерской Иван Иванович не отключал, пусть поиграют в звонки, кто хочет, а домашний номер был известен самому узкому кругу знакомых.
          Зайдя в мастерскую, он запер дверь на щеколду, налил в бокал чай и сразу же достал новую работу из чулана. Поставил на стеллаж и …обомлел.
          Его картина была похожа на Шишкинскую «Рожь», пусть, вместо десятка сосен, как у Шишкина, у него были две липы. И рожь, мастерски написанная, и дорога шедшая через рожь, и трава, правда, у Шишкина без росы, тоже росла на обочине дороги. Всё было очень похоже.
          – Господи, как же так? Я ведь писал-то с натуры! Как я сразу не приметил эту схожесть?
          Чем дольше он глядел на свою картину, тем явственней виделся ему из её глубины известный портрет Ивана Ивановича Шишкина, работы Крамского. С портрета Шишкин иронично смотрел на него, Векшина, слегка склонив голову к левому плечу, и усмехался в роскошную бороду.
          – Пиши, тёзка, пиши. Все твои пейзажи с колосьями теперь будут сравнивать с моей «Рожью» и говорить, что все эти работы – плагиат.
          Какое-то время Векшин стоял, не зная, что дальше делать. Такого состояния у него не было давно, пожалуй, с поры его отрочества, когда разрушали их деревню. Присев на диван, он продолжал молча, не шевелясь глядеть на картину. Это был эмоциональный ступор.
          Так продолжалось часа два. В душе у него стала закипать злость, он набычился, появилось огромное желание взять бритву и располосовать холст, эту чёртову рожь….
          Его вернул к действительности долгий звонок телефона.
          – Алло, я слушаю – хрипотцой сказал он в трубку.
          – Ванечка, это я, Даша. Стучу тебе в дверь, лапушка, стучу, ты не отзываешься. Зашла к твоему соседу по этажу спросить, где ты есть, а он говорит, что видел, как ты зашёл. Я решила от него тебе позвонить, раз ты на стук не открываешь.
          – Заходи, сейчас открою – процедил Иван Иванович сквозь зубы, ещё не до конца вышедший из своего странного состояния.
          – Ой, какая потрясающая работа – сказала Даша, едва зайдя в мастерскую.
          – Ты что, не видишь, что это Шишкинская «Рожь»?
          – Какая же она Шишкинская? Ту картину я хорошо знаю. Не забывай, я в Питере, всё же, на искусствоведа училась, по Шишкину реферат писала.
          – А я чуть не изрезал работу за схожесть с Шишкиным.
          – Ты с ума сошёл. Тысячи художников пишут морские пейзажи. И бури на море, и тонущие корабли, и морские битвы. Так что, теперь, после Айвазовского, это нельзя делать, что ли? Все рисуют подсолнухи, но необязательно сравнивать эти работы с Ван Гогом. Эти примеры я могу перечислять бесконечно, так что успокойся. Эта картина Векшина, а не Шишкина. А рисовальщик, я гляжу, ты не хуже своего тёзки. Но, Ванечка, к твоей работе надо раму хорошую подобрать, это очень важно. Здесь нельзя пожадничать.
          Иван Иванович другими глазами посмотрел на Дашу. Не зря, видать, она в Питере училась. Не ожидал, что она несколькими дельными замечаниями вернёт его к жизни. А он-то, дурак, всё глядел на неё через постель, боясь себе признаться, что она ему нравится.
          – Даша. Здесь у нас внизу багетная мастерская. Идём, вместе выберем и закажем раму. – Он внезапно остановился, вспомнив…. – Кстати, я сразу, когда писал, хотел добавить в правую часть картины комбайн и скосить часть ржи, чтобы было видно, что это жатва.
          Теперь остановилась Даша. – Вань, ты умница. И сразу все сомнения отпадут.
          Через два дня Иван Иванович сам позвонил Даше.
          – Привет, Даша. Я поправил, как тебе говорил. Может, зайдёшь, глянешь, что получилось? Я-то торопился зачем, думаешь? Через три дня областная выставка открывается, буду свою «Жатву» выставлять.
          ….На выставке Векшинская «Жатва» была в центре внимания. Столько лестных оценок в свой адрес Иван Иванович давно не слышал. Звучали, понятно, и льстивые, заученно-затёртые выступления. Не без этого. Как обычно. Но вот, последней предоставили слово женщине – сотруднице местного краеведческого музея, искусствоведу Дарье Щегловой, и она произнесла прекрасную, в своей профессиональности, речь, отметив все сильные стороны новой работы Векшина. Был на открытии выставки и его приятель, Леонид Петрович. Он подвёл познакомить «вживую» с Векшиным главу района – Тимофея Владимировича. Вечером, на банкете, тот, сидя рядом, спросил:
          – Иван Иванович, я всё в гости к вам в мастерскую набиваюсь. Поглядеть на ваши работы хочу. Кстати, Леонид Петрович мне сказал, что вы хотели бы в нашем районе построиться? Не стесняйтесь, отличный участок у пруда вас ожидает.
          – Что, Даша? Пригласим Тимофея Владимировича к нам в мастерскую. Покажем всё. Расскажешь ему профессионально о моих работах. Может, что и продадим – сказал он, подмигивая, обомлевшей от услышанного, зардевшейся Даше.
          Жизнь у Векшина стала налаживаться.