Зеркало Эйфория на озере

Мне запомнилась его спина: гладкая, нежная, возбуждённая и вся в испаринах. Почему-то в тот момент только она мне и запомнилась. Я хватался за неё, как за что-то драгоценное, священное; впивался, пальцами чувствуя дрожь. И это не было чем-то противным, скорее наоборот: игривым и задорным. Его только заводил мой трепет.

 

 Ильясу было тридцать один, мне двадцать. Несмотря на разницу в возрасте у нас имелась куча общих интересов, любимых поэтов, чьи стихи мы неоднократно читали в скучные дождливые вечера, сидя у камина его загородного  дома. Ильяс имел всё, включая меня. А я, оголодавший по нежности, ласки, любви, внимал все его слова и, как губка, впитывал всё сказанное им.

- У тебя получится, - улыбался Ильяс. – Хочешь, я сварю кофе?

- Нет, - ответил я.  – Говори!

 Он обнял меня и, прикоснувшись губами к уху, нежно зашептал:

- Я не настаиваю, но если ты готов, то почему бы…

- Нет!

 Я отошёл к окну и закурил.

 Мне оставалось только отказаться. Я не спал с мужчинами и это самое ужасное. Вот, если бы Ильяс был девушкой… Если бы… Почему он не девушка? Я не стал бы смущаться и сотрясать воздух беспомощными и бессмысленными молитвами о том, чтобы этот вечер закончился по-другому, без постели, тихо и лирично, как это бывает между друзьями. Но он мужчина и моя смелость, мой опыт общения с девочками приравнивались в тот вечер к нулю.

 Ильяс подошёл ко мне и попросил сигарету. Мы стояли молча и выдували в форточку дым. Мне было стыдно даже взглянуть на него или что-либо сказать, но так хотелось целоваться… До сих пор помню его запах, временами проскальзывающий в метро или маршрутках, когда незнакомый парень или мужчина проходит мимо меня. И тогда во мне просыпается голодный зверь, исстрадавшийся по поцелуям, не верящий ни в мир, ни в людей. И этот зверь есть я.

 Ильяс сел у камина, а я продолжал стоять. Просто смотрел на него и истекал. Не понимая своей природы и причин столь глупого отказа, мне оставалось лишь смотреть и молчать.

 Он был высок и строен, смугл, но в меру. Волос длинен и светел, нос чуть с горбинкой, а глаза голубые. Как это говориться в женских романах: высокий голубоглазый блондин. Идеал? Таких полно и на каждом шагу можно встретить по идеалу. Вся соль в том, что идеал попался мне.

 На тот момент актуальных вариантов оставалось ровно два: либо стоять у окна, не ощутив вкуса, не попробовав Ильяса, либо унять дрожь и действовать.

 Скажу честно, как начинать я знал с самого начала. И не то, чтобы мной двигало любопытство, просто я не представлял себе иного способа. Да было трудно, в какой-то момент даже противно от того, что этим занимаются двое мужчин, но это, как оказалось после, того стоило.

 

 Спина.

 Мне было хорошо только от того, что спина для меня стала фетишем на всю жизнь.

 Потом пришлось лечь на живот, и это были совсем новые ощущения. Никогда не думал, что это так приятно, а ведь Ильяс уже давно предлагал мне заняться этим.

 Упёршись лицом в подушку, я сдерживал в себе крики, чтобы не нарушать идиллии. Кровать предательски скрипела, придавая пикантности и сливаясь в унисон с тяжёлым дыханием Ильяса. 

 В комнате пахло его парфюмом, спермой и сигаретами. Из колонок звучала приятная мелодия. Эту старую кассету Ильяс нашёл в наш прошлый приезд, когда мы убирались на чердаке. Сказал, что часто слушал её, когда был молод, как я.

 Когда толчки надоели, повалил Ильяса на спину и взобрался на него. Теперь я мог видеть, наблюдать, и это только заводило. Спустя время боли уже не было, осталась сладость, разливающаяся по всему телу и мягкость, будто в тебе нет скелета и ты аморфен, как беспозвоночное. Эта лёгкая усталость, покалывание в ногах, вкус пота на губах и безудержная страсть, порой душащая, но вовремя отпускающая.

 

- Mamy Blue, - тихо сказал Ильяс, наткнувшись на пыльную коробку из-под обуви.

- Что? – я рылся в старом сундуке, где хранились журналы двадцатилетней давности, старый нерабочий утюг, пара советских энциклопедий и школьные тетради Ильяса. Уборка чердака для меня стала интересней, чем разговоры у камина.

- Моя любимая песня Mamy Blue. Её исполнял Хулио Иглессиас, а ещё Лайма Вайкуле. Ты ни разу не слышал?

- Может быть, и слышал, - мотнул я головой, погружаясь в чтение, какой-то статьи о дрожжевом тесте.

- Я тебе сейчас поставлю.

 Ильяс пулей смотался вниз за магнитофоном и вернулся, полон восхищения. Открыл старую коробку и стал рыться в ней, перебирая пыльные кассетные блоки.

- Это Дидюля, - комментировал он свои действия. – Это не то, не то…

 Я с не поддельным интересом, ещё большим, чем у Ильяса, наблюдал за всем этим. У меня тоже есть любимые песни, группы, и я люблю иногда их слушать, но, чтобы так рьяно и самозабвенно…

- Вот она! – Ильяс бережно сдул пыль с прозрачной кассеты и вставил её в магнитофон.

 Нужную песню пришлось ещё поискать. Ильяс, что-то напевал, порой останавливаясь на том или ином отрывке кассеты, поясняя, что эту композицию впервые услышал в поезде, когда с родителями они возвращались из Саратова; а эту песню он пел на школьном концерте. В общем, наша уборка плавно переросла в клуб любителей ретро. И это было не плохо. Я спрашивал, и мне действительно было интересно знать, что связывает Ильяса со всей этой стариной, с книгами, старыми кассетами, картинами…

 Песня Mamy Blue мне тоже понравилась, хотя вспоминая её теперь мне до боли тоскливо.

 

 Когда Ильяс закончил, мы с наслаждением закурили, стряхивая пепел прямо на пол.

- Я уезжаю через месяц, - сказал Ильяс, сделав затяг.

- Я буду скучать.

- Если хочешь, можем уехать вместе, только…

- Только, что? – ещё не отдышавшись, мой голос был рваным.

 Ильяс промолчал. Он встал, надел шорты и вышел из комнаты.

 Так закончился вечер.

 

 Потом мы не раз ещё занимались любовью, но больше не возвращались к разговору о переезде. Нам было хорошо и так, без лишних слов и обязательств. Ильяс забирал меня ближе к вечеру, мы вместе ужинали, иногда устраивали вечерние пикники в парке, целовались, дышали друг другом и не могли расстаться. Люди в парке оглядывались на нас, что-то бормотали себе под нос, но не приближались. Отчуждённость и стереотипность пугали народ, но нас делали защищёнными.

 После еды мы, как по привычке, шли в постель, или делали это на полу, когда мягкость и пушистость уже надоедали. Я вновь прижимался к его спине, впивался пальцами, целовал; он пыхтел, изредка стирая испарины со лба.

 Иногда, в момент, когда вот-вот всё должно закончиться, я ловил его взгляд: напряжённый и чуть отстранённый.  И становилось неловко, словно что-то во мне ни так, или Ильясу наскучило день ото дня проводить со мной время.

 Тогда я решил импровизировать. В праздники предложил съездить на озеро и чуть поразвлечься. Мы набрали вина, фруктов, сыра и шоколада. Родителям пришлось наврать и сказать, что переночую у однокурсника, с которым непременно будем готовиться к предстоящим экзаменам.

 Ехали часа три, болтая о том, что не плохо бы было сходить на матч и поболеть за городскую сборную. Ильяс шутил, что ноги у них растут прямо оттуда, куда в раздевалки им всаживают по самые уши. Я истерично хохотал,  порой даже имитируя хохот, когда сил и желания, от усталости, попросту не было.

 Мы сняли небольшой коттедж на берегу, довольно приятный, с террасой и небольшим садом. Погода была строптивой, майской. Однако нас это не сдерживало.

- Пойдём, - позвал меня Ильяс, обнимая за плечи. – Я покажу тебе вселенную.

 Заманчивое предложение поглядеть, что за вселенную хочет показать Ильяс, меня всё же насторожило. Уже давно не оставляли тревоги скорейшего конца, неминуемой гибели всей этой идиллии космоса, родившегося между нами.

 Берег был пуст и безлюден. Ветер гонял по песку сухие ветки, травы и мусор. На фоне серого неба и холодного озера, создавалось впечатление обречённости. Настроение, поддерживаемое лишь присутствием Ильяса, неизбежно таяло.

- Давай присядем, - предложил Ильяс.

 Мы устроились на песке, раскинув ноги. Я молил только об одном: чтобы Ильясу не захотелось заняться этим здесь, на пляже.

- Знаешь, у меня есть то, что тебе понравится, - заманчиво сказал Ильяс и вынул из кармана небольшой пакетик с белым порошком.

 Я всё понял сразу.

- Будешь? – из другого кармана он достал дамское зеркальце и высыпал на поблескивающую гладь содержимое пакетика.

- Да! – уверенно ответил я.

- Знаешь как?

- Догадываюсь.

 Вот о какой вселенной шла речь.

 Первым ощущением, после занюхивания, была боль. Внутри всё пылало и жгло. Но вместе с болью рождалось чувство безмятежности и уверенности, что вот-вот станет легче. Так и случилось. Ещё до того, как Ильяс закончил с порошком, я понял одно – мне радостно до чертей и радость эта из меня бьёт ключом.

- Ты любишь меня? – мой же вопрос тут же вызвал приступ хохота.

- Ты чего? – насторожился Ильяс, и глаза его засеяли.

- Просто я подумал, что всерьёз спросил тебя! Ха-ха-ха!

- А, если и серьёзно?

- Любишь?

- Люблю! – жёстко, с напором, ответил Ильяс. – Люблю! – и он закричал. – Люблю!!! – соскочил, на бегу снял с себя майку и по колено вошёл в воду. – Лю-блю!

 Я оставался на песке и наблюдал за тем, как Ильяс резвится в холодной воде. Он кричал и не боялся, что его кто-то услышит, придёт на пляж и сделает замечание. Кругом пусто и бояться здесь некого, кроме тех, кто, возможно, наблюдает за нами из леса.

- Я люблю тебя! Люблю твоё тело, твои губы, твои волосы! Слышишь, небо, - откинув голову назад, Ильяс словно обращался к серой пустоте над нами: - я люблю его!

 Когда он обернулся ко мне, я уже был готов ко всему. Сердце без устали колотилось в груди, и я чувствовал его так, как не чувствовал никогда раньше. 

- Иди ко мне! - позвал он, протягивая руки.

 Мне было уже плевать на холод, и на ледяную воду. Я снял с себя шорты, но рубашку оставил расстёгнутой.

- Не бойся, - Ильяс встретил меня объятиями: прижал к груди и мокро поцеловал.

- Я тоже люблю тебя!

 Мы были по пояс в воде и целовались. Нами управляла страсть, какой раньше не было. Поэтому я наслаждался моментом, подчиняя свою страсть страсти Ильяса. И даже тогда, когда мои опасения стали сбываться.

- Ты позволишь? – игриво, лаская моё тело, спросил Ильяс. Затем он спустился ниже и снял с меня плавки. – Обернись и представь, что мы на другой планете. Небо прозрачное и в нём можно увидеть мириады звёзд и другие планеты - большие, яркие, с разноцветными кольцами. Смотри, там розовая туманность, а здесь ярко-зелёные вспышки. Ты видишь?

 Я дал волю фантазии, также впервые, как и купание в ледяной воде, и стал видеть всё то, что показывал мне Ильяс. Вот планета настолько близкая, что протяни руку - и дотянешься до неё, а там туманность, похожая на сахарную вату, и звёзды… Миллионы звёзд, светящихся и мигающих.

- Мы одни здесь, - продолжал шептать Ильяс, медленно раскачиваясь. Он стоял сзади, держа меня за руки, целовал, прерываясь на фантазии о космосе, и каждым своим вздохом вселял в меня чувство бессмертия. И это ли была эйфория, о которой я так много слышал из рассказов и книг? И так ли я чувствовал, как чувствовали все остальные? Так ли понял всё то, что было во мне, что переполняло моё тело и душу?

 Жалел лишь об одном, что не чувствовал его спину. Но это было не страшно: руки Ильяса восполняли недостатки.

 Ближе к концу мы слушали дыхание друг друга, и, казалось, наслаждались водой. Космос становился всё ближе, желания – всё слаще, а реальность – сказочнее.

 

 Он оставил мне зеркало, с которым связаны воспоминания о пляже. Зеркало, как память. Зеркало, как его часть. Зеркало, и больше ничего.

 Ильяс уехал, не предупредив меня. Просто собрал вещи, сел в самолёт и улетел. Я не знаю, когда он вернётся и вернётся ли вообще. У меня есть только вера. Вера и зеркало.

 Часто вспоминаю разговор в загородном доме, после нашей первой ночи:

- Я уезжаю через месяц.

- Я буду скучать.

- Если хочешь, можем уехать вместе, только…

- Только, что?

 Следующие слова я додумал, а точнее придумал, уже сам, и каждый раз, когда воспоминания удавкой стягивают горло и начинают душить, я повторяю:

- Только нам с тобой не по пути.