Памяти Рея Бредбери

Впервые опубликовано на сайте http://www.1917.com.

Стыдно признаться, но когда пришло известие о смерти Рея Бредбери, первой моей мыслью было: "Надо же, я думал, он умер давным-давно". То же самое говорили мне и друзья. Мы поним его с незапамятных времен: книги Бредбери сопровождали нас с самого детства. Потом времена сменились, пришли новые авторы, а Бредбери — не то, чтобы забылся, нет, он всегда был рядом — но стал скорее фактом истории, чем живым участником литературного процесса: "А он разве еще жив? Надо же..."
 
Это был парадокс: фантаст-консерватор (он даже с компьютерами не сдружился, до конца дней сохранив верность пишущей машинке), выходец из прошлого, величественный реликт минувшей эпохи — наподобие чудом уцелевшего динозавра, героя одного из проникновеннейших его рассказов "Ревун". Да и были ли у него, впрочем, рассказы не-проникновенные, пустые, поверхностные? Пожалуй, нет. Если человечеству и впрямь суждено дотянуть до эпохи звездолетов — будет жить и имя Рея Бредбери, тогда как всякие Гаррисоны, Шекли и прочие клепальщики космического палпа, имя им легион, обречены на забвение. Собственно, назвать его "фантастом" значило бы намеренно сузить масштаб этой фигуры. Бредбери дал прекрасное определение качества писательской работы: "Хорошие писатели тесно соприкасаются с жизнью. Посредственные — лишь поверхностно скользят по ней. А плохие насилуют её и оставляют растерзанную на съедение мухам", — и, право слово, не отступил от этой максимы ни на шаг. Куда бы, в какие надзведные дали ни уносил нас гений Рея Бредбери — Жизнь, подлинная и осязаемая, всегда глядела со страниц его книг.

Сегодня это тоже звучит несвоевременно как рев динозавра — "Литература и жизнь! Ха-ха, да что между ними общего!" — презрительно хохотнут постмодерновые мотыльки. Более того: если отбросить космический антураж, выяснится — Бредбери чужд не только постмодерну, но даже и модерну. Его видение мира скорее сродни писателям XIX века, этакий архаичный гуманизм: у него были по-манихейски четкие критерии добра и зла — тоже, кстати, смертный грех для постмодерна (если бы он признавал понятие греха) — позиция, смешная и странная для ХХ века с его нравственным и идейным релятивизмом. Но Бредбери не просил и не давал пощады: "Да будет слово ваше: "да, да"; "нет, нет"; а что сверх этого, то от лукавого". И при этом он смог увидеть, понять, сказать в сотню раз больше чем сонмы модных авторов, вооруженных самоновейшими литературными приемами.
 
Бредбери не играл с читателем в шарады, не строил многоэтажных интер- и гипертекстов. Он истово творил свой мир, ни на минуту не давая усомниться в его первозданной подлинности. Это был настоящий поэт. И дело не в размеренности и образности языка, не в богатстве метафор (честно сказать, подчас бьющих через край в погоне за "красивостью"), а в самой организации текста. Проза Бредбери подчиняется не только логике повествования, но и более тонкой связи образа, звука, настроения — превращаясь тем самым в подлинную Поэзию.
 
Он написал многое о многом. Самым ярким и масштабным его творением, наверное, стал общий мир "451 по Фаренгейту" и "Марсианских хроник". Стоит ли напоминать подробности? Мир, где сжигают книги (иногда вместе с читателями). Мир, где человечество, обезумевшее от гедонизма, впадает в самое иррациональное варварство и под конец губит себя в пламени ядерной войны.
 
Интересно, что конструкторы идеальных обществ издревле склонны были загонять свой рай к черту на кулички — Атлантида, Икария, Утопия... Антиутописты ХХ века, наоборот, поселяли ужас по соседству: Оруэлл — в Англии, Лондон и Бредбери — в Соединенных Штатах (исключение лишь Замятин, да и то, надо думать, по цензурным соображениям). Почему? Скорей всего, первым слишком тяжело было убедить читателя (или себя самих) в правдоподобности Идеала на своей несовершенной родине. Зато вторые кричали, заклинали: так, значит, "у нас это невозможно"? Вот вам!
 
Миры Оруэлла, Замятина или Хаксли чудовищны своей безвыходностью: они замкнуты сами на себя — но именно в этом их слабость. Репрессии нужны только тогда, когда есть кого подавлять. Вечная тирания, существующая ради себя самой, немыслима, как ни подпирай её умозрительными концепциями. В реальности "451 по Фаренгейту" всё иначе. Там нет зловещей супертоталитарной структуры, нет вообще ничего искусственного. Самое страшное в том, что Бредбери НИЧЕГО НЕ ВЫДУМАЛ. Он лишь усилил, заострил — право слово, совсем чуть-чуть. Оглядитесь вокруг: разве наш мир, с его всевластием медиа (неважно, телевизор это или соцсеть), масс-культуры и тотальным отчуждением, так уж далек от картины, написанной Бредбери?

Антигерой "451 по Фаренгейту" брандмейстер Битти, своего рода адвокат дьявола, "самый опасный враг истины и свободы", трезво и реалистично объясняет механику кошмара. К чему Гитлеры и сверх-Гитлеры? К чему марширующие колонны фанатиков и застенки тайной полиции? Слушайте! Слушайте!
 
"Жизнь коротка. Что тебе нужно? Прежде всего работа, а после работы развлечения, а их кругом сколько угодно, на каждом шагу, наслаждайтесь! Так зачем же учиться чему-нибудь, кроме умения нажимать кнопки, включать рубильники, завинчивать гайки, пригонять болты?

...Запомните, Монтэг, чем шире рынок, тем тщательнее надо избегать конфликтов. Все эти группы и группочки, созерцающие собственный пуп, — не дай бог как-нибудь их задеть! Злонамеренные писатели, закройте свои пишущие машинки! Ну что ж, они так и сделали. Журналы превратились в разновидность ванильного сиропа. Книги — в подслащенные помои. Так, по крайней мере, утверждали критики, эти заносчивые снобы. Не удивительно, говорили они, что книг никто не покупает. Но читатель прекрасно знал, что ему нужно, и, кружась в вихре веселья, он оставил себе комиксы. Ну и, разумеется, эротические журналы. Так-то вот, Монтэг. И все это произошло без всякого вмешательства сверху, со стороны правительства. Не с каких-либо предписаний это началось, не с приказов или цензурных ограничений. Нет! Техника, массовость потребления и нажим со стороны этих самых групп — вот что, хвала господу, привело к нынешнему положению.
 
...Мы все должны быть одинаковыми. Не свободными и равными от рождения, как сказано в конституции, а просто мы все должны стать одинаковыми. Пусть люди станут похожи друг на друга как две капли воды; тогда все будут счастливы, ибо не будет великанов, рядом с которыми другие почувствуют свое ничтожество".
 
Здесь остановимся. Вы заметили любопытную параллель? Вспомните вот эти слова:
 
"Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное — равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высший уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями — вот шигалевщина!"
 
Ну конечно, это та самая программа "бесов"-революционеров Верховенского-Шигалева, которой уже не первый век жонглирует реакционная интеллигенция. Социалисты, насильно уравнивающие общество? Тираны, сжигающие книги? Такое вообразить легко. Но добровольный, без принуждения, отказ от культуры, да еще и — вымолвить страшно — в странах прогрессивного капитализма? Нет, "у нас это невозможно"! Бредбери заглядывает куда глубже. Сначала от книг ОТКАЗЫВАЮТСЯ, библиотеки пустеют — а уж потом за ними приходят палачи. В сущности, палач не так и необходим (об этом тоже говорит Битти). Основа любого тоталитаризма не в его репрессивной практике — а в молчаливом консенсусе общества относительно допустимости таких практик. Иначе говоря, общество подчиняется тиранической власти только когда готово признать над собой такую власть. В противном случае оно восстает — и никакие репрессии не в силах сдержать его. Мы совсем недавно видели это в Египте, Ливии, Сирии... Вся история людского рода полна такими примерами.
 
Однако восстание в мире Бредбери немыслимо именно потому, что тирания обезличена, рассеяна в умах людей. Её первооснова — не штыки, а отказ человека от Человеческого, сконцентрированного в культуре и искусстве. И даже ничтожное сопротивление горстки книжников, изгоев и чудаков, выражено в стремлении не столько нести культуру обществу, сколько тайно, катакомбно, хранить ее среди избранных:
 
"В ближайшую неделю, месяц, год мы всюду будем встречать одиноких людей. Множество одиноких людей. И когда они спросят нас, что мы делаем, мы ответим: мы вспоминаем. Да, мы память человечества, и поэтому мы в конце концов непременно победим".

Есть, как ни крути, в этой картине нотка интеллектуального снобизма. Слишком уж нарочито население мира "451 по Фаренгейту" и "Марсианских хроник" делится на два стана: агнцев — "аристократов духа", способных прочувствовать прелесть земной или марсианской культуры, — и козлищ, чей удел — заполнять внутреннюю пустоту бесконечными телешоу, а затем покончить с собой в припадке экзистенциальной тоски. И это не случайно.
 
Надо сказать, что немалая доля американской литературы 50-х и 60-х годов пронизана тем, что в России назвали бы "антимещанскими" настроениями. Керуак и битники. Кен Кизи. Том Вулф. Причина очевидна — послевоенный экономический бум и "всеобщее благоденствие", казалось, должны были сделать наш мир "лучшим из миров", но что-то не вытанцовывалось. Заглядывая своему современнику в нутро, американские интеллектуалы вместо высоких устремлений обнаруживали там только остатки съеденного завтрака. В прошлом такое положение можно было оправдать "условиями ужасающей нищеты". Герои Брехта пели: "Сначала дайте нам пожрать немного, а уж потом учите честно жить". Пожрать худо-бедно дали, но честности и духовности от этого не прибавилось. Поэтому и вектор отталкивания вполне ясен. Другое дело — вектор притяжения. Конечно, Бредбери попытался нарисовать свой образец Идеала. Забавно, право, но эту утопию ему тоже пришлось размещать всего ничего — в 55 миллионах километров от Земли. На Марсе, естественно:
 
"Марсиане сумели слить искусство со своим бытом. (...) Они умели жить с природой в согласии, в ладу. Не лезли из кожи вон, чтобы провести грань между человеком и животным. (...) Животное не допытывается, в чем смысл бытия. Оно живет. Живет ради жизни. Для него ответ заключен в самой жизни, в ней и радость, и наслаждение. (...) Когда жизнь хороша, спорить о ней незачем".
 
Это совершенно верно, добавим мы; вот только как быть, если жизнь плоха? Деньки "всеобщего благоденствия" медленно, но верно уходят в прошлое под ударами глобального экономического кризиса. На Марсе жизни нет, это мы уже знаем. Что остается? "Вернуться к природе"? Предаваться квиетизму и опрощенчеству в травяных шалашах? Это не рецепт. А ведь тут и кроется проблема. Но, впрочем, художник не обязан давать рецептов переустройства общества: "мы не врачи, мы боль".
 
И можно бы на этом закончить, если... если бы не было у Рея Бредбери других книг и рассказов — чистых и легких, где нет ни тени высокомерия по адресу жертв "массовости". Где мир не делится на сведущих ценителей и пустоголовых потребителей. Более того, даже сам акт потребления (покупка новых теннисных туфель, или чудесного костюма цвета сливочного мороженого), в сущности, теряет свой демонический ореол порабощения, становясь чем-то противоположным, очеловечивающим, приближающим к гармонии. Конечно, можно сказать, фи, буржуазная идеология — приравнять счастье к новому костюму. Но можно и наоборот:

"Если мы когда-нибудь разбогатеем, — тихо сказал Мартинес, — я не обрадуюсь этому. Тогда у каждого из нас будет свой собственный костюм и не будет таких вечеров, как этот. Наша дружба кончится. Все тогда станет другим".
 
Понимаете? В новеллах наподобие "Чудесного костюма...", "Смерти и девы" всё обстоит так как и должно быть — вещь при человеке, а не человек при вещи. И потому они становятся апологией Человеческого, сродни лучшим страницам Чехова — жизни как она есть, во всей совокупности горя и радости, борьбы и покоя, любви и ненависти. Наивно? Но именно такого Рея Бредбери мы и запомним навек — мудрого гуманиста, каков он был в лучших своих книгах, чистых, наполненных солнцем и воздухом, где каждое слово к месту и нет ничего лишнего — гениальных, вечных, незабываемых.