Вселенные

Небольшой домик в горах, укрытый сумрачной голубоватой плотной завесой снежного дыма. Огромное небо над головой, огромное, безграничное, нереально-синее небо с запахом лаванды и ледяной обжигающей мяты. Шершавое медово-коричное дерево под пальцами. Пальцы – белые, дрожащие, с проступающими тонкими венами. Пальцы с мёрзлыми острыми ногтями, острые проступающие косточки. Кости – какого они цвета? Костно-белый, наверное, самый идеальный белый в мире. Не ирисы, ни тем более бумага – нет, все это неправильно, всё это слишком… Слишком на виду. Настоящее всегда прячется внутри. Кости – прячутся внутри, под плотью, под мясом, и они идеальны. Но даже внутри во мне нет ничего идеального. Какая горечь подступает к горлу от осознания этого простого факта – для меня, перфекциониста, это вполне объяснимо. Мои кости, мои проступающие сквозь болезненно тонкую, нездорово бледную кожу – желтоватые, как будто пропитаны свечным воском. Коснись их малейшей огненной искоркой – и запылает костёр. Как долго может пылать подожжённый человек?.. Какая дикая мысль, или нет, даже скорее дикарская. И также дико искать в себе идеальное. Искать – и не находить.
Зато в тебе, ангел мой, идеального даже слишком много.
Ты хрупкая, тонкая и изящная. Когда ты улыбаешься, то на щеках появляются забавные ямочки, в них послушно ложатся тени. На твоих щеках играет румянец, а на лоб постоянно падает непокорный локон. Ты прикусываешь острыми молочными зубами нижнюю губу и сдуваешь прядь с лица. И этот жест тоже идеален.
- Эрик, - говоришь ты, прижимаясь к моему боку. Я провожу шершавой ладонью по твоим тонким плечам и вопросительно поднимаю брови… Потом досадливо мотаю головой и отвечаю:
- Что?
- Огонь. Мы сейчас сидим возле огня, да? – говоришь ты негромко и тянешь свободную руку к пламени, доверчиво раскрываешь мягкую ладошку. Я хмурюсь и на всякий случай отодвигаю тебя подальше от камина, чтобы ты не обожглась. Ты досадливо хмуришь брови. Надо, девочка, так надо, я не хочу, чтобы тебе было больно.
- Да, - отвечаю я негромко.
- И… На шкуре. На чьей шкуре мы сидим, Эрик?
- Это медведь.
- Мед-ведь… - ты облизываешься, пробуя новое слово на вкус, тянешь его медленно и певуче. – Мед. Мёд. Медведь любит мёд?
- Да, - невольно улыбаюсь я и опускаю острый подбородок тебе на макушку. – Очень любит.
- Ведь он любит мёд, - по слогам говоришь ты и смеёшься открытому каламбуру, смеёшься легко, дробно – так, как могут смеяться только дети. – Поэтому он МедВедь. Да?
- Да, - я касаюсь кончиками пальцев твоих волос. Я долго не решался к ним прикоснуться, долго перебарывал себя – я не привык кого-то касаться, но ты погибала без ласки. Моих слов тебе было отчаянно мало, и я научил себя прикасаться. К тебе. – Я как-то не думал даже об этом…
- Медведь. О-гонь… О-гонь, - повторяешь ты, хмурясь. Не можешь найти ассоциацию, царапаешь острыми ногтями моё плечо. – Огонь. Какой он, Эрик?
- Огонь… - тихо тяну я. – Он… Красный. Красный – это тепло. Это жар. Наша кровь тоже красного цвета.
- Красный – кровь. Правильно, - киваешь ты. Я улыбаюсь.
- Точно. Кровь – красная – раз красная, то, значит, горячая. Поэтому мы не замерзаем.
- Замерзаем, - ты хмуришься и мотаешь головой. – Мне часто холодно, и тебе тоже.
- Но до летального исхода это не доходит, верно? Красный цвет это жар в самой своей сущности. Тепло. Жар и тепло – это огонь, огонь – красный. Сердце огня – красное. Поняла?
- Да… - тихо говоришь ты. В твоих глазах отражается багровое пламя, дрожащее, живое. В твоих глазах всё кажется удивительно живым. Даже я.

- Снег… - твой тихий голос, тонкие ладошки по шершавой колючей поверхности наста… Я укоризненно качаю головой, но не решаюсь тебе мешать – только сажусь рядом прямо на колени и тоже опускаю руки в снег. Странно. Мне холодно, а ты часто дышишь и улыбаешься. Твои щёки раскраснелись – тебе тепло. Тебе – огонь. Да… В твоём сердце всегда огонь, моя дорогая. – С-нег. Нег. Нега? Нагой? Наглый? Какой? – ты резко поворачиваешься ко мне, твои губы приоткрылись и нетерпеливо дрожат, вдыхая морозный воздух, а рука вцепилась в моё сухощавое запястье.
- Снег… - я тихонько обнимаю тебя за плечи и тяну к себе. – Снег – это хрупкость.
- Как бокалы?
- Нет… Снег – это хрупкость хрусталя, хрупкость хрустальной крошки.
- Хрупкость – хрусталь… Правильно. Хр, хр… - ты смеёшься негромко и ласково. Я удивляюсь тебе. Ты любишь этот мир, искренне, как могут только дети. И то – не все… Как можешь только ты. Может, потому, что я не знаю никого, кроме тебя? Или потому, что не хочу знать никого, кроме тебя?.. Да. Наверное, поэтому. – Хр – кр – крошка.
- Да, - я невольно смеюсь в ответ, тихо, почти неслышно. Тебе нравится мой смех, ты об этом говорила. Ты говорила, что мой голос – как бархат, обволакивает тебя, ласкает – ласкается, прикасается, отогревает. Ты говорила, что мой голос знает… Знает – что? «Твой голос создаёт мою Вселенную», - сказала ты тогда немного смущённо, а потом окончательно стушевалась и скрыла заалевшее лицо за одеялом. – Снег хрустальной дымкой окутывает землю. Оберегает траву, оставляет под собой летнее томное тепло и негу.
- Зачем? – ты приподнимаешь брови. – Ведь хорошо, когда всегда тепло.
- Не всем. А планета – место жительства для всех. На ней всем должно быть хорошо. Травам и цветам в том числе. Снег оберегает их, снег…
- Он их любит? – говоришь ты. – Поэтому оберегает?
- Да, - без заминки отвечаю я. – Точно. Снег хрустальная крошка, хрустальная дымка, нежная, легкая, морозная. Как иней на стекле. Помнишь, вчера рисовали на нём?..

…Тогда ты спросила, какая она – ночь. Я ответил, что ночь она как большая чёрная кошка, и звёзды – это лоск на её шерсти. Ночь – это богиня, это прекрасная женщина в платье с белыми руками. И на них она любовно покачивает землю. Она играет с этой глупой планеткой. Надоест – выбросит, ну, а пока – она позволяет любоваться бриллиантами на своей шее. Ночь носит бархотку, бархатную бархотку с пятиконечной звездой. Ты тогда сказала – хочу её потрогать… Прости, дорогая, прости – этого я не смогу тебе дать. Я могу только спеть тебе о ночи – спеть так, чтобы ты её увидела, почувствовала до самого дна своей души. Но эта песня совсем не подходит для колыбельных, а ты уже засыпала на моём плече.
Ты спала… Ну, а я в очередной раз перечитывал эту несчастную папочку.
«Кристина Дааэ.
Восемнадцать лет.
Сирота. Опекун – Эрик Лёгуа.
Диагноз:
Цветовая слепота. Был поставлен в возрасте девяти лет.
Полная внезапная потеря зрения. Двенадцать лет. С тех пор диагноз не изменялся…».

Так странно, Кристина, мой ангел, моё божество… Мой голос стал для тебя Вселенной. Мой голос – он знает всё. Он рассказывает всё. Он создаёт Всё.
А для меня Всем стала ты.