Сосиски детства нашего

REX LUPUS DEUS


Если мальчик-пионер
Ночью лезет в домик,
Не бери с него пример:
Этот мальчик - гомик.

Из фольклора советских школьников периода развитого социализма.


С дошкольных лет автору этих строк запомнились стихи из одной детской книжки:

"Дымятся сосиски
 В серебряной миске.
 Плавают сливки
 В клубничной подливке.
 Тычут болонки
 Носом в солонки.
 Лезет бульдог
 Лапой в пирог..."

(Здесь и далее за абсолютную точность цитат не ручаюсь).

Эту книжку я как-то взял почитать в библиотеке пионерского лагеря Министерства культуры СССР "Березка", в котором "оттрубил" две смены летом 1965 года. В тот день, когда я взял ее в библиотеке почитать, белокурый и голубоглазый мальчик из моего отряда, по имени Вова Голенко (по его собственным словам, внук известной советской летчицы Марины Расковой), сидя рядом со мной на скамейке, показал мне найденный им где-то продолговатый темно-серый, почти круглый в сечении, камень (длиной примерно с палец), затем приставил его к своей скрытой темно-синими шортами промежности и сказал: "Пэдоразик!" Этот эпизод моей лагерной жизни я запомнил совершенно точно. А вот название взятой в тот день в библиотеке книжки я, к сожалению, запамятовал. Помню только, что речь в ней шла об ужасах "реального капитализма". Состояла книжка из целого ряда стихотворных обличительных новелл. Одна из них называлась "Сэр Хлыст - колониалист" и начиналась так:

"В черных очках, в штанах до колен
 Ходит по Африке джентльмен.
 Это сэр Хлыст - колониалист",

а заканчивалась мрачной констатацией:

"Хлыст платит неграм кнутом за труд,
 А богатства к нему текут"

(как это ни странно, слово "негр" считалось в Советском Союзе вполне "политкорректным").

Еще в этом сборнике содержались стихотворно-обличительные новеллы "Господин Сейф - банкир", "Мистер Спрут - капиталист", "Герр (фамилию увы! - забыл) - фашист", еще какой-то "...ист - милитарист". Ничего из них не запомнил, кроме устрашающих черно-белых картинок. Мистер Спрут был изображен в виде реального спрута или осьминога - правда, в цилиндре и черной бабочке с человеческим лицом, причем в больших очках-"консервах" на напоминавшем баклажан довольно-таки семитическом носу (кстати, я уже впоследствии, когда в СССР началась "борьба с сионизмом" - а развернулась эта "борьба" в полную силу после "шестидневной войны" 1967 года, крайне успешной для Израиля и стоявших за ним США вкупе с НАТО и крайне неудачной для коалиции арабских государств и стоявших за ней СССР вкупе с организацией Варшавского Договора -, стал обращать внимание на то, что многие советские газетные, журнальные и прочие карикатуристы придавали изображаемым им "акулам капитализма" - обычно с фаллически-толстыми сигарами в зубах - черты, считающиеся в недостаточно просвещённых кругах "типично еврейскими"), опутавшим своими щупальцами, усеянными круглыми присосками, скопление небоскрёбов (вероятно, долженствующее изображать собой мир "загнивающего капитализма"). Об этом "загнивающем капитализме" в советские времена ходил даже следующий анекдот:

- Ты, говорят, в командировку на Запад ездил?
- Ездил, а что?
- Ну, как там капитализм? Гниёт?
- Гниёт, гниёт...Но запах какой!!!

Господин Сейф, банкир, был изображен в виде реального сейфа, увенчанного огромной, как пивной котёл, головищей в котелке и опять-же в очках (но почему-то не со столь явными семитскими чертами лица, хотя, казалось бы...).

Сэр Хлыст - колониалист -, в чёрных солнечных очках, пробковом тропическом шлеме, перепоясанной патронными лентами рубахе с погончиками и нагрудными карманами, в шортах и гетрах, с револьвером в кобуре и кинжалом на ремне, с трубкой, а не сигарой (видимо, для разнообразия) в зубах и свирепым выражением лица (дублировавшимся с фотографической точностью на морде рвавшегося у него с поводка злобного английского бульдога), стоявший на фоне пальм и типично "концлагерной" вышки с часовым, прожектором и пулемётом на треноге, держал в руке не хлыст (подвешенный у него к поясу), а короткий карабин-полуавтомат. Мимо Хлыста, понурившись и покорно согнув от непосильного труда чёрные спины, тянулись вереницей обремененные разными грузами негры - на них-то и лаял свирепый бульдог.

Остальных картинок я не запомнил, но все они  были в том же духе.
 
Содержалась в книжке и леденящая кровь история про то, как "в Америке негров бьют" (попробую передать её содержание в вольном пересказе):

чёрная мама баюкает на ночь столь же чёрного сыночка, напевая что-то вроде:

"Спи, мой Джонни,
 Спи, сынок,
 Новый день уж недалёк..."

"...Но пылает над холмами
 Ку-Клукс-клана страшный крест...
 Капюшоны над кроватью,
 Злые дыры вместо глаз -
 Вот сейчас мальчишку схватят
 И убьют его сейчас..."

(На картинке к этому ужастику были изображены склонившиеся над кроваткой чёрного малыша, которого в ужасе прижимала к груди чёрная мама, вытянувшие к негритёнку руки с крючковатыми, как когти, пальцами, ку-клукс-клановец в остроконечном капюшоне с буквами "ККК" над "злыми дырами вместо глаз" и...одетый по полной форме, с жетоном-бляхой на груди, американский полицейский в характерной фуражке с ребристой тульей и почему-то в чёрных очках, несмотря на ночное время суток. Впрочем, кажется, всё обошлось без пролития крови).

Но венцом сборника обличительных новелл была история из современной американской жизни под названием "Ресторан для собак" - именно там "дымились сосиски в серебряной миске". Начиналась история так:

"В Бостоне на Джефферсон-род особняк.
 В нём ресторан. Ресторан для собак...
 Идёт вечерами по Джефферсон-род
 Бостонский рабочий народ...
 Смотрят голодные дети с панелей,
 Смотрят на сытых такс и спаниелей".

Каждый вечер к ресторану подъезжают лимузины, высаживающие одного породистого пса за другим, а швейцар (или метрдотель) торжественно возглашает:

"Джон, сенбернар герцогини Тюльпани,
 Владелицы трёх магазинов в Милане!
 Дог Арлекин адмирала фон Бира!
 Шпиц господина Робера, банкира!" и т.д.

Короче, мальчик-судомойка Билл, испугавшись сорвавшегося с поводка свирепого сенбернара Джона (вообще-то подобное поведение совершенно не свойственно этим огромным, но спокойным и добрейшим псам - но об этом я узнал уже гораздо позже, став - поочерёдно - владельцем трёх сенбернаров подряд!), разбил вдребезги гору посуды, которую с превеликим трудом тащил на мойку (как и где мальчик ухитрился встретиться с сенбернаром, заходившим с хозяйкой в "элитный", "гламурный" или "эксклюзивный", говоря "по-новорусски", ресторан, очевидно, с парадного входа, осталось для меня загадкой - впрочем, тогда я еще не бывал в дорогих ресторанах, тем более - в ресторанах для собак). Разъярённая герцогиня Тюльпани напустилась на метрдотеля:

"Во всём виноват ваш мальчишка негодный!
 Мой бедненький Джонни, мой крошка голодный!
 Он, кажется, лапу себе оцарапал!"

В-общем, выгнали бедного Билла со службы на кухне...

Кстати сказать, об Америке вообще и о американском образе жизни - в частности, в голове у Вашего покорного слуги и у большинства его ровесников царили самые смутные представления.  Если не считать крайне скудной и тенденциозной (но об этом Ваш покорный слуга тогда еще не догадывался!) информации, содержавшейся в ещё одной книжке, взятой автором этих строк из библиотеки пионерлагеря "Берёзка". Называлась эта книжица "Миллионер", и речь в ней шла о некоем бульдоге (или мопсе), которому его взбалмошная хозяйка-миллионерша завещала перед смертью всё своё колоссальное состояние. Этот пёс-миллионер жил припеваючи:

"Квартира в самом центре,
 На Пятой авеню (он жил в Нью-Йорке - В.А.).
 Шеф-повар составляет
 На каждый день меню:
 На завтрак - сыр голландский,
 Сардельки на обед,
 На ужин - фрикадельки,
 Сардинки и паштет..."

Жаль, позабыл, чем там дело кончилось. А из третьей лагерно-библиотечной книжки мне довелось узнать о том, как некая богатая американка приехала на улицу Чехова и первым делом спросила: "А что такое Чехов?" С собой невежественная туристка из Америки привезла в СССР своего сынка Чарли, который, приведённый на экскурсию в советскую среднюю школу и увидев там, как пионеры (надо думать, послу уроков), играют в "индейцев-звероловов", внезапно пришёл в ярость и разразился гневными антииндейскими стихами:

"Мы владеем этим краем! -
 Он кричит - Я белый!
 Захочу - и поломаю
 Ваши самострелы!"

(Видимо, автор стихов был не особо силён по части вооружения индейских племён и путал самострелы с луками).

Однако советские индейцы-пионеры живо осадили зарвавшегося маленького янки:

"Слушай! Пусть ты даже белый,
 Лучше этого не делай!"

Если мне не изменяет память, наглый Чарли сразу же заткнулся.

И, наконец, в четвёртой книжке, взятой мной из лагерной библиотеке (я даже запомнил имя и фамилию автора - Сергей Михалков!), тоже содержалось стихотворение на тему "Америка и американцы". Оно почему-то особенно ярко запечатлелось в памяти Вашего покорного слуги.

Называлось это стихотворение "Страшный сон", и речь в нём шла о советском юном пионере-ленинце, попавшем (к счастью, только во сне!) на чужой пароход, полным ходом идущий по океанским волнам в Америку. Пионер в полном отчаянии:

"Не покупал билета я
 На этот пароход!
 Зачем в далёкие края
 Он мальчика везет?..
 Чужой на мачте реет флаг,
 И слышу я чужой язык,
 И всё вокруг меня не так,
 Как я люблю, как я привык...
 Смеётся кто-то надо мной:
 "Попался, пионер!"
 А я хочу домой, домой,
 Домой, в СССР!"

Впрочем, кончилось все благополучно - мальчик проснулся и облегченно произнёс:

"Как хорошо, что наяву
 Я не в Америке живу!"

(не то, что "Андрон" Михалков-Кончаловский!)

Вообще, помнится, любимый детский поэт и поочередный автор текстов нескольких наших государственных гимнов, а также - популярных стихотворений и басен (включая сочиненную в пору "борьбы с космополитизмом" пресловутую басню "Мышь и крыса" с ее вошедшей в народный фольклор СССР концовкой: "Мы знаем, есть еще семейки, / Где наше хают и бранят, / Где с умилением глядят на заграничные наклейки, / А сало... русское едят"), главный редактор сатирического киножурнала "Фитиль", невероятно чутко реагировал на политическую конъюнктуру. В том же сборнике мне запомнилось стихотворение, направленное против ношения бороды (в ту пору очередной кампании борьбы с низкопоклонством перед растленным буржуазным Западом под обстрел попали бороды и джинсы, которые, по мнению ревнителей идеологической чистоты общества строителей коммунизма, не пристало носить советским людям - несколько ранее такой же беспощадной критике подвергались "гавайские" рубашки, "аполитичные" и "идеологически вредные" галстуки с пальмами и обезьянами, а также узкие брючки "стиляг" - вплоть до того, что комсомольские патрули ловили их на танцплощадках и кафе и распарывали их узкие брючки по швам или даже отрезали "тем, кто нам мешает жить", по пол-штанины). Старший брат героя стихотворения (естественно, примерного, "как все", советского школьника-пионера) вдруг, ни с того, ни с сего взял да и отпустил себе бороду. И выросла у старшего брата

"Не простая бородёнка,
 А такая борода,
 Что железная гребёнка
 Даже гнётся иногда".

Вот и получилось, что у героя стихотворения папа

"...молодой,
 А братишка - с бородой".

Вся семья, придя в ужас, принялась уговаривать неразумного отпрыска скорее сбрить отвратительную бороду, но

"Брат молчит, не отвечает,
 И, по правде говоря,
 На глазах у нас дичает,
 Превращаясь в дикаря..."

 "Только вдруг случилось чудо -
  Появилась в доме Люда".

И влюбившийся в нее старший брат героя сразу

"Джинсы снял, надел костюм,
 Вообще взялся за ум.
 "Эй, старик, - спросил я брата -
 В этом Люда виновата?"

Уж не помню, что ответил пионеру образумившийся старший брат, но с "мешающим нам жить", "тлетворным", влиянием "буржуазного Запада" было покончено - по крайней мере, в одной отдельно взятой советской семье!

Кстати, еще раньше уважаемый детский поэт и лауреат Сталинской премии сочинил знаменитую историю о Мише Королькове - единственном сыне советского командира, начальника пограничной заставы на острове Сахалин (южная половина которого на момент сочинения истории ещё принадлежала японским "самураям").

Пароход, который вёз пионера Королькова из красной Москвы к отцу, охранявшему передовые восточные рубежи страны Советов, попал в шторм, какие часто случаются в Охотском море:

"Чай не держится в стакане,
 И обед не лезет в рот..."

Вот пароход прибило к берегу. Измученные штормом пассажиры гадают:

 "Неужели в эту ночь
  Нам откажутся помочь?"

Но разве можно было ждать помощи от самураев, вероломных, жестоких и жадных до чужого добра?

"На советском пароходе
 Под ружьём чужой отряд.
 По каютам люди ходят,
 По-японски говорят.
 В трюме, щёлкая замками,
 Отпирают сундуки
 И японскими штыками
 Рвут советские тюки..."

Однако самой ценной добычей самураев оказался пионер из Москвы, и вот почему. Узнав откуда-то (не иначе, как от гнусной и подлой троцкистско-зиновьевской банды японско-фашистских шпионов, проникшей во все поры советского партийно-государственного организма), что папа Миши - начальник советской погранзаставы, коварные и подлые японские милитаристы решили узнать от него (только что прибывшего из Москвы и до этого ни разу в жизни у папы на заставе не бывавшего!), как пробраться на заставу!

"Весь как сморщенная слива,
 И на всё на свете зол,
 Сам полковник Муросива
 Составляет протокол...
 Там, на Сахалине, горы,
 Над горами воздух чист.
 Здесь - опущенные шторы
 И стоит живой фашист...
 А за стёклами очков (у фашиста - В.А.) -
 Что-то вроде червячков...
 "Здравствуй, Миша Корольков
 Из страны большевиков!"

Однако Миша решительно отказался давать показания японскому фашисту с червячками вместо глаз и выдать классовому врагу военную тайну.

Опытный психолог, Муросива начал соблазнять московского пионера заморскими лакомствами:

"За хорошие ответы
 В правом ящике стола
 Приготовлены конфеты,
 Шоколад и пастила.
 За такие же, как эти,
 Принесут ремни и плети!"

Пионер упорствовал.

Муросива (почему-то забывший предложить Мише суши) взбеленился:
 
"Мы под розгами заставим
 Пионера дать ответ!
 -Не скажу пути к заставе!
 Нет! Нет! Нет! Нет!
 Нет! Нет! Нет!"

Признаться, Ваш покорный слуга, несмотря на свой тогдашний юный возраст, обратил внимание на одно странное обстоятельство.

Муросива, много лет сидевший на границе напротив заставы папы Миши Королькова, почему-то не знал к ней дороги и пытался узнать ее от Миши, только что прибывшего на Сахалин и никогда на этом острове, не говоря уже о папиной заставе, не бывавшего!

В-общем, почти как в советском анекдоте о современной японской семье: отец-рикша, мать - гейша, а сын - Мойша (или, в данном случае, Миша)...

Впрочем, это так, к слову. Вернёмся к американскому образу жизни, о котором мы, советские школьники, отдыхавшие в пионерлагере "Берёзка", как уже упоминалось выше, знали удручающе мало.
 
Правда, был в нашем отряде один мальчик по имени, кажется, Паша (или Серёжа), долго живший, по его словам, с родителями в Штатах (вероятно, он был сыном советского атташе по культуре или кого-то из сотрудников соответствующего отдела - ведь в нашем лагере отдыхали только дети сотрудников министерства культуры!), выделявшийся среди нас своими фирменными синими джинсовыми шортами и белой круглой шапочкой американского морского пехотинца (носимой им на лагерных линейках и прочих официальных мероприятиях вместо белой пилотки испанского типа, которую носили все остальные пионеры нашего лагеря - в других лагерях пилотки были другого цвета, чаще всего красного) -, но он почему-то про Америку не рассказывал (во всяком случае, автору этих строк), предпочитая (в силу известных только ему одному, но, вероятно, достаточно веских, причин) выбирать для разговоров с одногодками-пионерами другие темы. Помню также песню, которую мы пели в свободное от торжественных построений и других мероприятий время:

"Жил в Америке стиляга,
 В узких брючках он ходил.
 Жил в пещере, как собака,
 Водку (или виски, точно не помню - В.А.) пил, табак курил.
 Вот однажды тот стиляга
 Девять суток танцевал,
 На десятые свалился,
 Перед смертью он сказал:
 "Вы меня похороните,
 На могиле вбейте кол,
 Через год ко мне придите
 И сыграйте рок-н-ролл!"
 Год прошёл, пора настала,
 Джаз на кладбище пришёл,
 Разложили инструменты,
 Заломали рок-н-ролл.
 Вдруг земля зашевелилась,
 Из могилы выпал кол,
 Привидение явилось,
 Станцевало рок-н-ролл..."

Продолжение этой душераздирающей песни про американский образ жизни, я, к сожалению, не могу восстановить "на волне моей памяти".

Вообще в пионерском лагере "Березка" от министерства культуры СССР было очень интересно. Я провёл там в общей сложности три раза по две смены (на третью смену родители забирали меня с собой на море; в первый раз - в Планерное, иначе говоря - в Коктебель, а потом, два года подряд - в Ахали Афони, сиречь, Новый Афон на черноморском побережье Кавказа, во всесоюзной здравнице - благословенной виноградно-мандариновой Абхазии, еще не ставшей в те далёкие, счастливые детские годы театром военных действий и полем мотопехотных и танковых боёв на обломках с треском рассыпавшегося Советского Союза). Кстати, впервые я отдыхал с папой и мамой на Черном море - тоже в Абхазии, но только не в Новом Афоне, а в Гудауте, еще раньше, по окончании первого класса и после двух смен, проведённых мной в пионерском лагере имени Юрия Гагарина (от министерства среднего и высшего образования РСФСР, где мама работала до своего перехода в министерство культуры СССР).

В свое третье лето в пионерском лагере Минкульта СССР "Березка" автор этих строк, кстати, утратил девственность, или, точнее говоря, невинность.

Случилось это так. Был в нашем пионеротряде один мальчик ярко выраженного южного типа, с густыми чёрными - что называется, соболиными - бровями, почти сходившимися на переносице. Звали его Серёжа Агаджанов - я это запомнил очень хорошо, потому что мы вместе провели в лагере три лета (по две смены в каждом) подряд и крепко сдружились (правда, возвращаясь в Москву, мы с ним осенью, зимой и весной почти не встречались, поскольку учились в разных школах; тем не менее, я считал его своим другом и даже принял в рыцарский "Орден Серебряного Орла" - филиал "Ордена Золотого Орла", основанного мной в нашем классе).

Мой лагерный друг обладал хорошим слухом и звонким, еще не начавшим ломаться, отроческим голосом - как говорится, "всем сопранам сопрано"! - и считался самым лучшим по пению в нашем отряде (занятия пением входили в обязательную программу пребывания в лагере). Как сейчас помню конкурс художественной самодеятельности (в действительности он носил более пышное и витиеватое название - "Смотр юных талантов" или еще что-то в этом роде). Мы стоим полукругом на сцене, а Серёжа, наш солист, впереди, и запевает:

"Я теперь вспоминаю, как песню,
 Пионерский наш первый отряд.
 Вижу снова рабочую Пресню
 И знакомые лица ребят,
 Красный галстук из скромного ситца,
 Первый сбор, первый клич: "Будь готов!"
 В синем небе я вижу зарницы
 Золотых пионерских костров!",

А мы все дружным хором подхватываем припев:

"Спой песню, как бывало,
 Отрядный запевала (мы хулиганили и пели "запИвала" - В.А.),
 А я её тихонько подхвачу!
 И молоды мы снова,
 И к подвигу готовы,
 И нам любое дело по плечу!"
 (Последняя строчка припева повторялась два раза).

В песне было ещё два куплета:

"Под военного грома раскаты
 Поднимались на праведный бой
 Пионеры, теперь уж солдаты -
 Знаменосец, горнист, звеньевой.
 Наш весёлый умолк барабанщик,
 Не нарушит рассветную тишь.
 Только ты, запевала, как раньше,
 В поредевшей колонне стоишь.

 Спой песню, как бывало...

 Нет, мы лёгких путей не искали!
 Мчали нас по стране поезда.
 И на нашем пути возникали
 Молодые, как мы, города.
 Становлюсь я прямее и выше,
 Будто падает бремя годов,
 Только дробь барабана услышу
 И призыв боевой: "Будь готов!"

 Спой песню, как бывало etc.

На смотре юных талантов наш отряд, кажется, занял с этой песней первое место - и всё благодаря Серёже. Но что там смотр! Он даже пел соло по нашему лагерному радио "Вижу горы и долины...", а также песню венгерских пионеров о веселой лагерной жизни. Песня начиналась словами:

"Мы приехали сюда,
 Здесь холодная вода,
 Белки по веткам скачут живо..."

Я запомнил целиком её последний куплет:

"Завтра мы пойдём в поход,
 Нас вожатый поведет.
 Смелым далёкий путь не страшен!
 Пионер, шагай смелей!
 Пой, ребята, веселей!
 Расцветай, страна родная наша!"

и припев:

"Эй, друзья, вы пляшите смелей,
 Ноги в пляске ходят сами!
 Нашу песню споёмте дружней,
 Пусть звенит она под небесами!"

У моего друга были короткие, защитного цвета, шорты, которые мне очень нравились. В торжественных случаях все мы должны были надевать пионерскую форму (белый верх - темный низ, белые пилотки-"испанки", у девочек - огромные белые банты), красные пионерские галстуки, а в остальное время ходили по лагерю в майках, рубашках и коротких штанах (обычно доходивших до колен). Головные уборы (чтобы солнце голову не напекло) мы носили самые разные - те же пилотки (только не белые, а цветные), панамки, кепочки, фуражечки или тюбетейки, обычно круглые. А вот Серёжа Агаджанов носил четырёхугольную тюбетейку узбекско-таджикского фасона. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, он стоит у меня перед глазами в этой ярко расшитой тюбетейке.

Как-то раз мы с Серёжей Агаджановым забрались после полдника в сколоченную из досок деревянную коробку, возведённую вокруг флагштока с трепыхавшимся (а чаще - просто висевшим, как тряпка) на нем красным лагерным флагом (такие имелись в каждом лагере - причем не только пионерском). Болтали мы о разных разностях, и в том числе, конечно, о девчонках, о том, как они устроены, и о разных вещах, с ними связанных. Уж не помню точно как, но Серёжа предложил мне помериться половыми членами - у кого длиннее. Член Серёжи был, помнится, больше - да и растительность у него на лобке была гораздо гуще, темней и курчавей моей, но дело не в этом. Взяв мой член в руки, вертя и разглядывая его, Серёжа попросил у меня разрешения - извиняюсь, пососать его, и, получив моё несколько недоуменное согласие, немедленно взял мой совсем недавно начавший восставать фаллос в рот, принявшись весьма умело (как я осознал впоследствии, ретроспективно) лизать его, сосать и всячески ласкать (он делал это явно не впервые, что я, однако, тоже сообразил лишь впоследствии, а не в те минуты, будучи всецело захвачен новизной ощущений и не способен к анализу происходящего). Поначалу он то и дело выпускал мой пенис изо рта, разглядывал его, держа его перед собой и приговаривая, какой он холодненький, солёненький и горьковатый, называл его то сосиской, то колбаской, то сарделькой...а потом умолк и продолжал трудиться молча. Мне все это было крайне любопытно, любопытство постепенно нарастало (вместе с нараставшим - поначалу незаметно, а потом - очень даже заметно, и притом все быстрее, возбуждением), пока...пока не случилось то, что неизбежно и должно было случиться в данных обстоятельствах - и Ваш покорный слуга извергся (или, попросту говоря, кончил), излив весь запас содержавшегося в его юных тестикулах свежего семени в рот крепко зажмурившегося пионера Серёжи Агаджанова (я по сей день хорошо помню его склонённую набок, коротко стриженую, чёрную голову, капельки пота на его красивом, как у девочки, лице и опущенные веки с длинными чёрными ресницами в полумраке дощатого ящика), чьи горячие губы плотно сомкнулись на моей восставшей плоти. А он, так сказать, у меня "отсосал". Ощущение, скажу я вам, было настолько острым, новым, необычным...впрочем, сами можете себе представить.

Если вспомнить популярное четверостишие, бытовавшее в среде советских школьников:

"Октябрёнок Савин Петя
 Поперхнулся при минете
 И за это, говорят,
 Исключён из октябрят",

то можно лишь заметить, что к моему солагернику Серёже Агаджанову это никак не относилось (впрочем, он  был давно уже не "октябренком-внучонком Ильича", а "юным пионером-ленинцем").

Так началось мое грехопадение.

Конечно же, у каждого из нас был когда-то свой первый сексуальный опыт (у кого раньше, у кого позже), запоминающийся на всю жизнь, что бы ни произошло в дальнейшем. С моим другом Сашей Шавердяном (по прозвищу "Остап") это, как он сам мне поведал впоследствии, произошло в нашей спецшколе №13, расположенной за гостиницей "Пекин", на уроке ботаники. "Остап", как всегда, болтал (или играл в "морской бой", а скорее всего - делал и то, и другое одновременно) со своим тогдашним лучшим другом "Вовой-Коровой" Смеловым, с которым сидел за одним столом (в кабинете ботаники и зоологии, расположенном на последнем, четвёртом, этаже нашей школы, стояли не парты, а столы), и наша учительница биологии по прозвищу "Шкап" (Ширинкова Клавдия Петровна) пересадила его за другой стол, к Рите Петровой - безупречно (для своего юного возраста) сложенной блондинке с типично нордической внешностью, белокурой и голубоглазой, белокожей, с розоватыми, как на статуэтках севрского или мейссенского фарфора, щеками, стройной и длинноногой, перси которой к этому времени уже вполне расцвели (как, впрочем, и у многих других наших одноклассниц, созревших раньше своих сверстниц и потому явно не способных вместить свои формы в ставшие им слишком узкими, короткими и тесными коричневые школьные платьица). Родители многих наших одноклассников (и одноклассниц) к тому времени перестали (видимо, из экономии), ежегодно обновлять своим отпрыскам школьную форму (из которой те всё равно успевали вырасти, не дожидаясь обновления форменного гардероба), так что форменное платье Риты (соседка которой, Ира Кейко, в тот день в школу почему-то не пришла, так что её место рядом с Ритой пустовало) уже далеко не доставало ей до крепких, почти идеальной формы, колен, обтянутых колготками вызывающе красного цвета. В-общем, по словам "Остапа", он и сам не заметил, как его правая рука оказалась под столом, на Ритином левом колене. Рука Саши Шавердяна стала постепенно подниматься всё выше и выше (Рита при этом хранила полное молчание, и только румянец на её щеках становился все ярче, пока не распространился на все ее фарфоровое личико, ставшее чуть ли не краснее колготок или государственного флага Союза Советских Социалистических Республик, Китайской Народной Республики и Демократической Республики Вьетнам вместе взятых). Ощущения, испытываемые "Остапом", были, как и в моём случае, не сравнимы ни с чем, испытанным им до того (да и после того, как он уверял впоследствии, уже давно достигнув половой зрелости, Вашего покорного слугу за рюмкой тёплой водочки, когда мы оба уже давно поседели). Только звонок на перемену положил конец этой невыразимо сладостной пытке, но главное (на тот момент) уже произошло... Впрочем, не будем далее отклоняться от главной темы нашего повествования.

Мы с моим другом Агаджановым просидели в ящике под красным знаменем довольно долго, причем Серёжа все не унимался. Помню, как он потихоньку, с удовольствием - да что там, с нескрываемым наслаждением! - водил кончиком своего явно опытного, несмотря на юный возраст (но ведь южане, как известно, созревают рано) языка (он у него был более заостренной формы, чем у Вашего покорного слуги) вокруг головки моего срамного уда, который цепко держал своими горячими пальцами, неторопливо - с чувством, с толком, с расстановкой - слизывая капельки, начиная снизу, с "уздечки", как ласкал его, как, пробуждая к новой жизни, теребил и тормошил, тискал, катал и тёр между ладонями, закладывал за щеку, втягивая его в рот то более, то менее глубоко, слегка покусывая головку, а порой заглатывая его почти целиком и кусая у самого основания, вплотную к лобку (что, естественно, прибавляло мне остроты ощущений)...В-общем, не вдаваясь далее в детали и рискуя повториться, скажу вам только, что мой первый сексуальный опыт был весьма своеобразным, необычным и...незабываемым.

Смена закончилась, я уехал с родителями на море, в Москве я с Серёжей больше не встречался, на следующий год поехал на лето уже не в пионерлагерь, а на дачу в Абрамцево, где меня с распростёртыми объятиями встретил мой друг и одноклассник Саша Шавердян, уже упоминавшийся выше. Наши пути с Агаджановым разошлись навсегда. Остались лишь воспоминания (во всяком случае, у меня - для него опыт подобного общения со сверстниками, повторяю, явно не был столь новым, как для Вашего покорного слуги).

Когда я в школе под большим секретом рассказал своему лучшему другу Андрею Баталову (по прозвищу "Апостол" или "Бата"), а потом и другим моим друзьям - Володе Малюкову (по прозвищу "Старик") и Виктору Милитареву (по прозвищу "Карлсон", "Крепыш", "Инжир" и "Солнечный Кабанчик") - распространяться на этот счёт с другими одноклассниками я интуитивно поостерёгся и, думаю, правильно сделал!- о том, как я "дал в рот" пионеру Агаджанову (который был им - во всяком случае, Андрею, как Великому Маршалу, сменившему меня впоследствии в должности Великого Магистра - известен по линии членства в Ордене), они долгое время отказывались мне верить (или делали вид, что отказываются - хотя, зачем им было делать вид?)...Со временем, впрочем, поверили.

С тех пор я больше ни разу не занимался оральным сексом ни с одним представителем мужского пола. Единственное, что мы в определённый период позволяли себе с друзьями, были совместные занятия мастурбацией ("проверка прочности" презервативов - продукции тогдашней Баковской фабрики резиновых изделий; закордонные разноцветные презервативы с усиками, шариками и проч. на конце были редкой экзотикой для простых советских школьников), причём порой - теперь, с высоты прожитых лет, можно в этом признаться - мы с друзьями "дрочили" друг-другу, в том числе и при созерцании женской натуры, запечатленной на фотобумаге (отцы некоторых одноклассников, будучи "выездными", привозили из-за "бугра" цветные эротические открытки, календарики, журналы и т.д. - а сыновья их находили и использовали по назначению)... Впрочем, этот период - "мастэрбэйшен сам тайм бифор", как поется в известной рок-опере "Хэр" - был весьма непродолжительным. Мы очень скоро вступили на путь нормальных, сиречь, гетеросексуальных, половых контактов (в то время нормальными всё еще считались сексуальные отношения между мальчиками и девочками, а не однополая любовь)...    
 
Однако же, боюсь, мы слишком отклонились от темы нашего рассказа - сосисок детства нашего, которые, хоть и не в серебряной миске, как в новелле про собачий ресторан, и без сливок в клубничной подливке, но действительно дымились.

Итак, о сосисках наших детства-отрочества-юности.

Довольно долгое время (класса до седьмого) сосиски, продававшиеся в системе советской торговли  пищевыми продуктами и общественного питания  (не говоря уже о импортных, изредка появлявшихся на нашем столе - обычно из праздничных "заказов" с маминой работы - баночных длинных немецких, так называемых франкфуртских, или венских, сосисок) имели естественную оболочку из кишок. Их подавали в любой из городских закусочных или столовых, в любом кафе, в любой пельменной и почти в любой пивной (правда, в пивные автор этих строк стал ходить с друзьями уже в более старшем возрасте), приправляя чаще всего горчицей ("столовой" или "русской"), майонезом (майонез тогда был только двух видов - "столичный" и "провансаль"), томатным или "южным" соусом (заморский кетчуп был в то время большой редкостью). Подавали сосиски обычно с тушёной капустой ("солянкой"), зелёным горошком, макаронами, вермишелью или с картофельным пюре (как сейчас помню пару розовых сосисок, лежащую на горке пюре с потёками растопленного сливочного масла), а кое-где - например, в нашем школьном буфете на втором этаже (если мне не изменяет память, то в наши школьные годы нормальное горячее питание - обеды из трех блюд - в нашей спецшколе №13 наладили только для учеников начальных классов; тем, что постарше, приходилось обходиться только сосисками, коржиками, сочнями, булочками, чаем, кофе и какао - весьма сомнительного качества). Поэтому мы все носили  собой в школу завтраки - обычно фрукты (как правило, яблоки, апельсины, мандарины, груши, сливы - столь распространенные ныне бананы считались тогда редкостью даже в Москве - естественно, мы говорим о рядовых советских семьях). И только нашему однокласснику и другу Виктору Милитарёву (уже упоминавшемуся выше "Инжиру" или "Крепышу", нынешнему лидеру СДПР, православному активисту, борцу с нелегальной иммиграцией и педофилией, организатору панк-молебнов в защиту Pussy.riot и прочая и прочая и прочая) давали с собой всевозможные лакомства, в том числе водичку с сиропом в бутылочке (тогда во многих магазинах города Москвы свободно продавались бутылки разной ёмкости с фруктовыми и ягодными сиропами, преимущественно венгерского производства), финики, инжир (за особое пристрастие к которому Милитарёва, собственно, так и прозвали), виноград - и даже варёную курочку и рубленые котлетки с гарниром в кастрюльке. Любимым развлечением некоторых наших (надо сказать, не самых умных) однокашников было отнимать у "Инжира" то одно, то другое лакомство, дразня его отнятым и припевая: "Витенька, попляши! Витенька, попляши!" Легко возбудимый, "Крепыш" почти мгновенно приходил в неистовство, становился краснее помидора, начинал орать, громко ругаться отборным матом (он происходил из очень интеллигентной семьи, будучи сыном хирурга и адвоката) и швырять в обидчиков чем попало, в том числе и остатками пиршества. Но главное совсем в другом - тогдашние сосиски имели вполне мясной запах и вкус.

Со временем кому-то из советских плановиков пришло в голову "сэкономить" на натуральных кишках, и сосиски (для широкого потребления) стали во всесоюзных масштабах выпускать в прозрачной целлофановой обёртке. Этот кошмар длился до самой горбачёвской "перестройки" (когда на некоторое время - в одночасье - исчезли и эти сосиски, заключённые в целлофан). Дома их приходилось протыкать в нескольких местах вилкой, прежде чем бросить в кастрюльку с кипящей водой, чтобы обёртка с них слезла. Обёртка действительно слезала с них лохмотьями в процессе варки, но через проколы из сосисок вытекал сок, они становились совершенно безвкусными. Был, правда, и ещё один способ - счищать с них прозрачную обёртку ножом до начала процесса варки, пока сосиски были ещё сырыми, но способ этот был более хлопотным и трудоемким, хотя очищенные таким образом сосиски, будучи сваренными и поданными на стол, сохраняли на тарелке более презентабельный вид. Но это - дома. Если же вы заказывали сосиски в столовой (а в советских столовых к этому времени - видимо, из соображений государственной и общественной безопасности, перестали подавать ножи, ограничившись только вилками, столовыми и чайными ложками), вам приходилось долго мучиться, подцепив вилкой прозрачную обёртку и с превеликим трудом сдирая её с сосиски (в ходе этого трудоёмкого процесса сосиска обычно разваливалась, окончательно теряла изначально ей присущую фаллическую форму, и есть её было совершенно неинтересно - да что там! - попросту противно)...

А вот когда Ваш покорный слуга приехал на учёбу в дружественную нашей советской Родине Германскую Демократическую Республику - там он попал в настоящий колбасно-сардельно-сосисочный рай. Сравнивать-то было особенно не с чем. Впрочем, по-немецки разницы между понятиями "сосиска", "сарделька", "колбаска" и "колбаса", в сущности, не делается. Все эти колбасные изделия обозначаются одним собирательным словом "вурст" - "колбаса". Конечно, говорят и "вюрстхен" ("колбаски"), но так называют и сосиски, и сардельки ("сосиски в возбужденном состоянии", как любил шутить мой друг Саша Шавердян). Университетский город Йена, в который мы приехали учиться, расположен в Тюрингии - родине тюринг(ен)ских жареных колбасок-"братвурстов" (толстых и длинных, похожих внешне, но не по вкусу, на наши купаты). "Братвурсты" (типично йенское лакомство, наряду с так называемыми "ростбретхенами" - выдержанными предварительно в пиве с рубленым сырым луком и обмазанными горчицей перед началом процесса жарки на рашпере свиными шницелями -) можно было купить в универсальном магазине самообслуживания и зажарить в кухне нашего студенческого общежития имени Фрица Риттера (Фриц-Риттер-Хайма), расположенного в тогдашнем районе новостроек Йена-Лобеда, на другом берегу реки Заале, отделявшей его от старой части города с университетскими строениями (разбросанными по всей Йене). Однако гораздо вкуснее казались "братвурсты", зажаренные на древесном угле, купленные прямо с уличной жаровни, пахнущие дымком и ещё чем-то неуловимо аппетитным и пряным, чего (по крайней мере, мне) было невозможно добиться, жаря их на сковородке. "Братвурсты" продавали снятыми с жаровни, вложенными в надрезанную белую булочку и густо политыми сверху кисло-сладкой немецкой горчицей. Концы поджаристой колбаски свисали с обеих сторон булочки, и мне поначалу потребовалось время, чтобы приноровиться, откусывая то с одного конца, то с другого, пока весь "братвурст" с булочкой не оказывался съеденным до последнего кусочка.

Венские сосиски - "винервюрстхен", тонкие и розовые, поедались в варёном виде (обычно ими также "заряжали" надрезанные белые булочки, приправив их горчицей) - они (как и несколько более длинные и толстые франкфуртские сосиски - "франкфуртеры") больше всего напоминали наши "дореформенные" сосиски. Толстые розовые варёные "боквурсты" были, по нашим понятиям, уже скорее не сосисками, а сардельками. Берлинские "кнаквурсты", весьма солёные на вкус (как говорили, чтобы после них хотелось выпить больше пива), напоминали наши охотничьи колбаски с кусочками сала, но только не сырые, а жареные. Были ещё колбаски с карри (немцы произносили их название как "кёрривурст"), и маленькие, тоже начиненные кусочками свиного шпика, жирные "нюрнбергские" колбаски, и начинённая сырым, пряным фаршем колбаса "меттвурст", и вкуснейшая ливерная колбаса "лебервурст" разных видов и сортов (отличавшаяся от нашей советской "ливерной колбасы", как небо от земли)... да всего и не перечислишь. Но всё это было уже потом, когда кончилось наше пионерское детство...

Здесь конец и Господу нашему слава!

ПРИЛОЖЕНИЕ

Вскоре после публикации на сайте Проза.ру этой эротико-гастрономической миниатюры её автор получил на неё отклик от друга своей юности "Остапа", в виде электронного письма следующего содержания:
 
АЛЕКСАНДР ШАВЕРДЯН

Детство... Отрочество... Юность...

Небольшое уточнение: на достопамятном уроке биологии я был посажен с ПРАВОЙ стороны от Риты Петровой, так что обрабатывал её ПРАВУЮ же ногу своею ЛЕВОЮ рукой. По-видимому, этот факт оказал решающее влияние на всё моё дальнейшее половое развитие. Надобно уточнить у Юнга: он таким вещам придавал принципиальное значение.

А в журнале "Крокодил" примерно тогда же было напечатано весьма нравоучительное восьмистишие:

Мы спорить с Дарвином не будем:
В его ученье нет изъяна!
Он прав. В далёком прошлом люди
Произошли от обезьяны.

Всё было б так, как шло от века.
Но рок-н-ролл смешал все планы,
И в этом "танце" человека
Не отличить от обезьяны!

По-моему, неизвестный поэт в своём произведении совершенно отошёл от принципов материализма, косвенно опровергнув таки теорию Чарльза Дарвина. Ну, да хюй с ними со всеми, а Твоё эссе про сосиски, сосание ХЮЯ и прочие пубертатно-мастурбативные эксцессы достойно появления на Стене Крепыша в фэйсбуке применительно к проблеме повсеместного гомосексуализма, пЭдофилии и падения нравов.

Спасибо. Порадовал зело.

Остап Набокствующий.

3 августа 2012 года.