Болеслав Лесьмян. Поэзия

 

Болеслав Лесьмян родился в 1877 году на Украине. По окончании Киевского университета он эмигрировал во Францию и больше в родные места не вернулся, но зеленая Белоцерковщина с ее степями и перелесками навсегда осталась для него утраченным раем; лесное эхо его детства докатилось до последних, посмертно изданных стихов.

В 1918 году он вернулся в Польшу, уже независимую, и большую часть жизни, незаметной и порой бедственной, провел в глуши, на восточных окраинах нового государства. По иронии судьбы, вообще неласковой к нему, ярчайший польский поэт в миру был провинциальным нотариусом. Неприкаянный, нездешний, он и всюду казался «упавшим с облака», а в захолустной чиновничьей среде был обречен на отчужденность. Щуплый, маленький (острили: «Подъехала пустая пролетка, и с нее спрыгнул Лесьмян»), обаятельный и странный до смешного - казалось, сама внешность уготовила ему роль местечкового чудака, одержимого робостью и фантазиями. «Своей сгорбленной фигуркой, - вспоминал поэт Анатоль Стерн, - своим огромным носом и тихим голоском он напоминал скорее кобольда, заблудившегося в городе, чем современного поэта». Несколько иным видел его Юлиан Тувим: «Крохотный, птичий, голубоглазый… смеялся, как ребенок. Звенело в этом смехе что-то очень похожее на рассыпанный жемчуг, именуемый слезами». И Тувим продолжает: «Сказочная Птица, чудесным и злым велением судьбы обреченная на двуногое, бескрылое существование на земле. Лишь когда из безмерной дали приплывал родной его воздух, Дар Поэзии, лишь тогда спадало с сердца страшное бремя изгнания и жизнь становилась простой, своей, родной. А он был у себя дома».

Но и это пребывание у себя не радовало. Нотариусом Лесьмян был неудачливым, да и попросту никудышным; его не раз обкрадывали, и, наконец, обобранный до нитки компаньоном, он погряз в долгах и едва избежал тюрьмы. Каждодневная мелочная борьба, смерть близких, наконец, ощущение катастрофы, надвигавшейся на Польшу, изнурили его душевные силы, но не ожесточили. Его дом в захолустном Замостье был распахнут, как шатер кочевника; городские отщепенцы, нищие и убогие, вошли в стихи Лесьмяна через эти двери.

Не очень-то счастливой была и литературная судьба. Лесьмяна знали и любили поэты (дерзкий бунтарь Юлиан Тувим при встрече целовал ему руку), но у широкого читателя он не был популярен. За редким исключением. Например, городского прокурора в Замостье взволновала баллада «Солдат» - начитанный прокурор потребовал привлечь автора к уголовной ответственности (за глумление над легионером Пилсудского). Вообще лесьмяновскую музу не покидал прокурорский надзор. За год до его смерти реакционная «Польская мысль» все еще размышляла, отправлять ли его в желтый дом или прямо в трибунал - как вражеского агента, который проповедью пессимизма расшатывает бодрость нации.

Умная и печальная поэзия Лесьмяна действительно кое-что расшатывала - тот желудочный обывательский оптимизм, который поэт называл «показом кокетливо надутых мускулов». «Далекий от жизни», как его трактовали прижизненно и посмертно, Лесьмян, к сожалению, видел дальше многих и не страдал обманом зрения.

Он предсказывал: «Грядут года небытия, и гибнут девушки, как птицы». Сам он до этих лет, к счастью, не дожил и не увидел, как угоняли его семью в Маутхаузен. Болеслав Лесьмян умер осенью 1937-го года от сердечного приступа после визита члена профашистской молодежной организации. Семья с трудом наскребла денег, и он был похоронен рядом с могилой сестры Александры. «Любимый немногими, забытый всеми».

Его поэзия вернулась в Польшу почти через четверть века. Началось бурное «открытие» Лесьмяна, которое невольно заставляет вспомнить такое же запоздалое открытие Норвида (кстати, в том открытии участвовал и Лесьмян, хотя трудно представить себе двух поэтов, настолько полярных).

Болеслав Лесьмян - поэт многоцветный и многозвучный. Предлагаемая подборка не замахивается на симфоническое богатство его поэзии и затрагивает лишь одну из мелодий, не единственную, но сквозную и незатихающую. Но чтобы у читателя, с творчеством Лесьмяна не знакомого, не возник образ угрюмого поэта с кладбищенским уклоном, нужна некоторая подсказка.

Лесьмян жизнелюбив. Он мог бы, подобно Пастернаку, взять девизом верленовскую строку «Сестра моя жизнь»; кстати говоря, сестрой Верлена была тоска, потому что жизнелюбие и жизнерадостность - не одно и то же. Лесьмян, литературный псевдоним нотариуса Лесмана, звучит по-польски почти как Имя Лесное; лес был для поэта образом самой жизни, такой же многоголосой, единой и изменчивой. Жизнеутверждение доходит у Лесьмяна, особенно в ранних книгах, до экзальтации, растворения себя во всем. И тем не менее его нередко называли «поэтом мертвых». Действительно, многое в его стихах происходит на том свете, и пришельцы оттуда пугающе реальны. Но этот потусторонний мир отрицает саму возможность потустороннего; Лесьмян находит для него странное, почти житейское название - «чужбина».

Считается, что настойчивые мысли о смерти вредны и вообще признак душевного нездоровья. В таком случае человечество, начиная с первобытных мифотворцев, неизлечимо. Смерть - это стержень человеческих раздумий, гордиев узел мыслителей, поэтов и вероучителей, и раздумья о ней - скорей лекарство, чем болезнь.

Пути спасения предлагались и предлагаются доныне. Но, к сожалению, легче убеждать, что смерти нет, чем убедиться самому. Древнеегипетские жрецы разметили дорогу в вечность с дотошностью землемеров и загружали захоронения массой необходимого, даже шахматами, чтобы усопшие не скучали на переходе в параллельный мир и там коротали досуг. Но древнеегипетские эпитафии потрясают - мало что в мировой поэзии может сравниться с ними по безнадежности и отчаянью. Не утешали живых и мертвых ни шахматные доски египтян, ни домашние тапочки, которыми снабжали своих покойников этруски.

С наступлением сумерек, когда отсветы дня тускнеют, на краткое время все обретает свой собственный, природный цвет, как бы просвечивающий изнутри. Странным образом мир на пороге темноты становится отчетливей и достоверней - как жизнь в тени смерти. Эта смерть в сознании, еще не явная, видится и переживается по-разному. Вспомним трагическое недоумение Державина: «Где прах? Он здесь. Где дух? Не знаем», или пушкинское «Я жить хочу» и последнюю в его жизни, неоконченную строку: «Что в смерти доброго!..» Или спокойную горечь Китса:
Сильна любовь и дружба прежних дней,

И красота сильна. Но смерть сильней.

(Перевод С. Я. Маршака)


Или тютчевское «О, не кладите меня в землю сырую…». И вспоминать можно до бесконечности, до безымянной надписи на стене турецкой кофейни: «Что смерть - умрем мы все. Вот если б не было разлуки!» Очень по-разному переживается мысль о смерти - возмущенно, мужественно, равнодушно и даже, не только в минуты отчаянья, с какой-то гибельной радостью. Признание Блока: «Я люблю только музыку, детей и смерть», - не литературная декларация, а строки из письма матери.

Для Лесьмяна эта мысль бесконечно печальна. Ирония, которая порой сквозит в его стихах, горька, и горечь в ней преобладает. Перед лицом смерти он не прибегал ни к религиозным, ни к иным самоутешениям. «Умирающий якут, - писал он, - для меня выше Иова и всех богов индийских и не индийских». Создавая свою мифологию смерти, Лесьмян не только утверждал земное, но вложил в нее мучившее его сознание людской разобщенности. Его загробный мир - это как бы жизнь в обратной перспективе: пережитое сопровождает изгнанников в их долгом пути на чужбину, мертвые только начинают умирать и умирают по мере того, как исчезают из памяти живых. Что же противостоит смерти - любовь? Толстой говорил: «Любовь - это Бог, разделенный телами». Казалось бы, Лесьмян готов воскликнуть вслед за пророком Осией - и за Львом Толстым: «Смерть, где жало твое?» Но его останавливает грустное сознание, что нет настолько любимого человека, без которого невозможно жить. Лишь очень редко - и обычно в час беды - людские связи нерасторжимы. Подлинная тоска Лесьмяна не о бессмертии - о человечности. Эту тоску и вложил он в выстраданную им формулу человеческого единства: «Все виновны в смерти каждого человека».

 

СТЕПЬ

 

Степь, одна только степь, ни конца ей, ни края,

И в тиши над моей, над заблудшею тенью

Лунный свет шелестит, холодком обдавая, -

Степь уснула, а я лишь ее сновиденье.

 

И боюсь, что пробудится эта громада

И пушинкою сна упорхну и растаю.

Но она беспробудна - бреди кому надо, -

И бреду, а мерещится, что улетаю.

 

Тени тянутся в дали зеленого моря,

Где оно оторочено синей каймою,

И на краешке неба в тенетах безмолвья

Стережет бесконечность, набухшая тьмою.

 

 

ВЕЧЕРНЕЕ НЕБО

 

В небе вечернем, в небе недужном

Взгляд сиротеет и уплывает.

Сердцем бессонным и безоружным

Сумрак вечерний овладевает.

 

Вызволить душу, чтобы в полете

Бор озарила, словно зарница,

У твоих окон на повороте

Сном мимолетным себе присниться!

 

Пыль золотую гонит печалью -

Встречным калинам падаю в ноги

И твои губы не отличаю

От той калины на той дороге.

 

И твои косы путаю с ивой,

Завороженной сонным теченьем…

Тонет подолгу взгляд сиротливый

В небе недужном, в небе вечернем.

 

КУКЛА

Я — кукла. Светятся серьги росой нездешнего мира,
 И сном по шелковой яви на платье вытканы маки.
 Люблю фаянсовый взгляд мой и клейкий запах кармина,
 Который смертным румянцем горит на матовом лаке.

Люблю в полуденном солнце лежать на стройном диване,
 Где скачут зайчики света и где на выгнутой спинке
 Безногий ирис витает у ног задумчивой лани,
 А в тихой вечности плюша гнездо свивают пылинки.

Признательна я девчурке за то, что с таким терпеньем
 Безжизненностью моею играет, не уставая.
 Сама за меня лепечет и светится вдохновеньем —
 И кажется временами, что я для нее живая.

И мне по руке гадая, пророчит она, что к маю,
 Взяв хлеб и зарю в дорогу, предамся я воле божьей
 И побреду, босоногая, по Затудальнему краю,
 Чтоб на губах у бродяги поцеловать бездорожье.

Однажды судьба невзлюбит — и вот я собьюсь с дороги,
 Останусь одна на свете, гонимая отовсюду,
 Уйду от земли и неба и там, на чужом пороге,
 Забыта жизнью и смертью, сама себя позабуду.

Подобна я человеку — тому, Который Смеется.
 Я книгу эту читала… Премудростям алфавита
 Я, словно грехам, училась — и мне иногда сдается,
 Что я, как почтовый ящик, словами битком набита.

Хочу написать я повесть, в которой две героини.
 И главная — Прадорожка, ведущая в Прадубравье,
 Куда схоронилась Кукла, не найденная доныне, —
 Сидит и в зеркальце смотрит, а сердце у ней купавье.

Два слова всего и знает, и Смерть называет Мамой,
 А Папой могильный холмик. И все для нее потеха…
 Голодные сновиденья снуют над пустою ямой,
 А кукла себе смеется и вслушивается в эхо…

Конец такой: Прадорожка теряет жизнь на уступе…
 Намеки на это были. Смотри начальные главы…
 И гибнет кукла-смеялка с четой родителей вкупе.
 И под конец остаются лишь зеркальце да купавы.

Писать ли мне эту повесть? Становятся люди суше,
 И сказка уже не в моде — смешней париков и мушек…
 Цветного стиха не стало… Сереют сады и души.
 А мне пора отправляться в лечебницу для игрушек.

Заштопают дыры в бедрах, щербины покроют лаком,
 Опять наведут улыбку — такую, что станет тошно, —
 И латаные красоты снесут напоказ зевакам
 И выставят на витрине, чтоб выглядели роскошно.

Цена моя будет падать, а я — все стоять в окошке,
 Пока не воздену горько, налитая мглой до края,
 Ладони мои — кривые и вогнутые, как ложки, —
 К тому, кто шел на Голгофу, не за меня умирая.

И он, распятые руки раскрыв над смертью и тленом
 И зная, что роль игрушки давно мне играть немило,
 Меня на пробу бессмертья возьмет по сниженным ценам —
 Всего за одну слезинку, дошедшую из могилы!



 

ЗАБЫТЬЕ

 

Если ночь я встречаю в степном запустенье

И стремлюсь угадать ее облик по тени,

Что-то в памяти будит дорога ночная,

Сокровенное что-то, а что - я не знаю.

 

Может быть, помолиться пытался я, грешник,

О пределах бескрайних, безвестных, нездешних,

Но слова разметало, как ветром полову,

И молиться не смог - и не помню ни слова?

 

Или в душу мне смерть заглянула украдкой,

Когда жизнь полагал я особенно сладкой

И забыл умереть - и не ведаю, что там,

За чертой, обозначенной вечным отлетом?

 

Или, может, душа наказала мне строго

Отчий кров позабыть и пуститься в дорогу,

И куда-то брести все грустней и бездомней,

Но забылось, куда - и уже не припомню?

 

Это память порой оставляет, тоскуя,

На губах у беспамятства след поцелуя,

Если ночь я встречаю в степном запустенье

И стремлюсь угадать ее облик по тени.

 

 

 

ВРАГИ

 

Надо мной зеленый дуб матерый

И ларец из золота и шелка,

А в ларце том лебедь белоперый

И во рту у лебедя иголка,

А на остром кончике заклята

Жизнь моего злого супостата.

 

 

Стоит только надломить иголку -

И конец коварному злодею.

Нынче ли прикончу втихомолку

Или подождать, еще успею?

Но почуял что-то хитрый ворог

И крадется к дубу. Слышу шорох…

 

Притворяюсь, будто я забылся

Детским сном на луговой постели.

Майский жук мне в волосы забился.

Замер дух, и руки онемели,

Не успею выпростать наружу.

Взгляд убийцы проникает в душу.

 

И с ножом он надо мной клонится,

Взгляд пытлив, ни мысли о пощаде.

Оплошай на миг я, взмах ресницы

Или трепет жилки - и прощайте!..

Прячусь в сон. Дышать пытаюсь ровно.

Задыхаюсь. Дуб шумит надгробно.

 

 

* * *

Мне казалось, что в мир я вбежал из потемок,

Легконог и беспечен, резвясь, как котенок.

 

Да, пушинка, а все же еще полетаю

И себя сочиню и судьбу подлатаю.

 

А расплата, казалось, когда-то - не скоро,

Как сова меня выследит в зарослях бора.

 

И недобрые сны - просто страхи ребячьи,

Все еще впереди… Оказалось иначе.

 

Надо вслушаться в зло, словно в шелест кипрея,

Легче зло обескровить, чем сделать добрее.

 

Ворожил по руке моей сумрак осенний,

И еще до удара не стало спасенья.

 

А на помощь позвал я и понял нежданно -

Телом после я стал, а сперва была рана.

 

И тоска, наконец-то я понял, напрасна,

Потому что всю жизнь погибал ежечасно.

 

 

ДОН КИХОТ

 

В замогильном саду, в подметенной крылами

Непоседливых ангелов жухлой аллее,

С деревами в наследственном лиственном хламе,

Нелюдимо, с душою свинца тяжелее,

Хоть и сбросившей иго житейского гнета,

На скамейке сутулится тень Дон Кихота,

И задумчиво - зная, что думать не надо, -

Взгляд посмертный, не дальше ладони простертый,

Мерит тьму над песчаной дорожкою сада,

Где следы прожитого старательно стерты.

 

А из тьмы к нему с ласковым отчим укором

Приглашая к полезным душе разговорам,

Милосердно протянута божья десница,

И, крестясь, ангелок ради гостя хлопочет,

Разгоняя потемки. Но гость сторонится

И как будто не видит и видеть не хочет.

 

Обращали когда-то весенние полдни

Крылья мельниц в литые мечи великаньи,

А теперь ему кажутся руки господни

Тенью мельничных крыльев в коварном мельканьи,

И с недоброй усмешкой он гонит, отпрянув,

Искушение новых безумств и обманов.

 

И едва замечает, как, медленно рея,

Ангел алую розу на щит ему ладит,

Знак мадонны, что помнит его в эмпирее

И за верность ему благодарностью платит.

Только рыцарь, недавно еще безупречный,

Оскорбив равнодушьем посланца и даму,

 

Отвернулся, доверье утратив навечно

И к цветам, и к дурманному их фимиаму.

Белый ангел клонится над жертвой неверья

И стыдливо целует, овеянный светом,

Прошептав: «От нее», - и бесшумные перья

На лету растворяются в небе. И следом

Рыцарь, искоса глянув на вестника рая

И теряя неверье, и вновь умирая,

Забывается смертью последней, такою,

Что и в день воскрешенья оставит в покое.

 

 

ГОРБУН

 

Горбун прощается с полем

И бабьим летом погожим

И смертью своей доволен,

Горбатой, как то, что прожил.

 

Затих, как перед разгадкой,

Которую жизнь искала.

А что в ней и было, краткой?

Таскала горб и таскала.

 

Горбом и тешил и клянчил,

Вдвоем мечтали, бывало,

Баюкал его и нянчил,

Собой кормил приживала.

 

И смерть заработав честно,

О прожитом не жалеет.

А горб, которому тесно,

Живет себе и жиреет.

 

А горб пережил верблюда

На срок, отмеренный плоти,

И тот глядит ниоткуда,

А он - на птичку в полете.

 

Грозит носильщику ношей,

Свою навьючив колоду:

«Уткнулся лбом в бездорожье,

Живым не давая ходу?

 

Лазейки во тьму так колки,

Что медлит нога босая?

На черта брал на закорки,

На полдороге бросая?

 

Уволь меня, ради бога,

Торчать на тебе, ледащем!

Берись за гуж, лежебока!

Куда поклажу потащим?»

 

 

СОВРЕМЕННЫЙ ПЕЙЗАЖ

 

Протрезвеет наш век, когда кровью упьется.

Жить так больше нельзя - и однако живется.

Что нас ждет? Есть гадалка в Париже и где-то.

Все разгадано, нет у загадки ответа.

 

В кабаре аплодируют так потаскухе,

Что трясутся прилипшие к лысинам мухи,

А в палатах напротив решает собранье,

Как избрать в экономике курс вымиранья.

 

Душегуб, в темноте поджидая клиента,

Распознал безошибочно интеллигента -

Саданул - и не в душу, витавшую где-то,

А в обличье, что так и просило кастета.

 

В преисподней питейной под гомон и топот

Безработную дурочку тискает робот,

Ржавый идол в любовном чесоточном зуде

Усмиряет клешнями строптивые груди.

 

А в кафе выпирает из тесного фрака

Депутатский загривок дородного хряка,

И с торговкою в пудре, как в белой метели,

Крутит танго трибун, наконец-то при деле.

 

Выступает министр, и еще спозаранку

Озабочен одним - не утратить осанку,

И с улыбкою, впрок заготовленной прежде,

Заверяет, что каждому даст по надежде.

 

А в серебряной слякоти жертву скитанья,

Злобе дня присягнувшего певчей гортанью

Аритмия двух крылышек мучит поэта

В долгих поисках рифмы, утерянной где-то.

 

Разлучая слова с бытием бессловесным,

Поскупилось прощание с ликом небесным

На посмертную маску его по затонам.

И поэт копошится в быту фельетонном.

 

Облегченно разделался с тайной полета

И так рад возвращению с неба в болото,

Но поскольку не греет его мостовая,

Семенит он во тьму, на бегу отставая.

 

И витрины манят лучезарней утопий,

И деревья горды, что торчат по Европе,

И на крышах луна, ходовая монета,

А над крышами ночь, и не будет рассвета.

 

 

ВИФЛЕЕМ

 

Разбудил меня сон… Явь под звездной порошей

Отоснилась. Зачем было сниться, пугая?..

За волхвами спешу в мир иной и не схожий

Ни с одним из миров. Ни с одним, присягаю!

 

Не догнать караван! А догнать его надо,

Хоть растет от недобрых предчувствий тревога!

Вот и первые встречные - сонное стадо

И коптилки в оконцах, не видящих Бога.

 

И пещера. Немедля, не то будет поздно,

Слишком поздно! Не мешкай, недоля земная!

Пастуха одинокого ночью морозной

Я бужу, вифлеемской звездой заклиная.

 

Где волхвы? - «Ладан, мирра и злато уплыли, -

Чужеземные гости помедлили малость

У корчмы и растаяли облаком пыли

На пути в никуда. Вот и все, что осталось».

 

Где Мария? - «Не знает никто в этом мире,

У небес и надгробий не спрашивай - глухи».

А Спаситель? - «Давно его нет и в помине.

Да и был ли он? Разные носятся слухи».

 

Магдалина? «Я пнул ее как-то - стерпела,

Заглядевшись на смерть… Возвращайся, приблуда,

Здешним нет до тебя, запоздалого, дела».

Но зачем он, возврат никуда ниоткуда?

 

 

КРЫЛАТЫЙ ДЕНЬ

 

Озарились две бездны - два мира в едином, -

Мы вошли в них. А день был крылом лебединым.

 

Никого не отпели, ни над кем не рыдали.

Помню, как размечтались о заоблачной дали,

 

И не молвив ни слова, понимали друг друга…

 

Он явился нежданно. И вздохнула округа.

 

Был таким он невзрачным. И венец был терновым.

На колени мы встали под сосновым покровом.

 

Под сосновым покровом, у зеленого лога.

И одно нас дивило - что предстал так убого.

 

Но глядел и глядел он. Мы клонились бурьяном,

Удивленье стихало. Все вокруг было странным…

 

Так и должно - вдруг поняли мы, замирая,

И что можно без счастья, и что можно без рая.

 

Умаляйся и никни под безмерной любовью.

Это было ответом и концом суесловью.

 

Что-то с этой минуты в нас навек замолчало.

Мы вернулись на место. Снова время журчало,

 

Зачерпнуть, искушая, как детишек обновой.

Но глядел и глядел он. И венец был терновый.

 

 

СЛОВА ДЛЯ ПЕСНИ БЕЗ СЛОВ

 

Вечная жизнь, обернись молодою в могиле

И дохни своим жаром в угасшие зори!

Я безумный рассказчик какой-то несбыточной были,

А к тебе прикасался лишь во сне или в горе.

 

Не было поля - а горести выросли в поле.

Нет и колдуний - а столько наколдовали…

Отсвет сирени на облаке, как в ореоле,

Ввысь уплывает. Но доплывет едва ли.

 

В водоворотах ночи все беззащитней тело,

Хоть бы лоскут небес - опоясать чресла.

Что-то в саду стряслось и зашелестело -

Так расшумелось, будто и впрямь воскресло.

 

Вспомнил ту девушку, что навсегда любима,

Кроткие губы, что не таят секрета.

Кроме улыбки и встречной судьбы помимо,

Не было в ней ничего. И любил за это.

 

Помню ту душу, что смерть без бумажной розы

Не представляла. Ладить венки привыкла…

Кто мы, откуда и птицы - и чьи-то слезы -

И я - и цветок бумажный - и все возникло?

 

Ту золотистость помню, что кажется сном небесным.

Лживые сны людские - такая малость…

Гас над рекою вечер. И лодка навстречу безднам

Канула в золотистость. И там осталась.

 

Изнемогают зори на пустошах неба синих,

Слезы кровавые долго не унимая…

Чем же меня - или озеро - или осинник -

Приворожила вечность глухонемая?

 

Как расплескал я тайну, ту, что едва пригубил

Ночью, когда твое тело я ласкам вверил?..

Мир меня вдоволь и намытарил, и наголубил,

Вдоволь и я в нем начеловечил и нахимерил.

 

Мне бы увидеть, как воскресает ракита,

Та, что во сне шумела над обреченным кровом.

Мне бы у звезд дознаться, где та недоля скрыта,

Что суждено мне мыкать, не попрекнув ни словом.

 

Что после смерти будет со мною - и с белым светом?

Слезы твои затеплю? Мглой засинею?

Тьма без просвета в саду сомкнулась над первоцветом.

Мы в ней были когда-то - и встретимся с нею.

 

 

НИЩЕТА

 

Каждый умер иначе, по-своему трудно…

В тусклой памяти меркнут угасшие лица.

Брат, сестра и родители спят беспробудно,

И во сне умирание все еще длится.

 

Вновь увидеть улыбку сестры не сумею

И как на пол упала она, затихая.

Мельком брат возникает, все реже, смутнее,

И не слышит его моя память глухая.

 

Словно на небе знаки сквозят водяные…

Вы мертвы и еще раз умрете в могиле,

Обделенные прошлым, уже неродные,

Будто не было вас, будто вы и не жили.

 

Нет как не было! Пусто! Любил я химеры!

Силюсь боль сохранить еще, вымолить слезно -

Сумасброд, в силу слез не утративший веры!

Нет их. Память мертва. Горевать уже поздно.

 

Ночь, в небесную твердь всеребренная властно,

Если в сердце свой сумрак нацелила стылый,

Бей наотмашь, безжалостно и безучастно!

Все снесу! Человек я! Померимся силой!

 

Тот и жгучие слезы в ладонях остудит,

Кто уходит во тьму по следам человечьим,

Тот, кому дорожить на земле уже нечем,

У кого уже нет ничего и не будет.

 

 

ЛЮБЯЩИЕ

 

Лишь появилась из лесосеки,

Словно пришла с поминок,

Затрепетали мертвые веки,

Взглядом прожгли суглинок.

 

«Рад повидаться! Без толку тлею,

Да и не жду свиданья.

Где я - не знаю, но не в земле я,

Здесь лишь мои страданья.

 

Может, поведаешь над могилой,

Над богадельней гноя,

Где захоронено то, что было

И уж не будет мною?»

 

В детском испуге она склонилась,

Рухнула и застыла.

Видно, любила сильней, чем мнилось,

И не права могила.

 

В вечной той осени, где и летом

Страшно цветам и птахам,

Стихло все тело ее ответом

Над уязвленным прахом.







     ИЗ СБОРНИКА "САД НА ПЕРЕПУТЬЕ"

            
ВЕСЕННИЕ СНОВИДЕНИЯ

Бежит по лесу дева. Как зелен час чудес!
По ветру вьются кудри. Вокруг - и шум, и лес!

Свет солнца над травою, лес в золотых дымах -
А в сердце девы бьется весенний чудный страх!

Ей снился ночью страшный колдун, а может, бес;
Два рыцаря с мечами, три ангела с небес!
 
Ей снились звери, птицы, и пение, и стон,
И меч, и кровь, и пламя! Бежала через сон!

И - наяву несется сквозь лес, из края в край,
И хищный Май  - за нею! Подобен тигру Май!

Бежит она во гневе... и даль ее манит...
Вокруг цветов раздолье... Пусть Бог цветы хранит!

Вокруг цветов раздолье - и солнцем залит яр!
Здесь - пурпур, зелень, злато! И боль весны, и жар!

Безумие расцвета! И роз кровавый цвет!
А счастье - только ныне! Упустишь или нет?

О девушка! Ты видишь, как зелен этот час!
Любил не раз - и ныне люблю который раз...

Во сне с тобою, дева, я мчался через лес,
Я - рыцари с мечами, я - ангелы с небес!

Я - эти звери, птицы! Я - пение и стон!
Я - меч, и кровь, и пламя! Я - мчался через сон!

Сквозь сон - и за тобою! Я - тигр твой верный, Май!..
Я - этот лес зеленый, весь лес, из края в край!

Оригинал

-----------------------------------------------------------
            
ЛЕС

Что припомнишь ты в час накануне кончины,
Когда память твоя, в ожиданье пучины,
На прощанье весь мир обнимает земной?
Может, юности день, самый давний, чудесный -
Ибо день этот в край отлетел поднебесный,
Ибо он не угас и порою ночной?

Или явятся вдруг чьи-то смутные лица?
Или лишь одному суждено появиться,
Только это лицо ты успеешь узнать?
Иль с могильною тьмой в поединке суровом
Свою память запрешь ты скрипучим засовом
И не станешь, скупец, ничего вспоминать?

Иль увидишь сквозь мглу - как зеленое злато -
Лес, что видел мельком, мимолетом, когда-то,
Лес, что ныне опять увидать суждено?..
И, глазами скользнув по небесным просторам,
Ты покинешь сей мир, глядя радостным взором
В неожиданный лес, позабытый давно!..

Оригинал

-----------------------------------------------------------
            
ВСТРЕЧА - ЗАВТРА, ХОТЬ ЧАС И НЕВЕДОМ

Покосился твой дом под ветрами,
Дым не вьется давно над трубою:
Я - не дома! Я здесь, не с тобою,
Я - где пусто, темно вечерами!
Ты узнаешь меня и приветишь
Вопреки всем лишеньям и бедам;
Жди, на тени взирая, - и встретишь:
Встреча - завтра, хоть час и неведом...

Так укрась же прическу цветами,
Возле входа пусть свечка лучится,
Вспоминайте меня с сыновьями,
Сохраните мне место в светлице!
От ладоней твоих на дорогу
Тень ложится синеющим следом:
В ожиданье пробудешь немного:
Встреча - завтра, хоть час и неведом.

Исцеленья средь бури ревущей
Ищет дух мой, покоя лишённый!
Мне неведом мой голос грядущий,
Мне неведом мой лик изменённый, -
Но узнаешь меня ты повсюду,
Днем и ночью, зимою и летом,
Пусть иным я, израненным буду...
Встреча - завтра, хоть час и неведом.

Оригинал

-----------------------------------------------------------
            
ТЕНЬ

Не глядел я на солнце сквозь лён,
Не искал я в дубраве свой сон, -
Но увидел, как встала с земли
Тень моя, что лежала в пыли.

Тень прозрела и стала живой,
Прах стряхнула с себя вековой,
И вгляделась в минувшие дни -
С острой саблей и в блеске брони.

Дивный витязь вскочил на коня,
Улыбнулся - и прочь от меня;
В зелень втаптывал конь на бегу
Солнца утренний свет на лугу!

Тень, мой всадник, куда ты спешишь?
Может, розам войною грозишь?
Может, в сказку нездешних сторон?
Может, звездным блужданьям вдогон?

"Что мне звезд над землею полёт
И цветок, что под солнцем растёт;
Возвращаюсь в изведанный край -
Вспомни лесу дарованный Май!

Вспомни: рос над долиною дуб,
Слушал пенье заоблачных труб,
Там, в долине, вдали от лучей,
Был я тенью лесною твоей!

Вспомни сонный, заброшенный сад:
У ворот, по ту сторону хат,
Был я, брошен на землю и тих,
Блёклой тенью раздумий твоих!.."

Ну так мчись же, лети, моя тень,
Через розы - в пылающий день,
Через яблонь белеющий пух -
В темный бор, где скитался мой дух!

Не глядел я на солнце сквозь лён,
Не искал я в дубраве свой сон, -
Но увидел, как в гуще ветвей
Бог навстречу шел тени моей.

Оригинал

-----------------------------------------------------------
            
ПЕСНЯ О ПТИЦЕ И ТЕНИ

Пролетает в небе птица,
Отражаясь в блеске вод;
Что за чудо в ней таится,
Что за вихрь ее несет?
Сквозь прибрежных трав движенье
Вижу птицы отраженье;
Мне все чудится, что птица
Вдаль взамен меня стремится
В том полете, что как чудо -
В камышах и небе - всюду!
Мне взлететь не удается:
Дух с землей не расстается;
Те, в зрачки кому излились,
Слезы звездные, - явились
И предстали предо мной, -
Сердце сковано слезой!..

Тень в тумане сером шарит,
Ищет путь своим крылам,
И себе деревья дарит,
А деревья - дарит нам;
Я гляжу на лес шумящий,
Шум, как время, слышу в чаще;
Тень, что этот лес роняет,
Сны взамен меня меняет;
От сосны, от дуба тени -
Вдаль ложатся, в мир весенний!
Не обучен я уменью
На пути явиться тенью
И в туман краев нездешних
Тень цветов доставить вешних;
Мне не бросить наяву
Тень деревьев - на траву!..

Птицы - в небо, тень - в туманы...
Вижу я иные страны,
Там - средь ночи или дня
На телеге гроб печальный;
В стороне туманной, дальней
Кто-то умер за меня -
Мне он чужд, но полон ласки!..
Гроб - покойнее коляски,
А душа уже над нами,
Рядом с птицами, дымами;
Стук колес ко мне донесся:
Кто-то за меня вознесся.
Небеса меня не манят,
Я в саду цветами занят,
Не спешу пока к дорогам,
Что во мгле за лунным рогом,
Не спешу, собой занявшись,
Заглядевшись, затерявшись.
Так я жажду снов без цели,
Что среди моих веселий
Мне и жаль, и мне не жаль
За меня идущих в даль!

Оригинал

-----------------------------------------------------------
            
ЗЕЛЕНЫЙ ЧАС

I

Словно маятник, ветка, звеня, закачалась,
Сном задета! То - Часа Зеленого звоны!
Лес, явись из чащобы! Оковы сняты!

Чья душа в твоих дебрях опять затерялась?
Чье лицо вспоминают все речки влюбленно?
Незнакомо - а были моими черты :

Мне так странно, что, видя обличье иное,
Зашептались деревья с ручьями: "О чудо!
Возвращается облик утраченный к нам!"

Лес незнаемый - с новым лицом - предо мною:
Но твердил я - и клятву свою не забуду:
В Час Зеленый я лесу - лесное отдам!    

II

Час настал! На живые холмы наступая
Муравейников - рву я вуаль паутины,
Той, что светится ярче любого огня:

Тишь звенит в поднебесье, в цветах утопая, -
Словно скрытая в дебрях, в глубинах лещины,
Плачет дева, цветы за обиду кляня!

Как свой клюв опускает болотная птица -
Душу ввергну в трясину, где жабье дыханье,
Чтоб познала природы нутро до конца.

Все в душе моей: злато святое пшеницы,
Яркость ящериц, волки над загнанной ланью,
Трав болотных прохлада и жар чабреца!

Лес, с душой моей вместе, дыша, зеленеет!
По поляне промчалась тень ворона - рядом,
Не задев, только брови коснувшись слегка.

Знаю: в миг, когда тихо, и зной пламенеет,
Когда дятел по лесу разносится градом, -
Дверь в избе распахнула девичья рука!

III

Вы меня возлюбите, лесные побеги,
Что из тьмы прорастали к сиянью простора,
К свету сердца, что бьется в груди у меня!

Вы меня возлюбите, о тени, навеки
Затаенные в логе и сумерках бора!
Возлюби же! - прошу я у старого пня:

Возлюби и омела, что дуб овивает,
Там гнездом прорастает - а после умчится,
В перьях сна золотого по свету летя!

Возлюби же! - ручью я твержу, что скрывает
Свет небесный от крысы, когда ей случится
Прыгнуть в волны, прибрежной травой шелестя!

Для любви меня ветер доставил, морозен,
Из безлесной чужбины - к любимому краю,
Где дано отдохнуть мне и зелень узреть!

Возлюбите! Я страстью великою грозен!
Я предела не знаю! Желаю, пылаю!
И весь свет призываю с собою гореть!

IV

Перед тем как в зенице моей отразиться,
Надо деве пробиться сквозь веток сплетенья,
Что туманят мне взоры, как будто слеза.

Там лесисто, тенисто; в глазах, как в кринице,
Отразились - в глубинах бездонных - растенья.
Дуб заслонишь, коль прямо мне глянешь в глаза!..

Эти очи так долго бродили низиной,
За живыми цветами, травою могильной,
Все красоты земные стараясь обнять;

Ныне - стали лесною и зрячей долиной:
Будет смерть ли - не знаю - достаточно сильной,
Душу - ягод лукошко - сумеет поднять?

Да, в глазах этих солнце порою светилось;
Видя солнечный блеск, эти очи, бывало,
Ощущали, как травы в них буйно растут:

Им глядеть через листья дарована милость.
Тень от листьев, ты видишь, на руки упала -
Мне на руки, что косу твою расплетут.

Что за чудо! Хоть листья мой взор и туманят,
Смог тебя я заметить - в той хате заречной,
В час пылающий зноя, что лился с небес!

Если близости нашей минута настанет,
Буду видеть далекой тебя бесконечно -
Нас разделит сокрытый в очах моих лес! 

V

В нашем мире - я тайного мира созданье,
Ветви скрытого леса шумят надо мною,
Тело - здесь; но далече мой дух унесен.

Для слезы и для света - я место свиданья!
Я дремучему лесу приснился весною -
Сон ветвистый, листвою засыпанный сон!

Лесу снится: иду я, дороги не зная, -
Я к бесцельности, скрытой в тиши, направляюсь,
Там где всё - без названий, дыханья, границ.

На руках моих плачет речушка лесная,
Я ее успокоить, баюкать пытаюсь,
Чтоб уснула на травке под пение птиц.

А березы, размяв занемевшие ноги,
Вслед за мною шагают, чтоб легче мне было,
Чтобы был покороче приснившийся путь:

Знают: может погибнуть речушка в дороге,
Чтоб жила - ее надо упрятать в могилу,
Чтоб спасти - надо в землю скорее вернуть.

И ее мы хороним - и сразу журчанье!
Речка рвется из леса, струится полями,
Чтобы пить отраженье зеленой травы.

А березы в тревоге - я слышу ворчанье
Про меня: "Не годится быть чуждому с нами!
Мы вкопать его корни не сможем, увы!" 

VI

Под растрепанной тенью зеленой лещины
Дремлет в тихой постели цветущего лога
Бог, что выпал под утро на землю с росой.

Все цветет рядом с Богом - до края долины.
И хочу разбудить я заснувшего Бога,
И к нему подбегаю - по травам - босой.

Говорю: "Просыпайся! Ты - сонная птица,
Мотылек, что, проснувшись пасхальной порою,
Мчит на звездное пламя среди темноты!

Солнце встало! Пора и тебе пробудиться,
Собери же скорее всесильной рукою
Те, что милой дарил я недавно, цветы!

Просыпайся! Расскажут щеглы про дорогу
В тот домишко, откуда на мир сквозь завесу
Смотрят смех и надежды мои по ночам!

Так пойдем! Если тяжко - приду на подмогу!
Наши сны покажу я. Пройдемся по лесу:
Птиц увидишь, что мчатся навстречу лучам!"

Я ему улыбнулся как давнему другу,
И над Богом лежащим с заботой склонился,
И дрожащую руку пожал я ему!

Догадался я - взглядом окинув округу, -
Что и Бог мне в долине вот так же молился,
Как в лесу я молился ему одному!    

VII

Час Зеленый, звени же! Сияй же яснее,
День, разбуженный шумом! Тут зеленью полным
Дух мой сам себя видит, себя узнает!

Дух мой - трав и деревьев лесных зеленее!
Сон несется на веслах по солнечным волнам -
Вплавь мне землю придется промерить и вброд!

Топоры золотые палящего зноя
В чащу леса вонзились. Хочу именами
Наделить я деревья - и звать их во сне.

Дивны дивы, что были сокрыты водою,
Стали тенями ныне, и стали шумами,
Им укрытье покинуть пришлось по весне!

Тень прибрежной осоки - на чаше лилеи,
В чаше - отзвуки весел на водной дороге,
В чаше - отблески низко летящих стрекоз.

Точно девушка - та, что идет по аллее, -
Тень прозрачную верба бросает под ноги
Сном рожденному саду, что за ночь подрос.

Возле дуба маячит предвестие тени
Той избы, что когда-то из этого дуба
Будет срублена - в ныне неведомый день:

От меня же - иль это одно из видений? -
Пролегла рядом с тенью грядущего сруба
Тень бескрайняя - Бога тревожная тень!

VIII

Лес, явись из чащобы! Приди из берлоги
Затаенных цветений, лежащих под спудом
Ослепленных жарою зеленых дремот!

О, покинь же внезапно и норы, и логи,
Ту печаль, что осокой явилась над прудом, -
Сновиденья удвоив над зеркалом вод!

Прочь из запахов терпких тимьяна с крапивой,
Их укрытого в тени смешенья густого, -
Там, где грунта сырого безмерная тишь!

Из гнездовий, где щебет и гомон счастливый
Превращается в чье-то заветное слово,
То, что кануло в зелень таинственных ниш!

О, пади мне на душу лавиной зеленой!
Пред душой потрясенной грядет воплощенье
Восхищенья тобою. На встречу - приди!

Появись под лучами - шумящий, бездонный,
И покинь грозным шагом свое заточенье -
С камнем, солнцем нагретым, в зеленой груди!

Приоткрой предо мною опушки забрало,
Дай лицом незнакомым, прекрасным плениться,
Где и святость, и чары, что ведомы мне,

Чтоб мое отраженье на миг засияло
В сей волшебной, зеленой, орлиной зенице!
Знать хочу я - чем был я для леса во сне?

IX

Лес извлек из подземной и душной берлоги
Душу - ту, что таилась в тенетах смолистых
Снов о солнце, что в кольца деревьев глядят:

Лес, согретый весною, шагал по дороге,
Средь озерного шума, средь птиц голосистых,
На меня направляя сияющий взгляд.

Мы назначили встречу - и в день предрешенный,
В день условленный, светлый увиделись снова -
С новой силой, что дарит нам солнечный свет!

Все бессчетные ночи разлуки бессонной
В глубине отражаются ока лесного,
А сквозь них проступает и мой силуэт.

Но, предвидя, что может слепое отмщенье
Нас за встречу постигнуть от бури могучей,
Мы страшились - две грусти, что изгнаны тьмой:

Я - что снов моих давних придут воплощенья
В темь болотную, жаждой гонимые жгучей;
Лес - что дух в нем навеки поселится мой!

Чтоб сквозь запах растений во всем разобраться,
Мы глядели, глядели вот так друг на друга,
Зеленея одеждой на ярком свету.

Но увидели - тени за нами теснятся;
И легла между нами лощина испуга:
В свет свой каждый вернулся, к себе в темноту.

X

Ныне знаю, что были и рядом, и дале
Глаз влюбленных оравы, что снова и снова
Ожидали: отправлюсь я к зорям с земли!

Ныне знаю, зачем эти тени упали,
Почему - через листья - от света иного
Свету солнца навстречу на землю легли.

Да, все полнится - вижу - до самого края
Волшебством отражений! Взгляни через хвою
В небеса, ну а в реку - взгляни через куст!..

Бог смешался с рассветом, что, златом играя,
Лег в сугробы, - и с тихо шуршащей травою, -
И со вкусом девичьих целованных уст!

Час Зеленый, звени же! Бесстыдною страстью
Пусть весь мир пламенеет, не зная печали
Обо мне - хоть я скрылся в печаль, как в тайник!

Направляюсь я к солнцу - и знаю, по счастью,
Что деревья и птицы меня увидали,
Им мое отраженье - чистейший родник.

Чтоб присниться и птицам, и травам, и долам,
Чтоб, как в поле, - средь жизни навек разместиться,
Расцветаю все больше, все дольше живу!

Слава речке, что небо приблизила к селам!
Слава темному лесу, и лугу, и птице -
Всем, кто жизнь мою видел, мой сон наяву!

Оригинал

-----------------------------------------------------------
            
СТЕПЬ
(Из Книги предчувствий)

Степь дремотно впивает прохладу ночную;
От луны, словно ветром, задуло истомой.
Мнится мне, что, утратив природу земную,
Стал я сном этой степи, туманною дрёмой.

Я боюсь, что проснётся уснувшее чудо,
И, как сон, я исчезну... Но нет пробужденья!
Я брожу этой степью, повсюду, повсюду, -
Это бродит по спящей степи сновиденье!

Тень промчится - и снова светло под луною;
Зелень трав голубою во мраке предстала;
Стала шире безмерность порою ночною -
Тишина к горизонтам её приковала.

Оригинал

-----------------------------------------------------------
            
ВОРОЖБА 

Жажду выведать тайны грядущих свершений,
Дни далекие видеть сквозь время мечтаю;
Вот в руках моих карты - листвою осенней;
От волшбы пожелтели. На них я гадаю...

Древний спор разгорелся, как прежде бывало;
Запылал сквозь дремоту он пламенем новым.
Стала комната залом блестящим дворцовым;
Всё, что в комнате, - древним сказанием стало.

Древних призраков в картах сокрыты портреты;
Там дворов королевских четверка таится;
Сновидений четверка невиданных снится, -
Королей я встречаю; вот дамы, валеты!

Чародеек истлевших нездешние чада,
В бирюзе и топазах, в шелках, позолоте,
Предо мной разместились, в извечной дремоте;
На тоску мою смотрят их мертвые взгляды.

Вижу в скипетрах отблеск извечного света...
В дивном танце по залу без устали мчатся
Дамы, словно тюльпаны, - как злато, валеты, -
Короли, как лилеи, что жаждой томятся!

Вот и музыка - слышу - для них зазвучала,
Донеслась из какой-то неведомой дали,
Звуки в танце волшебном имеют начало
И слышны, если даже уже замолчали.

И поют о воротах они, о порогах,
Где одно ожиданье лишь может случиться,
И о странах, где ночью и днем на дорогах
Танец сам, без танцоров, так весело мчится...

Танец сам, без танцоров, как страсть без причины;
И поет он, и длится, - и вдруг исчезает.
Вместе с ним моя сказка навек пропадает -
То был сон ниоткуда, из звездной пучины!

Снова комната та же, исполнена теней,
Где увидел я замок, в заклятьях блуждая;
Вот в руках моих карты - листвою осенней;
От волшбы пожелтели. На них я гадаю...

Оригинал

-----------------------------------------------------------
            
ИМ ТОЛЬКО ТАЙНЫЕ СТРАСТИ - УСЛАДА... 

Им только тайные страсти - услада;
И до безумия всякий трепещет,
Рыцаря встретив, что саблею блещет
Иль безоружную деву средь сада.
Стали доступными бешеной страсти
Реки широкие, горные пики,
Мертвый и выживший, слабый, великий,
Те, кто повержены, те, кто у власти!
Жадными взглядами всюду взирая,
Самое малое видят созданье!
Нет в них томления - только вниманье,
Нет у внимания грани и края!

Ибо провинность их края не знала -
Кроме границы, где счастья начало.

Оригинал

-----------------------------------------------------------
            
ЧЬЕЙ ЖЕ ЛЮБОВЬЮ ДАНО ИМ РОЖДЕНЬЕ... 

Чьей же любовью дано им рожденье?
Кто им придумал такое названье -
Так, что в груди их - немолчное пенье,
Так, что не стихнет их крыльев шуршанье?
Кто их создал из мечтаний чудесных?
Ради каких же причин в подземелье?
Ради какого земного веселья?
Ради каких же событий небесных?
Кто же впервые, над чьей же могилой
Вымолвил "ангел" - крылатое слово,
Вымолвил странно - и слово то было
Древнего старше, святее святого?

Как же - столетьям назло скоротечным -
Сказку назвал он сим именем вечным?

Оригинал

-----------------------------------------------------------
            
ИХ ДЬЯВОЛ 

Сатана их утратил азарт прегрешений,
И огнем недоволен, и запахом серы.
Стали чаще возвраты надежды и веры;
Хохот тише; и реже успех искушений.

Он мечтает добавить поболее жару,
И бесцельно он бродит в своем размышленьи, -
И его, как Селена в извечном вращеньи,
Мысль печальная мучит - с тоскою на пару.

Ищет факелу пламя их дьявол напрасно,
Да и адскую краску, что флагу сгодится:
Как же выбрать злодейство - злодею неясно;
Этот выбор - как сабля, что в ножнах таится!

Привередлив их дьявол - и связаны руки...
Но он весел, как житель веселого рая, -
Вспоминает счастливо он прежние трюки,
На былые делишки, прищурясь, взирая.

Он свободен, как бедный пастух в пасторали:
Волен он воздержаться от злобной затеи;
Эта воля - и ада, и пыток страшнее:
И святых так нигде, никогда не пытали!

Враг себе - прекратил он творить преступленья,
Но надеется все же, что некогда сгубит
Новой пыткой несчастных - пусть только полюбят
Заколдованный круг и небесное пенье!..

Вышивая одежды под звон колокольный,
Чтобы выглядеть ангелов стойких не хуже,
Этот трутень, паденьем победным довольный,
Выпить неба остатки мечтает из лужи!

Ибо дьявол, на ада разруху взирая,
О небесном отныне мечтает величье;
Лишь небесные ныне он носит обличья,
Все различия с богом навеки стирая!

Оригинал

     ИЗ СБОРНИКА "ЛУГ"

            
ГАД

Шла с грудью млечной в зеленый сад -
Внезапно выполз из кущи гад.

Давил в объятьях, что было сил,
И ей всё тело ласкал, травил.

Учил, как вместе забыться сном,
Как груди гладить змеиным лбом,

От неги - долгой, как смертный сон, -
Шипеть и виться, дрожать, как он.

Фантазий в страсти я не стыжусь,
Я с королевским лицом явлюсь.

Дарую клады тебе со дна,
То явью будет - не будет сна!

Змеиной кожи снимать не смей!
Других не надо. Мне нужен змей.

О, гладь мне жалом, как прежде, бровь,
Впивайся в губы, отведай кровь,

И извивайся, и задевай
Башкой змеиной о ложа край.

Прошу, прильни же к моей груди,
К чему мне клады? Не уходи!

В слюне змеиной есть вкус любви -
Останься гадом, ласкай, трави.

Оригинал

-----------------------------------------------------------
            
МЧУСЬ ДУШОЮ К ТЕБЕ Я... 

Мчусь душою к тебе я - над пургой ошалелой,
Прямо к свету, что брезжит за буранной куртиной.
Каменеет кручина чья-то статуей белой,
Белой статуей скорбной - там, над черной долиной.

Старых створок объятья тебя некогда скрыли -
Ты с тех пор в моих мыслях бледно-призрачной стала;
С того часа так странно и так страшно забыли
Мы друг друга, как будто нас совсем не бывало.

Так найдем же друг друга средь метелей круженья,
Над вечерней пучиной сможем снова влюбиться
Той повторной любовью, что не хочет спасенья,
Тем последним желаньем, что не знает границы!

Мы полюбим мученьем, кровью нашей потери -
Но про счастья утрату пусть никто не узнает,
Мы полюбим прозреньем: смерть приблизилась к двери -
Обе смерти, что вместе совершиться желают.

Шум и треск по-над лесом, в клочьях - грива бурана,
Словно вихри о сучья в темных зарослях рвутся.
Жизнь из жил вытекает - это давняя рана...
Не посметь улыбнуться, не успеть улыбнуться.

Мчусь душою к тебе я - над пургой ошалелой,
Прямо к свету, что брезжит за буранной куртиной.
Каменеет кручина чья-то статуей белой,
Белой статуей скорбной - там, над черной долиной.

Оригинал

     ИЗ СБОРНИКА "ЛЕСНАЯ ЛЕГЕНДА"

            
ИДУТ СУМЕРКИ

От околицы сумерки - с поля - от пруда -
Отовсюду крадутся, идут ниоткуда,
Чем сонливей нездешний их путь неприметный,
Тем снесут они легче свой груз беспросветный.

Мы с трудом свои судьбы сплели и связали,
Видя взгляды косые тоски и печали.
Ты ушла - и вослед светлый день наш сокрылся,
Но, с земли уходя, он на небе светился...

Бродят в небе остатки его без дороги.
Снизу мрак; день живет лишь в пылающем стоге.
И еще раз живу - хоть и нет тебя боле -
Днем минувшим, что светится в стоге на поле.

Оригинал


На главную страничку "Игры слов"







“ЗА ПЕРЕЖИВШИХ ДНО И БЕРЕГА…”


Перевод с польского и предисловие Алексея Цветкова


В годы моей юности польский язык был для многих из нас своеобразным эквивалентом греческого для римлян, окном в культуру, к которой не было иного доступа. Параллель, впрочем, не очень точная. Греческий для римлян был самоцелью, потому что выше тогдашней греческой культуры они ничего не знали; для нас же польский был в основном транспортным средством, потому что в польских переводах, которые продавались в сети книжных магазинов “Дружба”, можно было знакомиться с образцами западной литературы, еще не проникшими в Россию. Таким вот странным способом мне впервые попала в руки, например, проза Уильяма Фолкнера.

Но даже в поезде, ожидая места назначения, поневоле знакомишься с попутчиками и входишь в их обстоятельства. Неожиданно оказалось, что этот польский поезд кое в чем интереснее места назначения — в первую очередь это касалось польской поэзии, которую я поначалу читал наугад, совершенно в ней не ориентируясь.

Болеслав Лесьмян мне попадался на первых порах лишь в коротких подборках антологий, но даже из них было очевидно, что имеешь дело с айсбергом, до огромной подводной части, существующей пока только в подозрениях, подмывало добраться. Удалось мне это в начале семидесятых годов, когда Библиотеку иностранной литературы перенесли из снесенной под гостиницу “Москва” церквушки в новое огромное здание и доступ к ее фондам стал проще. Это “окно в Европу” сыграло огромную роль в моем образовании — все-таки иностранные языки были серьезным подкопом под коммунистическую крепость. В моей жизни было немного открытий более ошеломительных, чем поэзия Лесьмяна, и это впечатление не изгладилось по сей день.

Когда критику нечего сказать о превозносимом им авторе, он прибегает к штампу, объясняя нам, что тот создал “своеобразный поэтический мир”. Но к Лесьмяну это клише можно применить буквально: созданный им мир — не тот, в котором мы живем, он населен не нами. Это некие полуфольклорные существа с выдуманными именами и названиями, способными сокрушить любую попытку перевода, живущие под знаком постоянного сомнения в собственном существовании. Но при этом они не предстают стандартными модернистскими ухищрениями, взывающими о милосердии к угадываемому автору. Место автора в этом мире занято Богом, но и Бог тут не вполне ординарный — в нем нет и тени всемогущества, он поминутно извиняется перед творением за свое бессилие, и творение отвечает ему попеременно то состраданием, то ненавистью. Нередко герои этих стихотворений — просто неодушевленные предметы, обретшие волю и желания, столь же бессильные, как воля и желания духа, правящего этим миром: двенадцать молотов, затонувшее судно, зачастую просто лес или луг. Для того, чтобы заставить их говорить, поэт изобретает для них особый язык, полный неологизмов и необычных грамматических поворотов.

Польша во времена молодости поэта входила в состав Российской империи, сам он какое-то время жил в Киеве и теоретически вполне мог состояться как русский поэт. Его русские стихи, появлявшиеся в свое время в известном журнале “Весы”, хоть и немногочисленны, принадлежат, на мой взгляд, к числу лучших поэтических публикаций той эпохи — вот пример.

 

Ночь

Огнем трепещет ночь, и мрак-звездопоклонник

Чуть-чуть колышется под говор тишины —

Луною мраморной обрызган подоконник,

И тени наших рук на нем удлинены...

 

Теперь — виднее сон, теперь — забота краше,

И полусветит мир в эфире полутьмы,

И тени наших рук нам кажутся не наши,

Как будто у окна сошлись не только мы!..

 

Как будто кроме нас — любовней и бессонней

Заслушались мечтой немые существа,

Что с небом связаны мечтой потусторонней

И шаткой тайною воздушного родства!

 

Для них сплетеньями серебряных извилин

Туманится ручей в полуночном огне,

Он углублен в себя и грезой обессилен,

И край русалочный он видит в полусне.

 

Привольней облакам блестится и живется,

Слышнее, как цветы, задумавшись, цветут...

Душа внимательно и жутко спознается

С неуловимостью восторгов и причуд!

 

Теперь — виднее сон, теперь — забота краше,

И полусветит мир в эфире полутьмы,

И тени наших рук нам кажутся не наши,

Как будто у окна сошлись не только мы...

 

 (“Весы”, 1907, №10)

 

Здесь, конечно, еще очень много от символизма, но уже явно заметны характерные для зрелого Лесьмяна черты: мерцание и двоение мира, его сомнение в самом себе. Можно только гадать задним числом, что потеряла русская поэзия, когда на этой развилке Лесьмян все-таки выбрал родной язык, но мы хорошо знаем, что обрела польская.

Впрочем, до недавнего времени об этом знали далеко не все. На протяжении всей своей жизни поэт сторонился политических коллизий, которым была подвержена его страна, и хотя безвестным не оставался, его всегда отодвигали на второй план, предпочитая голоса погромче. Увы, сыграло свою роль и еврейское происхождение поэта, не добавлявшее ему очков в глазах некоторых литературных современников. Мне случалось, и не раз, открывать глаза на его существование вполне образованным полякам. Справедливость с тех пор восторжествовала, и одним из первых о том, что Лесьмян, может быть, лучший польский поэт XX века, заявил Чеслав Милош — подтвердив, что я, сидя в Иностранке в начале 70-х, не ошибся в своей догадке.

Два слова о моих принципах перевода. Часть стихотворений Лесьмяна написана традиционной польской силлабикой, тринадцатисложником, для которого в русской поэтике вроде бы нет живого эквивалента, остальные;— силлаботоникой, заимствованной позднее из русской практики. В свое время я, под несомненным влиянием Лесьмяна, стал употреблять тринадцатисложник для собственных нужд, хотя не очень соблюдая цезуру, поскольку она кажется моему уху слишком механической. Поэтому было вполне естественным применить эту технику и в переводе. Предлагаемые стихи были переведены мной в разное время исключительно ради собственного удовольствия, без расчета на публикацию, но теперь, благодаря инициативе “Нового мира”, предстают более широкой аудитории, и я буду рад, если инфекция, поразившая меня в свое время, найдет себе новые жертвы.

 

 

 

Ночью

Нечто без лица, навзничь в звездах, непреложно

Дремлет в метели искр, никак не проснется.

Тебе в доме над рекой за меня тревожно.

Завтра точно буду! Нынче грустить придется.

 

Сиротский ствол березы в слезах у дороги.

Крест на пригорке в пропасть хочет провалиться!

Этой ночью как один вымерли все боги.

Теперь нет никого, кому бы мог молиться!

 

Ни поклона вечности, ни стона из горла!

После гибели молитв рук не поднять к свету!

А ты сейчас за меня ладони простерла,

Зная: кроме них, ничего надо мной нету!

 

Лишь одна пустота, куда солнце струится

Чарами, чтоб ублажить мглу, склонить к покою.

Эта пустота, цветы, деревья, птицы,

Птицы, деревья, цветы — и дом над рекою...

 

*      *

  *

Возвращусь после долгой разлуки —

Вот твои торопливые руки.

 

Все как раньше, но начато снова,

Пыль дороги, и жест твой, и слово.

 

Вот проходим просторами дома

Снова вместе по комнатам оба.

 

Не заметил я нового платья,

Ты смеешься, что гость без понятья.

 

Вон в цветочках, укажешь рукою,

Переклеила всюду обои.

 

Вот письмо мне, чуть начато раньше:

“Пустяки… Только жалобы… Дальше…”

 

Вдруг наотмашь окно и прохлада —

Вроде незачем, вроде так надо.

 

Руку к сердцу — как быстрые волны,

Бьется, слышу, но губы безмолвны.

 

Сельский сон

Снится село мне, и часто ночами,

Взглядом веля, придаю ему дленье,

Видя, как держит мое принужденье

Грезу, в тот миг как назначу очами

В воздухе сретенье сна с небесами,

Где их раскинуло воображенье.

Вот ниоткуда деревьев рожденье,

Листья чуть позже врываются сами,

Ветка, влетевшая в точке излома

Сна, вылетает во тьму окоема…

Вечер над миром сдвигается шторой,

Девушки с поля идут через лето,

Юбками плещут в траве, о которой

Сон мой запомнил, что снится все это.

Шаг этих девушек ненастоящий,

Одновременный и странно дразнящий,

Словно идут лишь затем, чтобы верил

В истинность их, в эту пыль из-под стоп их

К зорям. И как это чудится в стольких

Снах, если жизнь в них ворвется, как ветер,

Все о них знаю… Они мое знанье

Видят насквозь, и внутри оно пусто,

Движутся дальше сквозь трав колыханье,

Только уста растворяют искусно,

Словно поют. И хоть сцена немая,

Знаю, что песня. Движенью внимая

Губ их, безмолвных навек и мгновенно,

Словно слова узнаю постепенно:

“Кто нас пригрезил? И в чем наша доля?

Правда ль, что мы возвращаемся с поля?

Правда ль, что жизнь в нас таится без фальши?

Будем же сниться послушно и дальше!”

Слов этих нет, но для слуха как милость

В миг, как подумаю, что неизбежны.

Вот и звезда над рекой наклонилась,

В золоте воды реки безмятежны.

В бельмах береза, черешня лоснится —

Все это снится.

 

Все это снится. Чуть голову ниже,

Головы девушек тоже клонятся…

Вот они движутся лесом, я вижу,

Как ниоткуда он стал появляться —

Сразу, в сеть сна неожиданно впущен,

Весь расцветает навстречу идущим

Зеленью первой, так буйно шумящей,

Непредсказуемой и настоящей,

Жизнь в ней кипит вперемешку с закатом,

В листьях светясь проницающим светом,

Пурпуровея кренящимся летом.

Меркнет вдали, нанесло облака там.

Тени ложатся от девушек в чаще

Одновременно и странно дразняще,

 

Как бы приснившись и врезавшись в память,

Чтоб показать мне, на что им тут падать

И от кого… Мотыльки, вдруг мелькая,

К форме пробиться пытаются точной.

Вот этих девушек в пене цветочной

Пробую счесть — их примерно такая

Сумма, точней не покажется глазу,

Но понимаю навылет и сразу

Цифру, как будто не цифра, а градом

Падают в пропасть разверстого духа.

Знойный июнь воцарился над садом,

В доме — июльские полночи глухо,

Август в полях угасает сквозь ставень.

Что мне за месяц весь сон переставил?

Быстрый сентябрь на дворе золотится —

Все это снится.

 

Все это снится! И меркнет и рвется,

Не проходя. А село остается

И вечер в блестках закатного клина.

Как же давно ниоткуда и длинно

Девушки эти идут небывало!

Я вслед за ними, меня обуяла

Жажда пребыть, где синеет прохлада

Леса внезапного в пойме распадка.

Только не втиснуться внутрь без остатка

В сон — сам себе остаюсь, как преграда,

Хоть и брожу в нем, ладонью касаюсь

Листьев, но нет меня здесь, опасаюсь.

Девушки вместе глазами своими

Точно укажут, где нет меня с ними,

Сад, где я мог бы, запомнив их лица,

Ждать среди яблонь туда их прихода.

И у плетня, где в расцвете природа,

Сядут еще на минуту посниться,

Грезить, чем сердце неволится к бою —

Жизни концом или жизнью самою?

Или о том, что прекрасней для тела —

В пламени сон, или явь, что сгорела?

Или о том, какова у них доля —

Правда ли, что возвращаются с поля?

Правда ли, что в тишине убыванья

Грудь их жива только эхом дыханья?

Так вот и снятся, охотно и дружно,

Жизнь прижимая ладонью, где нужно.

А кто доснится, та гаснет — за средней

Крайняя меркнет. Уже и в последней

Слабого сна огонек дотлевает,

Отблеском алым заря обливает.

Вот и последняя гаснет не больно,

К смерти привыкнуть спешит добровольно,

К ночи безбрежной, где день — не граница.

Все это снится.

 

Ручей

Тьма легла рядом с тьмой, печаль рядом с печалью.

Золотилось бы, да нет, со временем туго.

Покинул ручей берега, за вечной далью

Пошел, как он есть, чащей леса, гладью луга.

Увидал Крест на пустыре, где звезд в помине

Нет, вечность их позабыла в запахе мяты,

Струистое тело примертвил к древесине,

Повис по своей воле на стволе, распятый.

 

Зачем, Сонная Волна, страдаешь и гибнешь?

За кого, Гордая Вода, на крестовине?

За переживших дно и берега, за них лишь,

За тех, кто не знает, куда им течь отныне.


 

*      *

  *

Изменила тебя разлука? Нет, неправда!

Лишь цветок из волос пал к ступени алтарной.

Но хотя лица не исказила утрата,

Пред твоим мое сердце обмирает тайной.

 

Душа твоя верит, что вновь сумеет в пенной

Метели звезд восстать в иной личине, маске.

Но тело? Кто о нем вспомнит в этой вселенной,

Если не я, не щадящий на него ласки?

 

И когда страстно, в зное слов, что словно сами

Льются из уст, ты ласке уступаешь смело,

Над родником грудей умолкшими губами

Я молюсь о бессмертии твоего тела.


 

*      *

  *

Вышла душа в дорогу. Колокола плачут.

“Где сады мои сегодня? Где мой дом прячут?”

 

Отозвались все леса в бабочках прекрасных:

“Приляг, душа, здесь в тени, не трать сил напрасных!”

 

“Как могу в вашей тени коротать я утро,

Если сама я — тень, в которой прилечь трудно?”

 

Отозвался душистый луг в росяной пади:

“Коси меня золотой косой пользы ради!”

 

“Как же мне тебя косить на заре росистой,

Если самое косой смерть скосила быстрой?”

 

Отозвался и сам Бог: “Люби меня в вышних,

С радостью жду тебя здесь, нет у меня лишних!”

 

“Как же любить тебя с радостными речами,

Если встарь на кресте полюбила в печали?”

 

“Я взял тебя из мира, от луга и лога,

Чтоб не было выбора любви, кроме Бога!”

 

“Взял ты меня от алых маков в мрак могилы,

Где прячешь мечи, что насмерть меня убили?”

 

“Не прятал мечей, висят, приторочил сбоку.

Лети, моя горькая, в край небесный к Богу!”

 

“Как же сяду с Тобой там по правую руку,

Если лесу сказала нет, сказала лугу?”

 

“Утри слезы белизной моих риз, отрада,

Кликну ангелов своих, веселиться надо!”

 

“Как же мне веселиться и ангелам тоже,

Если смерти тебе хочу, Боже мой, Боже?”

 

И умолк Бог, и в глаза смотрели друг другу,

А над ним и над ней вечность течет по кругу.

 

Девушка

Двенадцать братьев, веря снам, пришли к стене тропой обмана.

И голос плакал за стеной, девичий голос, непрестанно.

 

И полюбили грустный звук и мысль о девушке из грезы,

Воссоздавая форму губ и глаз по голосу сквозь слезы.

 

Сказали: “Плачет — значит, есть”. И больше слова не сказали.

Перекрестили целый мир, и мир задумался в печали.

 

Схватили молоты — и в бой, взялись дробить могильный холод —

Поди пойми, слепая ночь, кто человек и кто здесь молот.

 

“Нет, прежде сокрушим гранит, чем ржа и смерть смежит объятья!” —

Двенадцатый клянется брат своим одиннадцати братьям.

 

Напрасен подвиг их и труд, с гранитом в спор вступать опасно —

В дар искусительному сну сложили головы напрасно.

 

Сдавило сердце, кость в куски, ладони в пыль, бледнеют лица —

Скончались все в единый день, одна над всеми ночь струится.

 

Но тени павших, Боже мой, верны поставленной задаче.

Лишь время движется не так, и молоты звенят иначе.

 

Звенят вперед, звенят назад и камнем утоляют голод,

Поди пойми, слепая ночь, кто тень из них и кто здесь молот.

 

“Нет, прежде сокрушим гранит, чем ржа и смерть смежит объятья!” —

Двенадцатая молвит тень своим одиннадцати братьям.

 

Но не хватило теням сил, от тени тьма не убывает, —

Скончались вновь, ведь смерть щедра, мертвее мертвых убивает,

 

А все не вдоволь и не всласть, бывало, умирал бы вечно.

Конец всему, всем след простыл, и повести конец, конечно.

 

Но молоты, велик Господь, от неудач не приуныли

И стали сами в камень бить, сквозь бронзовые брызги пыли.

 

Звенели в гром, звенели в блеск, презрев, как люди, пот и холод —

Поди пойми, слепая ночь, кто молот, если он не молот.

 

“Нет, прежде сокрушим гранит, чем ржа и смерть смежит объятья!” —

Кричит двенадцатый из них своим одиннадцати братьям.

 

И пала с грохотом стена, сдвигая горы и пустыни,

Но ничего за ней нигде — ни слез, ни девушки в помине.

 

Нигде ни губ ее, ни глаз, судьбы, освобожденной снова,

Там только голос был, и все, был плач — и ничего другого.

 

Был только плач, и грусть, и боль — позор, не призванный к ответу.

Таков наш мир. Недобрый мир. Зачем иного мира нету?

 

Среди юдоли тщетных снов, где чудо — плач или кручина,

Двенадцать молотов легли в знак завершения почина.

 

Нежданная настала тишь, и пустота закрыла небо.

Зачем над пустотой язвишь, пока она внимает немо?

 

Кладбище

Путник, искоса глянув на существованье,

Пришел на кладбище: смерти укрыться не в чем.

Кладбище кораблей. Под землей трепетанье

Парусов, раздуваемых посмертным смерчем.

Чует путник, как вечность из травы струится,

И, топя свою тишь в кладбищенском покое,

Перекрестил, что видит: пчелы, в кустах птица —

И на первом надгробье читает такое:

Я погиб не наугад — в дар вихрю и ливню,

И верил, что второй раз уже не погибну,

Что найду причал в смерти и смерть у причала,

Только умер не для смерти, смерть подкачала.

Все тот же встречный ветер, угрозы нависли,

И испуг, и неизвестность, и все, кроме жизни.

Мой остов подземный, пусть порожняя форма,

Еще достоин штурвала, достоин шторма.

Кто знает, где этот вечный ветер таится?

Кто однажды тронулся в путь, не застоится.

Я познал глубь, где правит неживое Судно.

Сна — нет. Вечность — начеку. И мертвым быть трудно.

За смерть в моих парусах, за мачты немые

Прочти, прохожий, прошу, три “Аве Марии”!

 

Путник нарвал никому свежих листьев горстью

И встал на колени, чтобы выполнить просьбу.

 

*      *

  *

Побледнел Дон Жуан, вдруг завидев повозку

С собственным телом — его хоронят, не тезку,

И забыл разницу между идущим телом

Своим и тем, что в гробу, все мертвое в белом.

Понял их тождество — упряжка неслась быстро,

А ему казалось, что все топчется близко.

Собирался почить в бозе, но ясно видит,

Что Бог — не ночлег и что почить в нем не выйдет.

Смертной дрожи гордо в упор: нет, не покаюсь!

Слышал: “Спи вечным сном”, но нет, не спал покамест.

Шел все быстрей, гнала вдаль посмертная ночка.

“Спи вечным сном” — нет никакого сна, и точка.

“Счастливец, отмучился”, — говорили рядом,

А он все шел, в загробный мрак упершись взглядом,

В мир, где первый фантом — последнее дыханье.

И новое настает, иное страданье.

Колокола вовсю, но звук остановился.

Мимо живые — он сквозь, не посторонился.

Колокола, похороны — как все нелепо.

И умершими глазами обводит небо.

 

Бездна

Внося в лес зной моей жизни палящий

И лицо, что на все лесное так не похоже,

Вижу бездну, что там, скуля, мечется чащей,

С язвами сучьев в безбрежной скорби, как в коже.

 

Вся дрожа в зеленом, полном росы плаче,

В испуге от мнимой близости неба, рая,

Гибнет от мук, тоскует, не умея иначе,

От желанья упасть крестом наземь, сгорая.

 

И не знает, каким ей сном забыться, что ли,

Ищет балки или оврага, чтобы вжаться

Всей своей огромностью, укрыться от боли

И застыть на минуту, в тишину вдрожаться.

 

Чую страх ее нагой, ее босой голод,

Бездомность в шелесте ветвистого покоя

И глаза, которые сквозь росистый холод

Видят здесь другого, совсем не того, кто я.

 

 

*      *

  *

Что за свечи надо мною, что за лица?

С моим телом больше горя не случится.

 

Все стоят, один лежу я в этом теле —

Жалость лжива, умираешь в самом деле.

 

Вот лежу себе в листве венков зеленой,

Так достойно, вечно, собственной персоной.

 

Смерть притихшая в висках заныла снова,

Знаю, что не нужно понимать ни слова.

 

Тяжело к тебе на подступах, могила,

Привыкать к тому, что будет, а не было!

 

 

*      *

  *

Вот солнце пронзает лес лучами своими,

Подавая соснам секретный знак манящий.

Вот запылали сосны, словно в самой чаще,

Что-то алое навеки случилось с ними!

 

Привороженный знаком, мчусь туда как птица,

Чтоб скорей, пока ночь не затмит эти дали,

Остановить время, самому убедиться

В том, что сосны уже до меня увидали.