2. 1812

Здравствуй, дорогой друг мой Мишель. Получил от тебя два письма. Несказанно рад, что ты жив и в здравии. Позволь поздравить тебя с повышением по службе! У нас же распространён  указ городу Москве о предстоящей опасности и о скорейшем вооружении всякого звания людей. Сие известие всех поразило и произвело в народе самые неприятные толки. Вместе с сим узнали, что и Государь едет сюда из армии. Все  известия привез  генерал-адъютант князь Трубецкой.

 Я тотчас поехал к Ростопчину, узнал, что Государь будет к вечеру в Кремле, что  сражения не было. Весь вечер  до 9 часов множество  народу дожидалось Государя, но, узнав, что он будет только на другой день, все разъехались. Он приехал в ночь, а утром  был на молебне в Соборе. Народу было стечение ужасное, кричали Государю «Ура» и теснились смотреть его. Приехали с ним Аракчеев, Балашов, Шишков, Комаровский и Волконский.

Стало известно, что неприятель  приблизился к Смоленску,  силы его превосходны и, кажется, он явно намерен идти на Москву. В обществе, благодаря дипломатам,  из уст в уста передают слова Бонопарта, которые он сказал перед походом в Россию: что если он займет Киев, он возьмет Россию за ноги, если он овладеет Петербургом, он возьмет ее за голову, но если он войдет в Москву, он поразит Россию в самое сердце.  Многие уже испугались, приехали из деревень, а из армии множество обозов воротились, порох даже из Смоленска привезли сюда. Маменька, беспокоясь обо мне, приехала из подмосковной и осталась со мною. Старший  брат  был у меня и  уведомил, что я назначаюсь Государем на службу.

 15-го в Слободском дворце дворяне и купечество собрались. Приехал Ростопчин и с ним штац-секретарь Шишков, прочли указ о необходимости вооружения, о превосходстве сил неприятеля разнодержавными войсками. Тут же было принято решение дворянами дать в ополчение  по 10-ти человек со ста душ, а купцы, говорят, дают 35 миллионов рублей. Сказывают, что  князья Салтыков и Гагарин дают по целому полку.
16-го в Благородном собрании был выбор кандидатов в главные начальники ополчения, граф Мамонов  не токмо формирует полк, но и целым имением жертвует. Демидов также дает полк, и все набирают офицеров.

Народ весь в волнении, старается узнать о сем наборе. Формировать полки хотят пешие и конные, принимать людей без меры и старше положенного по возрасту.  Одежда ополченцев всем  одинаковая: смурый кафтан  по колено, кушак кожаный, шаровары,  шапочка суконная,  и на ней спереди под козырьком крест и вензель Государя. Оказались большие недостатки в оружии, в офицерах способных.

Грустные мысли одолевают меня – что, если враг одержит победу? Всякую минуту мне приходит на ум будущая картина несчастной отчизны. Поначалу думал  я, что такие мысли посещают меня одного, но недавно получил я письмо от приятеля своего Вяземского, который находится сейчас, как и ты, Мишель, в действующих войсках. Наши думы настолько созвучны, что не могу отказать себе процитировать некоторые строки его письма: “О! Бедное мое отечество, думал ли я, что это последний том твоей истории. — К чему полезны теперь завоеванные тобою моря, ты можешь смотреть на них, но не пользоваться.

Теперь, конечно, надобно будет удвоить подати, но чем, где взять? — Фабрики наши упадут, заводы лошадиные и скотоводство поддержат южной край, а северной, не имея коммерции — что будет из него? Артисты чрезвычайно умножились, хлебопашцы уменьшены. Дворянство слишком расплодилось, с берега моря ни шагу, а купечество многочисленно.
— Граждане познали роскошь, чернь не верит чудотворным, духовенство распутно, ученые привыкли мешаться в придворные интриги, привыкли брать большое жалованье, — истинных патриотов мало, а кто и оказался, так поздно; просвещение распространено и на лакея, а захочет ли просвещенный служить, не имея сам слуг? Множество училищей, но мало хорошего, настоящего, ндравственного училища. Сии как будто для того, чтоб в них выучивались читать на чужих языках всю развратность и все то, что разрушает общею связь.

 — Столицы привыкли к роскоши, привыкли ко всему иностранному, введены в них сибаритские обычаи, порокам даны другие названия, и они уже не есть пороки: игрок назван нужным в обществе, лжец — приятным в собрании, пьяница — настоящим англичанином, курва — светскою и любезною женщиною.
 Характер русских теперь составлен из характеров всех наций: из французской лживости, гишпанской гордости, италианской распутности, греческой ехидности, иудейской интересности, — а старый характер русский называется мизантропиею, нелюдимостью и даже свинством”.
Ну, вот теперь ты имеешь полную картину образа мыслей столичного дворянства в моём лице. Прощай, наверное, я утомил тебя столь длинным посланием. Твой друг Фёдор Валуев.
Июля 20 дня 1812 г.

Здравствуй, любезный друг Валуев. Пишу тебе из окрестностей Витебска, где армия наша встала лагерем на правом берегу реки Лучосы. Сейчас в штабе решается вопрос - будет ли дано сражение для защиты Витебска. Недавно узнал я некоторые сведения, вызвавшие во мне негодование: оказывается,  незадолго до войны французской разведке удалось сделать невероятное – она сумела выкрасть гравировальные доски «столистовой» русской карты. Впоследствии надписи на этой карте были переведены на французский язык, и теперь   французское командование успешно использует её в войне с нами. Каково?!


 Мы отступаем с боями, в которых русское воинство показывает чудеса храбрости и стойкости, вот одно из них: 23 июля Раевский с одним седьмым  корпусом у местечка Дашковка десять часов выдерживал упорный бой с наседавшими на него пятью дивизиями корпусов Даву и Мортье. Когда  в этой тяжкой битве среди мушкетёров на одно мгновение под градом пуль произошло смятение, Николай Николаевич схватил за руки своих несовершеннолетних  сыновей, и они втроём бросились вперёд, подавая пример солдатам.

Многие офицеры и нижние чины, получив по две раны и перевязав их, возвращались в сражение. Довелось мне увидеть у местечка Островно самого Мюрата, командующего французской конницей Я хорошо рассмотрел его в подзорную трубу. Костюм Мюрата  совершенно особенный: он был  в расшитых золотом зеленых панталонах и красных сапогах. Его мундир был также очень богатым. Огромный султан венчал его большую шляпу. Одним словом, он имел вид скорее шута, чем короля. Его свита была одета более благопристойно.

Ну, вот и решение штаба: Ермолову удалось убедить Барклая не давать сражения Наполеону на витебских позициях. Мы снова отступаем. Если жив останусь, напишу из Смоленска. Прощай. Твой Михаил.
Июля 27 дня1812 г.

Здравствуй, дорогой Мишель. Кажется, связь наша наладилась: третьего дня принесли от тебя письмо, где ты пишешь о начальнике своём Барклае. В Москве тоже много говорят о несогласии между князем Багратионом и командующим де Толем. Даже цитируют слова князя из его письма Аракчееву, где Багратион просит себя уволить:
“Ради бога, пошлите меня куда угодно, хотя полком командовать в Молдавию или на Кавказ, а здесь быть не могу; вся главная квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно и толку никакого нет…Я думал, истинно служу государю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю”.

 26-го обедал я в Клубе. Там говорят, будто Остерман с Тучковым разбили самого Наполеона. Убито 17 тысяч да взято в плен 13 тысяч,  все очень радуются.
Поутру мы ездили с маменькой на моление к иконе «Утоление печали» и ввечеру были в храме «У всех скорбящих». Свечку я поставил о твоём здравии, любезный друг Михаил..  В подмосковную приехали поздно. Тут начался набор в Московское ополчение 10-го человека. Крестьяне  унылы, я их старался ободрять. Написал я письмо  управляющему калужскими деревнями  Алексею Васильевичу Быкову, чтоб скорее собранные там деньги  привозил.
27-го поехал я  в Москву, чтобы принять участие в собрании дворянства в Кремле. Тут же проводилось и собрание купечества. К нам обратился с речью сам Государь. Воодушевлённое этим дворянство Московской губернии постановило выставить из крепостных до 80 тысяч ратников и дать казне 3 миллиона рублей. Купечество выразило готовность прийти на помощь Отечеству пожертвованиями до10 миллионов рублей.

  Сказывают, неприятель уже в Витебске. Уверяют, что многие части сдаются от недостатка провианта. Разменял я серебро целковое по 4 р. 13 к. Начал  обмундировывать свой отряд, с которым мечтаю защищать Отечество.
Начался набор людей в ополчение. Ввечеру приехал я обратно в имение к маменьке, был на сходке крестьян при выборе людей на ополчение, жалкие сцены видел. Мужики не ропщут; напротив, говорят, что они все охотно пойдут на врагов, и что во время такой опасности всех их следовало бы брать в солдаты. Но бабы в отчаянии, страшно стонут и вопят. Сборы в армию обходятся, говорят, свыше 60 р., мужики же здесь очень бедны.  Но ведь, ежели придёт неприятель, и то немногое, что есть, потеряют.

Теперь уже сердце дрожит о состоянии матери России. Интриги в армиях — не мудрено: войска наполнены иностранцами,  возглавляемы выскочками. При дворе кто помощник государя? Граф Аракчеев. В каком сражении он участвовал?  Какою победою прославился? За что народу любить его? Чем он доказал привязанность свою к  Отечеству? А  он-то и  есть в сию трагическую минуту ближний к Государю. Остаётся одна надежда на Господа Бога да Матерь Его, что не попустят отдать Россию на полное разорение. Прощай, друг мой. Жду от тебя вестей. Твой ФёдорВалуев.
Августа 1дня 1812 г.

Здравствуй, дорогой друг Фёдор! Очень рад, получив от тебя письмо. А ещё рад, что после жесточайшей битвы за Смоленск я остался жив и имею возможность написать тебе. Сейчас  нахожусь в обозе, так как получил ранение в ногу. Времени свободного имею предостаточно, а потому постараюсь описать тебе сражение  во всех подробностях.
В ночь на 15 августа из нашего лагеря под Смоленском мы увидели бесконечную цепь костров на горизонте. Сомнений быть не могло – это армия Наполеона расположилась на ночлег, и утром можно было ожидать нападения неприятеля  на город.
В шесть часов утра 16 августа началась бомбардировка Смоленска, а вскоре произошёл и  штурм. В первой линии находилась дивизия Раевского. Сражение длилось,  то утихая, то возгораясь, весь день. Ночью канонада стихла, а в 4 часа утра 17 августа всё возобновилось: 13 часов вражеские орудия обстреливали город. В пять часов вечера весь форштадт Смоленска был охвачен пламенем.

 Загорелись и другие части города. Опламенённые окрестности, густой разноцветный дым, багровые зори, треск разрывающихся бомб, гром пушек, кипящая оружейная пальба, стук барабанов, вопли стариков, жён и детей, народ, стоящий на коленях с простёртыми к небу руками – эти картины представали перед моими глазами в разных частях города, где мне приходилось бывать, выполняя свои обязанности адъютанта.
Солдаты и офицеры так жаждали боя, что начальникам приходилось шпагой отгонять их там, где они слишком уж безрассудно подставляли себя под картечь и штыки французов. Я был в числе посланных в Уфимский полк с приказанием и нашёл шефа этого полка генерал-майора Цыбульского в полной форме, верхом в цепи стрелков. Он сказал, что не в силах удерживать людей, бросающихся в штыковые атаки на неприятеля. Пока он это говорил, в цепи раздалось “Ура!”,  и генерал начал кричать и гнать своих стрелков шпагою на намеченные позиции. Там, где он был, ему повиновались, но в нескольких шагах от него, опять происходила самовольная атака на врага.

В ночь с 17 на 18  канонада и пожары усилились. Среди ночи наши орудия вдруг замолчали и раздались взрывы неслыханной силы: Барклай отдал приказ  взорвать пороховые склады и выйти из города. В глубокие сумерки вынесли из города икону Смоленской Богоматери под унылый звон колоколов, сливавшихся с громом сражения.
В два часа ночи казаки проскакали по улицам Смоленска, оповещая об отступлении русской армии и приглашая всех жителей, желающих уйти,  сделать это, пока не зажжён Днепровский мост.

 Самое ужасное было то, что   часть  Смоленска, которая называлась Старым городом, сгорела дотла. Сюда  наше командование эвакуировало тысячи тяжелораненых из-под Могилёва, Витебска, Красного и раненых защитников Смоленска.   Среди пылающих развалин лежали кучами обугленные останки несчастных, которых из-за стремительного отступления  армии нельзя было спасти. Эти ужасные картины до сих пор у меня перед глазами – словно я побывал в аду.

Вся армия плачет и клянёт Барклая за отступление. Офицеры считают его предателем, который мастерски ведёт за собой в столицу незваного гостя.
Прости, мой друг, не могу более писать: почта отправляется сейчас. Добавлю только – рана моя успокоилась, и я намерен вернуться в штаб для дальнейшего несения службы. Прощай. Поклон маменьке.  Михаил.
Августа 20  дня  1812 г.

Здравствуй, Мишель! Прости, что называю тебя по-прежнему, на французский лад.  Привычка с детства! Сейчас многие дворяне в Москве опасаются говорить по-французски, а русский знают плохо. Поэтому, как ни стараются  употреблять родной язык, простой народ принимает их за иностранцев. Бывали случаи, что наминали бока мнимым французам.
 Повезли отсюда крестьян, взятых каждым десятым на службу, плач и стенание жён и детей было ужасное. 

 Маменька и весь дом переехали в Москву из подмосковного имения. Я велел купить телеги, велел взять10 крестьянских лошадей и укладывать всё серебро и лучшие вещи. Таким образом изготовил всех к отправлению в Тамбов к родне.

 Объявлено, чтобы желающие покупали оружие. Стало известно о взятии и сожжении Наполеоном Смоленска. В обществе много говорят о письме Багратиона к Аракчееву, в котором командующий 2 армией требует собрать 100 тысяч ратников  под Москвой и или побить неприятеля, или у стен отеческих лечь. О мире с Наполеоном он и слышать не хочет, а только просит Государю сказать: “Чтобы помириться – боже сохрани! Вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир…война теперь не обыкновенная, а национальная, и надо поддержать честь свою!”

Кутузов уже приехал и принял команду над войсками, хотя в обществе говорят о нелюбви к нему Государя. Все винят Барклая и отчаиваются. Из Москвы множество выезжают, и все в страхе, что  дома будут жечь. Публика  полагает большую надежду на князя Кутузова, уверяясь, что он будет действовать наступательно. Ожидают из Петербурга  Государя.
 Отправлены из Москвы казенные сокровища, Оружейная и Грановитая палаты, банки, архив иностранных дел. Правительство, успокаивая народ, объявило, что сделан шар, на котором полетит до 50-ти человек, и с него будут поражать неприятеля. Я всё ещё жду приказа Ростопчина об определении моём на службу.  Прощай, друг мой. С надеждой свидеться Фёдор Валуев.
Августа 22  дня 1812 г.

Здравствуй, друг Валуев. Получил от тебя письмо, где ты упоминаешь имя  генерала Тучкова. Хочу сообщить тебе, что отважный сей генерал, будучи ранен штыком,  попал в плен к французам,  и оттуда прислал письмо брату своему, командиру 3 корпуса нашей армии.  В нём он  описал  разговор с Наполеоном, который обвинил Россию в желании этой войны и велел Тучкову передать императору Александру, что французский император предлагает заключить мир, а в противном случае: “Москва непременно будет занята и разорена, и это будет бесчестьем для русских,  потому что для столицы быть занятой неприятелем – это всё равно, что для девушки потерять  свою честь”.

О том, что назначен новый главнокомандующий, мы узнали только вчерась,  29 августа, когда пришли в Царево-Займище. Все рады были этой новости, кроме Барклая. Говорят, он сильно переживал отставку, хотя Кутузов не стал делать никаких новых назначений. Он оставил Барклая и Багратиона командовать теми частями армии, коими они и командовали до него.

Во время встречи нового главнокомандующего был совершён молебен перед Смоленской чудотворной иконою Богородицы, и светлейший  князь Голенищев-Кутузов  обратился к войскам с речью, которую закончил словами: “Как с этакими молодцами отступать?!” Полки ответили громовым “Ура!” Теперь мы готовимся к решающему сражению. Боевой дух в войсках очень высок. Командование ищет удобной позиции для битвы.
Прощай, друг мой Фёдор! Не знаю, свидимся ли мы ещё с тобой: драка предстоит нешуточная. Твой Михаил.
Августа 30  дня 1812 г.

ПРОДОЛЖЕНИЕ         http://www.proza.ru/2012/06/19/1588