Продается дом

"Продается дом" - с этой надписи на незнакомом заборе для многих простых людей начинается новая жизнь на новом месте. Стоить только увидеть эти два слова и, пока еще чужие, стены и крыша оживают, источая невидимое притягательное тепло, напоминают об уюте и простом людском счастье. Кажется, что дом сам себя продает, что он живой, что ему одиноко, грустно без людей и он ищет себе добрых и работящих хозяев, которые бы заботились о нем, а он в ответ дарил бы свое тепло, защищал бы от ветра и холода, от людской злобы и зависти.

Полуметровые буквы, выведенные мелом на заборе чьей-то равнодушной рукой, не просто экономное объявление - порой еще и нехитрый некролог,  лаконично подводящий итог жизни прежнего хозяина, жизни насыщенной, полной любви и разочарований, счастья и горя, лени и трудовых свершений, некролог написанный циничны, деловым человеком, не задумывающимся о глубинном смысле начертанного.

Они были обычной советской семьей. В отличие от шведской имели консервативные взгляды на жизнь и консервированные овощи на зиму, в отличие от американской - конвертируемую бутылку и неконвертируемую валюту, в отличие от европейской - высокую духовность и низкие потолки. Жили небогато, даже слишком небогато. Никогда не тащили ничего с работы домой - может быть нечего было, но мне всегда казалось, что просто хотели жить честно, а честность и богатство - вещи во всем мире до сих пор трудно совместимые.

Иваныч, как уважительно его называли окружающие, всю жизнь проработал в Шестом таксопарке, хотя в городе их было только два. Такая нумерация нужна была, чтобы запутать вероятного и вполне очевидного противника - в союзе об этом знали все с пеленок и к абсурду привыкли, относились к нему как к данности, как к восходящему по утрам солнцу, как к небу, как к земле.

Владимир Иванович был хорошим мотористом, просто классным, лучшим из всех, но когда пришла пенсия, его не раздумывая выпнули на заслуженный отдых, не поинтересовавшись устал ли он. В тот же год у моего отца забарахлила машина. Эти два не связанных меж собой события, хотя возможно они оба были предопределены свыше, и послужили началом странной, с виду немного корыстной дружбы моего родителя и автослесаря-пенсионера, живших неподалеку.

Жена Иваныча была тихой, неприметной, очень спокойной женщиной, и только ее стать и горделивая походка не позволяли считать ее серой будничной мышью. Как они уживались вместе было всегда для меня загадкой: Иваныч - горячий, веселый, говорливый, простой, сквернословящий выпивоха и она - скромная, тихая, мягкая, неприметная, никогда не здоровающаяся из чувства стеснения первой и не показывающая своих чувств на людях, женщина с полными невыплаканных слез глазами. Только от Иваныча можно было услышать какова наедине его Машенька нежная, заботливая, ласковая, терпеливая и работящая. Иваныч, несомненно, любил свою жену и, возможно, идеализировал ее, но мне всегда казалось, что она наоборот была мужем недооценена и сама жизнь подтвердила мою правоту.

Отец и Иваныч были почти полными тезками - даже фамилии у них были схожи - и приветствовали друг друга примерно так:
- Здравствуй, Владимир Иванович! - говорил с улыбкой мой отец. Ответ "и тебе здравия, Владимир Иваныч!" или "привет, тезка дорогой!" всегда содержал долю юмора и произносился с довольной, искренней, благожелательной улыбкой. Родитель мой вырос без отца, как и большинство послевоенной ребятни, к тому же был похож на погибшего сына Иваныча - эти обстоятельства притягивали двух уже взрослых мужиков друг к другу еще сильнее. Отец частенько звал Иваныча помочь в ремонте машины - до появления СТО было еще годков десять, Иваныч с удовольствием приходил больше погутарить, но и дать дельный совет. Кто-то считал, что мой отец просто пользуется знаниями и опытом этого бесхитростного человека, но я никогда так не думал. Иваныч получал от встреч с отцом нечто, что никто уже дать ему не мог - чувство своей значимости, а это, возможно, самое главное в жизни каждого — ощущать, что ты еще кому-то нужен в мире, что ты еще не пустое место и чего-то стоишь.

Сын у Иваныча действительно погиб, причем никто не знал как, да и в этом до конца не были уверены. Однажды он ушел на работу и просто не вернулся. Вышел в предрассветный мрак и в нем растворился, уплыл как корабль в неизвестность. Ходили разные слухи, но истинны ли они, узнать было не дано никому. Через пол года в могилу положили пустой гроб и в душе Иваныча и его Маши поселилась пустота и одновременно страшная, разрывающая душу надежда что сынок все-таки жив и когда-нибудь к ним вернется. С тех пор Иваныч начал основательно попивать, а глаза жены превратились в бездонные соленые озера.

Мой отец никогда не говорил с Иванычем о его горе. Лишь с годами я понял и испытал на себе безоговорочную правильность этой позиции. Душа человека - потемки, а горе - полнейший мрак, куда другому ни за что не проникнуть, а проникнув ничего не разглядеть. Можно поделиться радостью и счастьем, болью - никогда, боль индивидуальна как кожа, бесформенна как мокрая глина и неприятна на ощупь как ил. Слова "я вам сочувствую, я вас понимаю, я вам соболезную" не просто пусты - они преступны, лживы и лицемерны. Соболезнования надо выражать не речами, а делом. Нужно просто быть рядом, отвлекать, напоминать о хорошем, о светлом. Так и делал мой отец, так впоследствии всегда делал и я.

- Зачем ты пьешь? Посмотри на себя! В кого ты превращаешься? - спросил как-то мой отец Иваныча, от которого разило денатуратом за тройной прыжок.
- Иваныч, тезка! А что мне еще делать? - я на пенсии и уже никому не нужен, сына уже нет, а еще детей мне заводить поздно, на работу никто не берет, хотя я чувствую, что могу еще лет двадцать копаться в движках и дам фору молодым, писать романы не обучен - зачем мне жить?  - ответил сильно постаревший за последние пол года то ли от горя, то ли от горькой Иваныч.
Отец ничего не ответил. Он был практикующим психиатром и наркологом и слишком хорошо знал, что алкоголизм - это не болезнь и не пристрастие - это реакция, аллергия на противоестественную личности окружающую действительность, это попытка пробить головой угол, в котором тебя зажала судьба, попытка незаметно убить себя так, чтобы тебя не хоронили как самоубийцу на обочине под придорожным камнем.

Все что мог отец - это звать Иваныча как можно чаще, чтобы тот спивался под присмотром врача, а не в гадюшнике с падшими духом такими же как и он горемыками.

Скоро Иваныча не стало. Также как и его сын, душа его куда-то вышла после очередной бутылки и назад уже не вернулся. Жена Иваныча осталась совсем одна. Только собака, такая же непоседливая и озорная как и ее сын и муж, напоминала об относительно счастливых временах. То, что год назад казалось обычной жизнью, теперь казалось раем, который она покинула даже нет вкусив запретного плода, то, что год назад казалось адом, стало явью не за грехи, а по чьей-то злой воле.

Еще не старая, лет 50-ти, она была относительно хороша собой, стройна и могла бы попытаться найти себе нового мужа, но для этого сперва надо было разлюбить Иваныча, а это было для нее равносильно предательству, да и любовь — не картошка, которую хочешь сваришь,  хочешь изжаришь, а захочешь и скормишь свинье. Обмануть себя и свои чувства невозможно — человек сам себе и прокурор и судья, и мера всех вещей. И чувства ее не обманывали — она была влюблена в Иваныча также, как и двадцать лет назад — также пылко, искренне, без остатка.

Подруги и соседи уговаривали ее познакомиться то с одним, то с другим, таким же одиноким как и она, но она не соглашалась и одна, превозмогая усталость и болезни поддерживала тепло их с мужем и сыном очага. Сама топила печь,  сама носила воду, зимой убирала снег, по весне отводила талую воду и никогда не просила ни у кого помощи, никому не жаловалась на свою судьбу. Верность и упорство - вот те качества, которые в ней Иваныч недооценил. Верность своему мужу и сыну она пронесла через всю оставшуюся жизнь. Много лет она жила прошлым, воспоминаниями, много лет жила любовью, дарованной ей свыше и не угасшей не смотря ни на что, не смотря на годы одиночества.

На свою Голгофу она шла маленькими шажками или Голгофа ее была слишком далека, а, возможно, она просто не знала куда идти и ждала, что муж или сын придут и заберут ее к себе.

До последнего Машенька, как называл ее Иваныч, сохраняла здравый рассудок и достоинство, до последнего она жила и во что-то верила - в свою любовь, в будущее, в счастье, в вечность.

Я не увидел как закончилась ее жизнь, увидел лишь некролог на ограде ее усадьбы и понял, что кто-то другой теперь будет хранить тепло очага, что поддерживала она в одиночестве долгих 18 лет.