Невыносимое счастье. Сергей Адлыков

      Их было трое, как киношная троица, как три тополя на Плющихе, как три пальца в фиге, как три полосы российского флага. Да и что говорить, распространенное мистическое, завораживающее число. Ведь у нас, как повелось, если трое мужиков собрались вместе, то... вы совершенно правы, начинают заниматься привычным, можно сказать, классическим для этого числа делом: пить водку.
      Представлю вам мизансцену. Стол обшарпанный (без скатерти), но благоговейно несущий на своей поверхности массу разнообразных предметов, как то: сковорода с жареным картофелем, тарелка с нарезанным луком, две кроваво-красных банки с недоразвитыми рыбками, их еще в народе зовут хор Пятницкого, хлеб и, как украшение, царица стола бутылка водки с гордо нашлепнутой на гладкое брюхо зеленой этикеткой. Вокруг стола три табуретки, на них по сидящему: справа от стола по паспорту звался Буздякин, напротив считал, что он Мицкевич, а посередине типичный холостяк с типичным холостяцким именем Ипполит. Говорил - который Мицкевич:

— Я, Буздякин, кто? Не знаешь? И я не знаю. Отец мой, потом¬ственный чабан и яковод, до сих пор не отличавший барана от овцы, дунул с родимых гор и очутился на всесоюзной стройке Нурекской ГЭС. Матушка моя, потомственная картофелеводка, поныне и не знающая, как он растет — на дереве или в земле — утекла с Могилевщины, как вы уже догадались, Буздякин, в Таджикистан, на этот до сих пор не виданный мною Нурек. Там я родился, и так как у папы фамилия была трудновыговариваемая, записали меня по матушке — Мицкевичем. Теперь я однофамилец великого поэта, хорошо, имя Адам не дали, а то был бы Адам Табышевич Мицкевич.   
      Тем не менее, что надо построили, что надо сломали, кое-что затопили, настала пора всесоюзным строителям разбегаться. Неуверенный и куда не надо дующий ветер перемен занес моих родителей в город со странным названием Херсон. Я не ругаюсь, Ипполит. И в этом Херсоне, друзья мои, поразил меня один дом. Большой, девятиэтажный, с тремя подъездами. Но немного предыстории. Рядом с Херсоном была деревенька, и ее, родимую, херсонские заводы лет двадцать упорно травили отходами. Что только заводы ни делали: и сливали им в реку всякую химию, и луга, пашни их в свалку металлолома превратили, и дымили из всех труб, а сельскому люду начихать.
      Посмеиваются себе: ну и что, говорят, если в реке химия. Покупался летом, потом в баньку сходил и опять как огурчик, а при нужной технологии мы из этой химии такой первачок гоним — ты что! Какие там виски, бренди-шменди. Поля металлом загадили - а на-ка, выкуси! Мы его соберем, сдадим — и денежки есть, и удовольствие. Конечно, было тяжеловато, когда дым из труб пускать начали, но обвыклись. Они пыхнут, а мы уже в противогазах, а наша скотина к этому дерьму давно привыкла. В общем, крепкий народ в деревеньке оказался: картошку сажали, капустку, сады цвели и прочее пейзанское счастье.
      Но эти-то головастые, с заводов, по два диплома имеют, взяли один раз и какую-то, извини, Ипполит, херню вылили. Здесь народ взвыл: кожа лопается, язвы, болезни, мор — газовая атака по всему фронту! Куда деваться, выбросили белый флаг, капитулировали. Но по условиям капитуляции им этот дом, в одном из безликих микрорайонов, и выделили. Влезло в него все село вместе с ребятишками, беззубыми старухами и замшелыми дедами.
      Теперь страшнее этого дома в Херсоне ничего нет. Оторванные oт земли, от корней, от пуповины, питающей их души, не просыпающиеся под петушиный крик, не ласкающие свой огород и сад, тоскующие по любимым яблонькам, рябинкам, могилкам — скурвились, остервенели.
      День и ночь дым коромыслом, пьяные все вдрабадан, начиная от сопливых пацанов до древних старух. В подъездах горы мусора, выбитые двери, окна. Местные ханыги давно облюбовали дом под свой притон. И каждый день по две, а иногда по три гробовых крышки у подъезда стоят. Взяли их в плен и, как в каком-нибудь Дахау или Уссольлаге, всех передавили.

— Это было бы смешно, если б не было так грустно, — подперев щеку рукой, сказал негромко Ипполит.

Буздякин встал и, потрясая кулаками, завопил:

— Э-э-эх! Сады загубили, сволочи!

— Теперь, Буздяша, нам души губят, налей Мицкевич-неоднофамилец.

— А я, — успокоившись, сказал Буздякин, — моряком хотел стать, чтобы уплыть к едрене-фене в какой-нибудь Беломоро-Балтийский океан и не возвращаться.

— Там тоже есть несправедливость, — молвил Ипполит. В это время в открытую форточку к ним в комнату скользнул ангел в белом, тут же в окно постучали, ангел повернулся к темному проему и прижал палец к губам.

— Ах, как хорошо я живу, — страдал Буздякин, — пр-р-росто зам-м-мечательно! Дом? Есть.

— Еще какой, — подтвердил Мицкевич.

— Жена? Стерва. Есть.

— Еще какая, — подтвердил Мицкевич.

— Кладовки, погреба полные.

— Еще чем! — подтвердил Мицкевич.

— Ах, как хорошо я живу! Дети хорошие, чуть отвернись – вцепятся.

— Еще как, — согласился Мицкевич.

— Ну до чего все замечательно! Вот я, Егор Буздякин, не состоявшийся конквистадор, пират, корсар и боцман, все это... Махнул бы, не глядя, на простую должностишку кочегара на каком-нибудь задрипанном сухогрузе, лишь бы одним глазком увидеть: рейд, огромная полная луна, в антрацитовом небе лохматые звезды и на берегу море огней. Хелло, мистер, велком ту Порт-Саид! А может, и Джибути или Каир, лишь бы шорох волны о заржавевший борт судна, запах водорослей и огромный Южный крест над головой.

— И еще нравственный закон в себе, да? — господин сибирский Кант. Нет, Буздяша, ничего этого нет, и вообще все океаны выдумал Кусто, а плавал он у себя в аквариуме под Парижем. И за Турачаком* конец света, тартарары, пропасть.

— Послушай, Ипполит, у меня есть мечта, — зашептал Буздякин, — объявить свою усадьбу независимым государством. Ты гимн напишешь, Мицкевич где-нибудь флаг стырит, я заплачу, не волнуйся. Огорожу дом тройным рядом колючей проволоки...

— У тебя уже один есть, — заметил Мицкевич.

— Себя объявлю президентом, остальных подданными, жену посажу на таможню у ворот, тещу объявлю персоной нон-грата и вырою на огороде Индийский океан.

— А нас пустишь? — поинтересовался Ипполит.

— Вам выдам диппаспорта, и будешь ты, например, послом России, а Мицкевич — военным атташе.

— Твоя жена даже по таким паспортам нас не пустит, — сказал Мицкевич.

— А я ей пару замечаний и альтернативу: или на пять лет в коровник, или высылка из страны.

— Мысль, Буздяша, хорошая, — рассудил Ипполит, — но мне кажется, господа, сепаратизмом попахивает.

— Да, да, что-то эдакое есть, — согласился Мицкевич. Застонав, Буздякин обхватил голову руками, потом решительно выпил стакан водки и храбро заявил:

—А океан все равно на огороде вырою! Назло им всем! — и погро¬зил кому-то кулаком.

В окно опять постучали, но ангел досадливо махнул рукой и остался по-прежнему висеть в углу, чуть касаясь пола.

— Ямщик, не гони лошадей, — вдруг затянул Мицкевич.

Ипполит поморщился и попросил:

— Не надо этого, пошло.

Мицкевич замолк.

— Горек хлеб говорящего правду, — неторопливо заговорил Ипполит, но еще хуже пойти за мечтой, поймать ее, верткую, яркую, как конфетная обертка, и разочароваться. Увы, друзья мои, если спросят меня где-нибудь там, в какое время ты жил, расскажи о нем, поведай. Я отвечу, что жил я во времена Разочарования. И уверен, не позавидует мне ни еретик, сожженный на медленном огне, ни узник, умерший в тюрьме от голода, ни тот, кого отравил друг... Никто. И ты, Буздяша, не убежишь к своим пальмовым островам, и ты, Микцевич, не найдешь себя, и я... Мы за сутью своей за волосы, за позвонки притянуты сюда, и если вырвемся, раздирая в клочья жилы, оставляя куски кровоточащего мяса, и умчимся, мы вернемся, потому что от времени убежать невозможно. Эх ты, мой лысый с брюшком конквистадор и пират, посмотри на наши ноги: они в свинцовых колодках, а вокруг мелькает мозаикой рассыпающийся, кувыркающийся мир, а мы, как в стеклянном кубе, смотрим на его разноцветные огни. Но поверьте, друзья мои, это те же стеклянные кубы с такими же людьми и такими же, как у нас, колодками, их миллиарды, и мы сейчас для кого-то мелькаем ярким разноцветным бликом и кто-то стремится к нам, но, увы, колодки, колодки.

— Снег пошел, — тихо сказал Мицкевич, — давайте откроем окно и посмотрим, кто пролетит в кубе мимо нас.

—Давайте! Душно! Воздуха! Открывай, Буздяша! И когда створки окна распахнулись, и в комнату ворвался тугой, мускулистый поток воздуха, они подошли к окну. Белым ливнем шел снег, заметая вчерашнее, и снежинки были крупные, как сказал бы Буздякин, ядреные.

— Смотри, Буздяша, — показал в белое небо Ипполит, — вон твой Южный крест, видишь?

— Вижу, Ипполит, — не отрывая глаз от неба, прошептал Буздякин.

— А вот твои родные горы, Мицкевич, и представь, что долина — это могилевские бескрайние поля.

Мицкевич не ответил, он беззвучно плакал, но потом спросил:

— Можно, я назову вон ту звезду Мужичья Павловка, в честь той деревни, можно?

— Можно, — кивнул Ипполит,— а мне пора, — и плавно вылетел в снегопадный ливень.

Головы Буздякина и Мицкевича на фоне освещенного окна казались неуклюжими тыковками, а сзади парил над ними ангел и нежно поглаживал их.

1999 год


*Турачак - село в Республике Алай, райцентр.