Танго для кошки

Сергей Кручинин

 Танго для кошки

Театральнная повесть

Действующие лица:

1. Рафаэль Викторович Бумагин – ослепший известный танцор, коллекционирует шляпы и трости. Мечтает возродить свою танцевальную практику ценою рискованного эксперимента.
2. Соня – дочь Бумагина, живёт с матерью в другом городе, готовится выйти замуж за испанца и покинуть СССР
3. Вера Григорьевна – его двоюродная сестра. Её неуёмная энергия распространяется не только на дочь, но и , как ей кажется, «горемычную» судьбу брата, которую она упорно хочет пристроить под крыло какой-нибудь добропорядочной вдовушки.
4. Аня – дочь Веры Григорьевны, готовится поступать в театральное училище.
5. Лёва – ученик Бумагина, студент театрального училища, победитель конкурса бальных танцев.
6. Рита Григорян– увлекается нетрадиционной медициной, её давняя страсть  рок-н-ролл, намерена покорить сердце Бумагина.
7. Мелисса Карловна – партийный работник, пишет диссертацию. Стратегическая цель – увлечь собой Бумагина.
8. Настя – лирическая соседка Рафаэля Викторовича
9. Сын Сони – мальчик 11 лет в инвалидной коляске.
10. Луиза Катарина фон Фишер – любая домашняя мурка без дурных привычек
11. Молодого Рафаэля и его бывшую жену Дину в воспоминаниях – мистериях обычно играют исполнители  роли Сони и Лёвы
Голоса за сценой:
12. Доминошники, соседка Майка, её муж и студенты с гитарой, поющие насмешливые песни – резюме.
Пролог и Эпилог должны быть сняты «на цифру» и демонстрироваться проектором на большой экран.
Время действия – эпоха М. С. Горбачёва.









.


Пролог

   Из темноты, из тишины начинает прорастать одинокий звук, постепенно насыщаясь обертонами, диссонансами -  кажется, уже одновременно звучат все трубы мощного органа или тысячеликого хора.  Параллельно появлению звука в темноте начинает светиться тонкий лучик, будто плотную ночь, как чёрную фотографическую бумагу, проткнули штопальной иглой. Луч разрастается, сквозь колеблемую воду, сквозь толщу времён начинают проявляться пока ещё смутные черты знаменитой картины Сурикова «Боярыня Морозова».
   Мощный звук кластера обрывается, уступая колокольному звону: вскинутое к небу двуперстие, истовые огромные глаза боярыни в высокой боярской шапке – полулежит в розвальнях; в снегу в полуистлевшей нательной рубахе босой юродивый, голова прикрыта драной тряпицею, тянет к боярыне двуперстие. За санями бежит мальчик в меховой круглой шапочке, слева молодуха в цветастом платке взирает на боярыню с испугом и скрытым удивлением.  Изображение исчезает, словно погружаясь в водные глубины, картина меняется. Набатный звон сменяется праздничным. Нарядная толпа на бульваре провинциального сибирского города, жидкие молодые деревца, низкий штакетник, чеховские персонажи – форменные фуражки с кокардами военных, учителей, гимназистов, купеческие котелки, дамские шляпки с вуалями, щёгольские, заломленные на затылок канотье… У торца только что отстроенного торгового корпуса на высокой лестнице пожарный в блестящей каске с предохраняющим гребнем проверяет трубу – сегодня торжественное открытие нового прекрасного здания, о чём на тумбе афиша: «Царь Фёдор Иоаннович».
   Внезапно из-за тумбы выбегает странный тип, на голове радужный ирокез, на голом теле кожаная куртка-косуха с шипами-заклёпками, в руках – Шапка Мономаха. Лавируя, ныряя между гуляющими, он продирался к нервно
газующему сияющему мотоциклу с точно таким же мотоциклистом с  ирокезом. Тот воровски оглядывался, поджидая подельника. Подбегая, парень натянул Шапку Мономаха как шлем и вскочил на заднее сидение. «Чёрт, чёрт!» – взвизгнули женщины. «Держите! Самозванец, тушинский вор!» – указывал перстом  пожарник со своей высокой лестницы… Захлёбываясь, тревожно звонила пожарная рында.

 Первая глава

- Какое странное видение! Опять эта Шапка Мономаха меня преследует, - это произнёс высокий пожилой человек в зелёной охотничьей шляпе с пёстрым ястребиным пером у тульи и кошкой на руках. Он стоял у настежь открытого окна
мансарды. За окном бушевал май, было то благословенное утро, когда весёлое солнце гравирует молодые зелёные листики - всё это великолепие киношно-целлулоидно отражается в чисто вымытых окнах. 
-Уж не дать ли тебе таблетку? – озабоченно спросил человек кошку. – Ты так рвёшься на чердак к этим грязным котам. Сказать правду, мне тоже хочется на чердак, но не к твоим похотливым котам, а в моё солнечное детство. Как тогда, перекинуться через подоконник, два шага по карнизу, потом по гремящей крыше и нырнуть в слуховое окно. Но только так, чтобы не заметил злой печник, домовой слесарь старик Склянкин. А там уж друзья-товарищи – стратегический штаб борьбы с мальчишками соседнего двора. Вот так, дорогая Луиза Катарина фон Фишер, придётся тебе всё-таки давать таблетку. Ты слушай. Иногда туда на чердак приходила моя мать, ну понятно, по лестнице, не как мы, по крыше. Помнится,  это было уже после её отсидки в лагере. Я пошёл в первый класс,  а её арестовали за исторически неверную трактовку областничества. И вот там, на чердаке, она пересказывала нам истории Шерлока Холмса и доктора Ватсона. Наизусть, представляешь? Наизусть. Не то, что твои коты, крикуны полуночные. Мы как-то теплели душами, агрессивность наша к соседским мальчишкам исчезала. Да, Катарина, потом я узнал, что Конан Дойль помог маме выжить в лагере.
Во дворе мужики играли в домино, доносились звонкие смачные удары по обитому жестью столу. – «Народ безмолствовал», – сказал Пушкин, – И забивают козла, добавил бы я. На всё! Как ты считаешь, Котя?– несколько театрально произнёс человек у окна.
-Ставь шестёрку, чего тянешь! – раздался требовательный хриплый голос регулярно пьющего человека. Хлопнула дверь в подъезде, и по асфальту застучали чёткие каблучки.
- Ой-ой-ой, -  заквохтал хриповатый.
-Майка с сумками, - сказал другой. - В магазин пошла, скоро свадьба.
-Ставь же!
Последовали два звонких удара.
-Лабардан-с, - удовлетворённо заключил хриповатый.
-Рыба, что ль? – спросил кто-то.
-А ты не видишь?
- Почему лабарданс-то? – удивился молодой голос.
-Классику надо знать, - благодушно ответил хриповатый. – В «Ревизоре» у Гоголя так называют треску.
-Откуда ты такой благородный?
-По молодости в театре играли-с.
-Сейчас бы той тресочки копчёненькой, да под пиво, - сказал молодой.
-Ишь, чего захотел! При сухом-то законе и рыба не ловится.
-Ты эти свои антисоветские замечания оставь, лучше фишки мешай.
-Эй, мужик, - весело крикнул хрипатый, - ты шляпу-то сними, простудишься!
-Ты что, - оборвал его другой, - не знаешь что ли? Это знаменитый танцор Рафаэль Бумагин, во всех самых важных концертах участвовал. Софит взорвался – он ослеп.
- Ну, извините, я ж не знал.-Не знал. А говоришь, актёром был.
-Да, когда же это было! Я же уезжал.
-Понятно, адрес известен. Я не злой, - примирительно ответил хрипатый, - тебе не пожелаю.
Человек в шляпе поморщился и с раздражением, но аккуратно, закрыл высокие створки окна.
- Быстро меня списали, быстро. Так ведь, Котя-Катарина? Объясни мне, что означает тот образ, который я увидел в последний миг, когда взорвался софит? В его зеркале появилось искажённое моё лицо, с дразнящим красным языком, в той же Шапке Мономаха, что была на мне – мы тогда репетировали Бориса Годунова – мечту всей моей жизни. В отражении  был я и не я. То был отвратительный лик грехов моих. Потому я и ослеп? Но ведь не совсем ослеп, силуэты я вижу. Кроме того, я обнаружил, что чувства мои стали иными, более острыми. Я стал гораздо лучше слышать и ощущать пространство. Раньше такого со мной не было. Может быть, это своеобразный подарок судьбы? Я должен им воспользоваться, во мне ещё много сил, мне представляется, что сейчас я мог бы танцевать даже лучше, чем прежде. Всё-таки накоплен огромный опыт. И что же с ним делать, только преподавать? Конечно, танцевать мне вряд ли разрешат, просто побоятся. Не за меня, за себя побоятся - как бы чего, не дай Бог, не вышло. Я их могу понять, но абсолютно уверен, что существует какой-то способ доказать, что я могу танцевать, и даже лучше, чем прежде. Слушай меня внимательно, Котя. А если протанцевать на крыше? Придумать особый выразительный танец, ведь я эту крышу, карниз и слуховое окно знаю с детства, наизусть. В последнее время часто вижу во сне, ощущаю все её загогулины, рёбра металлической кровли, решётчатую деревянную дверь слухового окна. Это ведь хорошая мысль, Котя, потрясающая, хоть и авантюрная. Пусть все увидят – Рафаэль Бумагин не умер!
Он посадил кошку на плечо и решительно подошёл к зеркальному, во всю стену, огромному стеллажу. Сдвинул одну из створок, обнажив целую коллекцию, как в антикварном магазине, шляп разных времён и народов, снял с себя охотничью. Подыскивая ей место, привычно, как ориентира, коснулся пальцами креста на Шапке Мономаха, затем, чуть пошарив руками на другой полке, достал чёрную шляпу-котелок и надвинул её на величественный купол своей головы.
-Меняем шляпы, господа, - произнёс он торжественно, - меняем судьбы.
Рядом стоял письменный стол, на котором стеной возвышалась записывающая и воспроизводящая аппаратура. Пощёлкал тумблерами, и грянуло танго Оскара Строка. Рафаэль Викторович пошёл кругами, горделиво откидывая голову на всякую затактовую синкопу, приговаривая: «Думать надо, думать надо, Котя».
Неожиданно зазвонил телефон, Рафаэль Викторович приглушил звуки бушующего танго и порывисто схватил телефон. «Ты, Лёва? А я думал, сестра, которая должна была на днях приехать. У  тебя новая идея? Приходи, приходи. Да, у меня тоже кое-что наклёвывается. Буду рад с тобой обсудить. Жду». Рафаэль Викторович опустил трубку на аппарат и сел в кресло, устроив кошку на коленях, аккуратно потянулся к коньячной бутылке и уже наполненной рюмке. Дотянувшись, иронично запел ещё свежим голосом: «Ты согрей мои старые чресла, дай-ка вспомнить былые деньки». Шляпу он не снимал, в обеих руках, как святыню, грел коньяк.
-Хороший коньяк, Луиза, пробуждает мысль и обостряет её. А в небольших количествах даже продлевает жизнь. Ну что, Луиза Катарина фон Фишер, проверим божественность напитка? Франция, Армения или цыганский табор? – он поднёс рюмку к носу кошки. – Ну же, что скажешь?
Кошка недовольно мяукнула и начала требовательно, тревожно рычать, как умеют делать это только кошки.
 - Что, Котя, вспомнила того кота на даче, который разлил и вылизал всю валерьянку? Хозяин его, конечно, сволочь, выкинул Барсика из окна прямо в костёр из жухлых листьев. А ты его пожалела, да?
Кошка уже мурчала что-то своё.
 - Тебя даже не остановил запах его опалённого бока и ушей.
Бумагин отпил или, пожалуй, лизнул коньяка.
-Хорошо, что мы тебе перевязали трубы, а то родились бы какие-нибудь дефективные подонки, только бы и знали, что охотиться за валерьянкой. Ты не переживай. Вот приедет сестра и, может быть, опять мы поедем на дачу, найдём тебе кота настоящего, достойного, с хорошей родословной. М-да, что-то мне не думается. Может, покурим? Из дыма всегда являются неожиданные мысли.
Кошка тревожно мяукнула.
- Да-да-да, извини, не будем. Как и ты, я прекрасно помню этот ужасный, обожжённый бок кота.
Затренькал механический звонок у входной двери. Бумагин посадил кошку на плечо и, вытянув вперёд руку, пошёл открывать.
-Кто там стучится в дверь ко мне? – спросил он игриво.
Женский голос в том же тоне ответил:
- Здесь живёт знаменитый маэстро?
-Все знаменитости покинули насиженные места, по нелепой случайности остался Лауреат премии Ленинского комсомола, танцмейстер, некто Рафаэль Бумагин, - он открыл дверь. - Будете входить?
- Уж раз Бумагин остался, зайдём, с превеликим удовольствием.
Зашли две женщины, нагруженные сумками: одна – прекрасного предбальзаковского возраста, другая – совсем юная, подвижная, как горный ручей.
-Здравствуй, дорогой брат, - говорила старшая, целуясь. – Прекрасно выглядишь, мой милый кузен.
-А я вас ждал три дня назад, - недоумевал Бумагин. – Здравствуй, Нюрочка-Мишурочка! – обнимал он племянницу и целовал в щёку. – По-моему, ты похорошела. Наливное яблочко!
-Ты представляешь, Рафа, – возмущённо говорила старшая, – поезда идут пустыми, а билетов не достать. Пришлось к знакомым обращаться. Ты можешь это объяснить?
-Разве можно объяснить идиотизм. А мы-то всё надеемся: перестройка, люди вроде начинают умнеть, а лучше не становится.
-Хм, надеемся. Надежды юношей питают, а мы уж кое-что видели.
-Раздевайтесь, сейчас я вас буду кормить.
-Нет-нет, Рафа, сначала мы пойдём
 и сдадим документы в театральное училище, а поедим уж потом. Завтра там последний день сдачи документов, небось, народу уйма.
-Ну смотрите, буду ждать вас, – Бумагин напутственно помахал рукой и, уж собираясь закрывать дверь, услышал голос:
-Рафаэль Викторович, не закрывайте. Здравствуйте.

-Как кстати ты пришёл, Лёвушка! Сейчас мы с тобой позанимаемся, а потом, если у тебя будет время, ты мне немножечко поможешь. Возможно?
-С вами, Рафаэль Викторович, я хоть целый день.
-Спасибо тебе, Лев. Ты знаешь, у меня появилась идея нового танца, но это потом, сначала расскажи, что у тебя.
-А у меня вот что: недавно я посмотрел фильм старый, с Маяковским, «Девушка и хулиган».
-«Барышня и хулиган», - поправил Бумагин.
-Да-да, «Барышня и хулиган».
-Согласись, Лёвушка, есть стилистическая разница.
-Согласен.
-И как же ты представляешь этот танец?
-Мне кажется, характер хулигана – это чечётка.
-Так, ну а барышня?
- Может быть, барышня в стиле Дункан? Танцует босая?
-Так, любопытно. Ну а степом ты владеешь?
-Честно говоря, у меня не настоящий степ, корабельная чечётка. Пока служил, все учились на палубе.
-Ну, покажи. Кстати, вон там, в шкафу, у меня хранятся ботинки для степа. У тебя какой размер?
- Сорок третий.
-Ну, значит, подойдут. Возьми там, открой внизу.
Лев достал ботинки и дал пощупать Бумагину.
-Да, эти. Надевай и покажи.
Лев отчебучил, как говорят, корабельную чечётку. Причудливые ритмы он выстукивал не только подмётками, но и руками, выхлопывая их по всем частям тела, и даже падая, отжимался, продолжая выстукивать и выхлопывать. Наконец остановился и, тяжко дыша, неуверенно спросил:
-Ну, как?
-Замечательно! - смеясь, сказал Бумагин, - Это, прям-таки, отдельный номер, можно показывать. Из него, конечно, можно взять несколько элементов, наиболее эффектных, в общем, разъять его на составные части. Кстати, я заметил, что не совсем ровно бьёшь левой и правой ногами: мне кажется, ты немного выворачиваешь ступню правой, обрати внимание. Удары должны быть абсолютно одинаковыми, как левой, так и правой - это железный закон степа. А вот что касается барышни, надо подумать. Может быть, ей даже ввести некоторые элементы степа: она как бы пытается подражать или даже передразнивать кавалера, то есть хулигана. Так что «шерше ля фам» - ищите женщину, товарищ хулиган. А лучше барышню.
У входной двери раздался звонок.
-Я открою, - сказал Лёва.
-Нет-нет, я сам. Это, наверное, моя сестра с дочкой пришли, сдавали документы в театральное училище.
-Да? - Лёва с интересом ждал появления звонивших.
-Ну, сдали документы? – спросил Рафаэль Викторович, открыв дверь.
-Сдали, - досадливо ответила сестра. – Теперь бесконечные конкурсные отборы.
-Ну, сейчас мы будем вас кормить. Я не ждал вас так быстро.
-Не беспокойся, мы с собой много чего привезли. Сейчас я быстренько чего сооружу.
-О, да у вас тут школа бальных танцев, - сказала она, заходя в комнату.
-«Кавалеры, выбирайте дамов - там, где брошка, там перёд», - поддержал её Рафаэль Викторович.
Все засмеялись.
-Знакомьтесь, - сказал Бумагин, - это мой лучший ученик Лёва Кадышев, это моя племянница Анечка, поступает в театральное,  а это её мама, Вера Григорьевна.
-Очень приятно, - приветливо улыбнулась Вера Григорьевна. Анечка только поклонилась. Лёва с трудом отвёл глаза от Ани и смущённо произнёс:
-Мне очень приятно.
-Вы тут побеседуйте, а я на кухню, – решительно сказала Вера Григорьевна, - надеюсь, ты не сильно нарушил порядок, который я когда-то организовала?
-Свято соблюдал.
-Молодец! – и она удалилась.
-Ну, какой первый экзамен? – спросил Бумагин, обращаясь к Ане.
-Сначала собеседование,  там надо проплясать, и спеть, и прочитать что-нибудь.
-У тебя готово?
-Ну, спеть я готова, «Не искушай» Глинки, и сама себе проаккомпанирую. Что читать, я тоже решила - семнадцатую главу из «Доктора Живаго».
-Круто! - отозвался Лев.
-Я взяла несколько уроков у режиссёра нашей филармонии, - как бы оправдываясь, ответила Аня.
-А танцевать что? – с интересом спросил Рафаэль Викторович.
-Об этом я хотела с вами посоветоваться.
-А что ты можешь?
- Я занималась в студии, могу русский перепляс, танго, могу пасадобль.
-Показательней всего, конечно, русская, – ответил Бумагин, – в ней много замечательных фигур, но русскую будет танцевать большинство поступающих. Для танго нужен партнёр, а его, насколько я понимаю, у тебя нет.
-Я надеялась, вы мне поможете.
-Я, конечно, мог бы, но мне неудобно, я всё-таки преподаю в училище. А вот Лёва у нас большой мастер, вот с ним возможно. Ты согласен, Лёва?
-С большим удовольствием.
-Ну, тогда попробуем.
-Друзья мои, - объявила Вера Григорьевна, - всё в сторону, готовьтесь вкусить пирог с капустой и курочку. Анечка, помоги мне.
Вера Григорьевна вкатила два столика на колёсах, Аня внесла термос с кипятком и заварочный чайник.
-Может, немного выпьем? – спросил Бумагин.
-Нет-нет, - ответила Вера Григорьевна,- ни в коем случае! Нельзя расслабляться. Мы будем готовиться. Я абсолютно серьёзно скажу, Рафа, тебе нужна хозяйка - довольно этого холостяцкого быта. Так жить не годится. На кухне бедлам, в углах пыль.
-Ну, перестань, Вера, при детях! Ко мне, в конце концов, приходит соседка, довольно регулярно убирает.
-Нет-нет, я займусь этим делом.
-Что ты имеешь в виду?
-Что я имею в виду?! Я найду тебе невесту.
-Ой, Вера, зная твою основательность, прошу, не затевай этого. Мне и так хорошо. Анечка, хоть ты убереги меня!
-Ой, дядя Рафа, если мама сказала - значит всё!
-Можно подумать, вы только ради этого и приехали. Лёва, защити меня!
-А вы знаете, Рафаэль Викторович, в этом что-то есть. Напрашивается любопытный сюжет.
-Вот-вот, - подтвердила Вера Григорьевна и с интересом взглянула на Лёву. - Ешьте, пожалуйста! Замечательный пирог.
-Мастерство, несомненно, - многозначительно высказался Рафаэль Викторович.
Неожиданно раздался телефонный звонок. Рафаэль Викторович не спеша вытер салфеткой руку и взял телефонную трубку:
-Алло! Кто говорит? Соня? Сонечка! Боже мой, ты откуда звонишь? - он внимательно слушал, изредка вставляя «да, да, да». - В любой момент, когда только хочешь, приезжай! До встречи, Сонечка!
Он ещё некоторое время подержал трубку у уха, словно боялся прервать разговор, хотя давно уже раздавались короткие гудки. Ошарашенный, он сел. Все молчали.
-Моя дочка Соня, - наконец вымолвил он, не скрывая и не веря радости, которая его охватила.
-Что это вдруг? - удивлённо спросила Вера Григорьевна. - Столько лет не хотели ни знаться, ни видеться - и вот тебе на. Я всё понимаю, - продолжала она, не скрываясь. - У Дины другая семья. Но нельзя же на протяжении многих лет столь садистски последовательно лишать дочь связи с родным отцом, ну хоть какого-нибудь общения.
Бумагин, тягостно вздохнув, тихо сказал:
-Да будет воля твоя, Господи, - и мелко перекрестился.
-Ой, Рафа, смотреть на тебя тошно. Уж сколько лет прошло, столько успехов, столько поклонниц.
Неужели эта сидит в тебе занозой до сих пор? И ты до сих пор не понял, что всей огромной жизни слишком много для одной любви?
-Соня выходит замуж и уезжает за границу,  – Рафаэлю Викторовичу было неприятно слушать увещевания сестры. - Сонечка хочет повидаться, - сообщил Бумагин.
-Так-так! Уж ни маманя ли её подослала? Говорят, она развелась со своим академиком. Жуткий был ревнивец.
-Вера, оставь это, - он говорил с трудом. - Всякое в жизни бывает. Не говори, прошу, лишнего. Давайте лучше, пока Лев здесь, определимся, что удачней для показа на экзаменах. Кстати, Лев – чемпион по танго.
-Местного разлива, - смущаясь, улыбнулся Лев.
-Ну, сегодня местного, а завтра всесоюзного, а там глядишь и …
-Надо же, как приятно! - всплеснула руками Вера Григорьевна. – Прям, как рояль в кустах.
-Рояль с третьего курса театрального училища, - Бумагин дружески потрепал Льва по плечу. - И не просто рояль - какой-нибудь «Красный октябрь», а  настоящий «Стейнвей». Давайте попробуем.
Рафаэль Викторович включил магнитофон и чуть приглушил звук:
-Сейчас мы со Львом продемонстрируем фигуру, которую когда-то изобрели с Диной. Советую её тебе, Анечка, выучить и сделать кульминационной.
Бумагин подал руки Льву, подобно даме, и медленно изобразил несколько изящных движений, и при этом намеренно комично сложил по-женски губы бантиком. Все засмеялись, а Вера Григорьевна с некоторым подозрением прокомментировала:
-Прежде я тебя не замечала в такой роли.
-Чтобы не забывать, что ты мужчина, надо чуть-чуть побыть женщиной, - ответил Рафаэль Викторович.
-Ну-ну, - Вера Григорьевна поджала губы. - Анечка, ты запомнила движения?
-Сначала я поняла, как нужно двигаться, а потом, чтобы быть настоящей женщиной, надо побыть чуть-чуть мужчиной.
-Браво, дочь моя разумница.
-Браво, Нюрочка-Мишурочка, ты далеко пойдёшь.
Мимика Лёвы свидетельствовала о полном восхищении будущей юной актрисой.
-И сейчас мы покажем ещё раз, но уже в нормальном темпе танго.
Бумагин увеличил громкость, подошёл к Лёве и продемонстрировал фигуру без всяких комических прикрас. Это выглядело неожиданно эротически.
-Сможешь повторить? - спросил он Аню.
 Она помолчала, словно набираясь решимости, потом сказала:
-Попробую, - и подошла к Лёве. - Только один раз медленно, пожалуйста, уберите звук.
Бумагин положил одну руку на спину Ане, другую – на бедро, как бы ведя её.
Несколько смущаясь, она чуть присела, голенью правой ноги провела у колена Льва, затем стремительно встав на левый мысок, развернулась вправо и высоко выкинула ногу в сторону.
-У тебя, Анюта, определённо, пластический талант, - сказал он серьёзно и вдруг отпрянул. Противная рожа в Шапке Мономаха с отвратительным красным языком вспыхнула где-то сверху.
-Что с электричеством? - воскликнул испуганно он.
Но яркий красноватый свет переместился куда-то вбок, он услышал последние звуки танго и увидел танцевальную пару – Рафаэль и Дина.
В руках у молодого человека шляпа, которая только что была на нём, на спине неловко примётанный белый сатиновый квадрат с номером тринадцать, на заднем плане  за столом - жюри, поднимают картонки с оценками: десять, десять, десять -  у всех шестерых десятки. Что это, мистика сна или внезапно возникшее воспоминание? Мгновение, остановившее бег времени: аплодируют или это шум прибоя? Движения замедленны. Девушка с раздражением вытягивает шляпу из рук партнёра, надевает ему на голову и прихлопывает ладонью сверху.
 – Всё, - говорит она. – Больше  не хочу быть дрессированной лошадью в цирке. Я ухожу, - говорит она медленно и после паузы добавляет: совсем.
И затем-то ли летит, то ли бежит к молодому человеку, остановившемуся в растворе дверей. Бумагин прежде никогда его не видел. Борода, очки.
-Соня, Соня где? – кричит Рафаэль вдогонку. И уже почти истаивая в тёмном зеве двери, Дина оборачивается, произносит змеиным шёпотом:
-Она в надёжном месте, у моих родителей.
Видение гаснет. Бумагин приходит в себя. Все стоят в парализующей растерянности.
-Где моя лечебная кошка Катарина фон Фишер? – словно оправдываясь, с неловкой усмешкой говорит Рафаэль Викторович.
-Да вот она, у меня на коленях, надоела, царапучая такая. Возьми, - Вера Григорьевна с облегчением сажает кошку на плечо Бумагину.
-Что-то душно, - говорит он.
Лёва с готовностью бросается к окну и распахивает его. В весеннем вечернем воздухе со свистом носятся хлопотливые ласточки, настраиваясь, звенит гитара.
-В такую пору судак берёт знатно, - мечтательно говорит Лёва.
-А что? - с готовностью подхватывает Бумагин. - Возьми мой спиннинг - и вперёд, если хочешь, и болотные сапоги. Глядишь, завтра нас накормишь свежей рыбкой. Заодно и госпожу фон Фишер.
-Запросто! - говорит Лёва решительно.
-Ну, так возьми. Всё моё рыболовное хозяйство в кладовке.
Лев достал спиннинг, стал его внимательно рассматривать.
-Там ещё коробка с блёснами, - подсказал Бумагин. Он расслабленно сидел в своём кресле. Аня несколько раз уходила на кухню и возвращалась со стопками чисто вымытой посуды.
Мать, сидя у стола с перекинутым через плечо огромным полотенцем, протирала её тщательно, смотрела на свет, затем на донышко.
-Добротный фарфор! - с восхищением восклицала она, - ещё Кузнецовский.
Лев перебирал блёсны, взвешивал их на ладони и осторожно взглядывал на туда-сюда снующую Аню. Вера Григорьевна как бы случайно навела зайчик от тарелки на лицо Льва. Лев щурился, прятал глаза. Веру Григорьевну забавляла эта игра.
-А скажите, Лёва, ваша фамилия, случаем, не Хемингуэй?
Лев улыбнулся, подчиняясь затеянной игре.
-Увы, - ответил он, - но «Кальвадос» и настоящую кубинскую сигару я бы с удовольствием попробовал.
Понимая, что молодой человек уже на крючке, Вера Григорьевна продолжала:
-А вот курить и пить вредно. От этого и дети могут уродиться недоумками. Кстати, у вас дети есть?
Вера Григорьевна смотрела на него испытующе.
-Пока нет, - сказал он просто. - Да я и не женат.
-Ну а в армии-то успели отслужить?
-Да, год на корабле, потом в ансамбле песни и пляски во Владивостоке.
За окном на лавочке запели студенты.
-Наши, - с гордостью сказал Лев. - Недавно закончили, ждут распределения.
«Я - любовь, ты  – сплошные иголки,
Я горю, ты - космический лёд,
Я бешусь, ты - смешки и подколки,
Я ревную и пью горький мёд.
Был я Гамлет в кино, Ворошилов,
А теперь я советский солдат.
В чемодане - зачитанный Шиллер,
Мне в казарму, как в чёрный квадрат.
Ты наденешь Офелии платье,
Улыбнётся тебе режиссёр,
 И актёры, циничные братья,
Пару сплетен подбросят в костёр.
Обожжёт меня чадное пламя,
Старшина материт Иваньков: 
«С автоматом под красное знамя,
После - пол мыть, актёр Мудаков».
 Я вернусь, разберусь с режиссёром,
Обольщу его неженку-дочь,
А заслуженным этим актёрам
Я устрою бессонную ночь.
Срежиссирую жизнь я красиво,
Все признают, я – лучший актёр.
Ты придёшь, взор опустишь стыдливо,
Тихо скажешь: «Дай роль, режиссёр».
В доме открывались окна, впуская вечернюю прохладу, гасился свет. Люди садились на подоконники, дети ложились рядом на животы, слушали. Пение продолжал низкий женский голос с надтрещинкой:
«Ты – любовь, я - сплошные иголки,
Ты горишь, я - космический лёд,
Ты взбешён, я - шипы и подколки.
Помнишь? Помню».
И уже в два голоса:
«Мы пьём горький мёд».
В окнах захлопали, засмеялись, закричали «бис». Анечка охватила голову ладонями, спасаясь от этих шумных звуков, и, словно молитву, прошептала:
 – Гадой буду: если не с первого, то хоть с седьмого раза, но поступлю в театральное!

Вторая глава

Рафаэль Викторович стоял у своего любимого стеллажа и перебирал шляпы, на его плече сидела кошка. Из соседней комнаты приглушённо доносился романс Глинки. «Не искушай», - пела Аня, аккомпанируя на рояле. Лев вёл партию, которую обычно отдают виолончели: «Не искуша-ай». Голос его был простоват, но пел Лев точно.
Бумагин нащупал пальцами острые грани креста Шапки Мономаха, со  вздохом произнёс:
- Искушай не искушай, а что записано в судьбе, то и будет, правда, Котя?  - Что же мы будем изображать на крыше? Того элегантного таллиннского трубочиста в шляпе-котелке, которого видели с тобой на гастролях? Прямо-таки модель из иллюстрированного журнала.
Бумагин надел котелок и попытался придумать позу того трубочиста.
-А может быть, изобразить дядю Колю Склянкина? Ты-то его не знала, слишком давно это было, а я не раз убегал от его матюгов по крыше. Вообще-то он был на все руки мастер - и печник, и столяр, и слесарь. Дай ему сломанный грузовик, он бы и его починил. Он ходил в пропотевшей фуражке ещё военного образца, в линялой гимнастёрке, каких-то ржавых брюках и в опорках из кирзовых сапог. Как-то он нам клал печь за еду, тётка ему нальёт щей, он сразу - же солить, потом попробует и скажет: «Ой, хозяйка, пересолил, долей-ка ещё». Такой вот был тип. Однажды он всему дому устроил фантастический фейерверк: за четыре года войны трубы забились сажей, просто так их было не прочистить. Он заставил нас всю зиму сушить картофельные очистки и где-то в марте, ещё лежал снег, приволок на крышу бочку с песком и вызвал пожарную машину.
Бумагин отыскал фуражку, надел её вместо котелка, попытался вспомнить и изобразить несколько  характерных движений Склянкина. Кошка молча сидела на плече.
-По его команде растопили печи и начали бросать картофельные очистки.  Что вдруг случилось с трубой! С шипом и треском из неё полетели чёрные огненные ошмётки. Мальчишки ликовали, женщины вскрикивали от страха и восторга, хватались за вёдра с водой. Всё обошлось, только белый снег кругом был покрыт толстым слоем жирной чёрной сажи. Дядю Колю чуть было не посадили, а в доме все его считали героем и благодетелем. Печки топились, как новенькие. Вот так вот, Луиза, что же решим? Честно говоря, ни то, ни другое не вытанцовывается. Погуляем ещё по моей коллекции, глядишь, на что-нибудь путное и набредём.
Может быть
Белый шёлковый  цилиндр – эдакий лунный Пьеро?! Когда-то мне нравилась эта идея.
 За дверью пение прекратилось, наступила тишина. Наконец Бумагин достал детскую соломенную шляпку с алой лентой. Легонько поводил ею у носа, вбирая соломенный аромат.
-Ты знаешь, чья эта шляпка, Котя? Я купил её для Сонечки. Тогда я решился забрать свою дочь у Дининых родителей. Я очень хотел, чтобы она жила с нами, со мной и моей мамой, и поехал за ней в Саратов. Ох, Луиза Катарина, это было ужасно мучительно. Видимо, и Сонечка это чувствовала: общались мы напряжённо. Я решил купить велосипед и научить её кататься. В какой-то степени это освободило бы нас от бдительного ока дедушки. В конце концов он успокоился и часто оставлял нас. Это были удивительно счастливые моменты. Каждое утро я приходил на свидание с дочкой, и каждый вечер ждал следующего дня. Но бесконечно так продолжаться не могло, деньги заканчивались, и надо было на что-то решаться, а расставаться не хотелось. Мне почему-то казалось, что Дина вот-вот одумается и вернётся, ведь до злосчастного танцевального конкурса было всё так хорошо и безоблачно.
«Не искушай» - вновь зазвучал голос Ани. Рафаэль Викторович задумчиво поглаживал кошку и невольно покачивал шляпой как веером.
-Моя мама очень переживала наш разрыв с Диной и невозможность общаться с внучкой, и я решился.
За стенкой продолжали петь. Бумагин нащупал курительную трубку на письменном столе, большим пальцем притопил табак и поджёг его. С нервным наслаждением выпустил первую обильную струю дыма. Кошка вякнула и решительно бросилась с плеча, невольно царапнув грудь Бумагина.

В дымке старый провинциальный вокзал, круглые электрические часы, под ними колокол, слева у перрона стоит пассажирский поезд. Вглядываясь в номера вагонов, от нас удаляется странная пара, пританцовывая и комично маршируя. Молодой высокий человек с маленьким чемоданчиком и девочка лет семи в соломенной шляпке и красных туфельках.
–Раз, два, три, - припрыгивая, говорит молодой человек, и они скачут, пристукивая пяткой о пятку позади себя всё быстрее и быстрее, приближаясь к своему вагону. Неожиданно из дверей вокзала появляется милиционер, рядом с ним родители Дины, они стремительно приближаются к молодому человеку и девочке. Из-за их спин, как странная планета, поднимается противная морда с красным дразнящим языком и останавливается, вздрагивая, рядом с часами. Тёща с воем и визгом хватает Сонечку, кричит: «Моя, моя!», милиционер заламывает руку Бумагину, Сонечка теряет шляпу, но никто на это уже не обращает внимания. Родители Дины как появились, так и исчезают, стремительно унося Сонечку. Милиционер крепко держит Рафаэля Бумагина.
-Я отец, отец! - кричит Бумагин, достаёт паспорт. Звенит колокол, поезд начинает медленно уплывать.
-Дурак ты, - говорит милиционер и отпускает Бумагина. Подумав, произносит:
-Ну, извини, друг.

У входной двери забряцал звонок.
-Наверное, Вера, – произнёс Бумагин и устремился туда, на ходу гася трубку пальцами.
-К нам гости! – радостно возвещает Вера.
-Боже мой, Рафаэль Викторович, живой и здоровый! – восклицает блондинка в зелёном обтягивающем платье, - помните, как мы с вами сбацали рок-н-ролл в «Кобре»?
-Неужели РитаГригорян? – изумляется Бумагин.
-Она самая, Рафаэль Викторович.
-Надо же, столько лет! Заходите, - он подносит её руку к губам и галантно целует. - Заходите, милости просим.
-Лёва-то вернулся  с рыбалки? - спросила Вера Григорьевна.
-Давно. Вон они, репетируют в соседней комнате.
-Как бы не зарепетировались, не заигрались, – Вера делает шаг в сторону той комнаты, Бумагин рукой останавливает её.
-Лёва парень строгий, не заиграются, - говорит он со скрытым раздражением.
-А рыбу-то привёз?
-Привёз, привёз. В холодильнике, в газете. Он её почистил и обложил крапивой, не обожгись.
-Какой хозяйственный! - восхитилась Вера Григорьевна.
-Крапива прекрасно очищает кровь, - сообщила Рита.
-Ну вот, - досадливо сказал Бумагин, - теперь вся фармацея будет в ухе. Вера ни за что не упустит такой возможности.

-Ты ещё слабо знаешь мои кулинарные способности! - крикнула из кухни Вера. – Из крапивы я сделаю салатик, с лучком и уксусом.
В словах её слышалось предвкушение пиршества.
-Всё в дело, всё в дело, - подтвердила Рита.
-Ух, какие рыбины! - восхищённо воскликнула Вера. - Тут и на уху, и на жареху хватит.
Кошка стремительно выскочила из комнаты и бросилась в кухню.
-Смотри, как кошка-то вьётся. Дать, что ли, кусочек?
-Сырой не давать! - строго крикнул Бумагин. - Только варёную!
-Да-да, - поддержала Рита. - В экологии Бог весть знает что творится. Великая река в помойку превращается.
-Судак-то рыба хищная, чистая, - рассуждала Вера, - но проварить, конечно, надо. Вы поговорите, а я мигом.
-Присаживайтесь, - сказал Бумагин, указывая на кресло, на его лице плавала неопределённая улыбка. - Может, немножко коньячку? Учитывая наше рок-н-ролльное прошлое.
-Прежде я бы конечно согласилась, - кокетливо заявила Рита, - но теперь совершенно не пью, - и томным жестом поправила лиф.
-Похвально! - засмеялся Бумагин. - Особенно в свете новых веяний.
Нащупал стул и сел напротив. Рита непроизвольно поправила платье на коленях и причёску.
-Если без иронии, - сказала она брезгливо, - то противно наблюдать, как народ спивается.
-Ну, знаете, - Бумагин откинулся к спинке стула. - Дайте народу самостоятельный осмысленный труд - спиваться не будет.
-Не верю, как говорил Станиславский, - смеясь, ответствовала Рита.
-Почему же? Мы же с вами не пьём, - и добавил с хитрой миной. - Иногда только так, зубы полощем, - и не желая продолжать далее эту тему, спросил: - А где ж вы встретились с Верой?
-У расписания в театральном, - живо ответила она. - Мой сын поступает. Честно говоря, я предполагала, что встречу вас, а встретила Веру.
-Да-да, - неопределённо сказал Бумагин. - Стало быть, у тебя уже взрослый сын?
-Да, - обречённо ответила Рита. - Два года назад умер мой муж, сын почувствовал себя ответственным за семью, решил не поступать, а идти работать, но я его уговорила. Мальчик очень способный, как-нибудь перебьёмся.
-Отчего же умер муж? - хохотушка Рита всегда казалась ему непотопляемой.
-Я уверена, врачи виноваты, - в голосе Риты появились нотки фанатизма. - Я б его вылечила. Но вмешались эти бездарные эскулапы, убедили, что моё лечение пагубно, и я им доверилась, представляете? А зря.
-Что же это: народные средства? - осторожно спросил Бумагин.
-Ну, не совсем. Хотя некоторые это называют псевдоврачеванием.
-Что же это такое? - заинтересовался Рафаэль Викторович.
-Теперь мало кто знает, но в начале 30-х годов в Москве организовали институт урогравиданотерапии.
-Это то, что теперь уринотерапия?- в его словах было много иронии и мало доверия.
-Ну да, да, – с досадой и нетерпением продолжала Рита.
– Официально организован?
- Он назывался государственным и был таковым.
- И где же он?
- В конце 30-х их разогнали и посадили.
- М-м-м, - промычал Бумагин, то ли сочувствуя, то ли осуждая.
- Вот они благодаря своему опыту и выжили там.
- В тебе, Ритуля, живёт страстный защитник уринотерапии.
- А как же! У нас есть маленькая группа, мы чудом раздобыли кое-какие материалы того института и продолжаем!
-Да, - с сомнением покачал головой Бумагин. Он сопротивлялся напору Риты.
- А вот потрогайте мою щёку.
Бумагин смутился.
-Потрогайте, потрогайте, не стесняйтесь.- И она подставила щёку под его протянутую руку.
- Хм, действительно, гладкая. Я бы даже сказал, бархатная. Так что же, это всё уринотерапия?
-Конечно.
-И вы её пьёте?
-Сначала обрабатываем, а потом используем, делаем капли, мази, микстуры.
-Да, - удивлялся Бумагин. - А не противно?
-Моча, - поучительно сказала Рита, - это кровь, дважды пропущенная через почки.
-Ты слушай её, слушай, - подала Вера Григорьевна голос из кухни.
-Мы и ваши глаза можем вылечить, - вкрадчиво сказала Рита.
-Прям сейчас? - насмешничал Рафаэль Викторович. - Дайте хоть ушицы вкусить.
-Нет-нет, - Рита была довольна произведённым эффектом. - Сначала вас надо исследовать, - наставительно и даже ласково, как уговаривают детей, произнесла она.
-Ох, отлегло. Ну как там уха?- крикнул он Вере. -Душок-то какой пошёл!
-Чуть-чуть потерпите, - отозвалась  Вера Григорьевна.
-Глаза мы уже лечили,  - продолжала упорно Рита. - Вполне успешно.
-Я тоже слышала, очень известные люди с успехом пользуются этим способом. И не сомневайся, попытка не пытка.
-А что, Ритуля, мне эту урину пить надо?
-Ну, посмотрим, может, укольчики придётся поделать.
-А нельзя ли её предварительно подперчить и подсолить?
- И под коньячок, и под коньячок – засмеялась Вера.
-«Под коньячок» я ещё подумаю, - весело отозвался Бумагин.
-Слушайте, друзья, – выглянула Вера, - а слабо вам повторить тот рок-н-ролл? Покажите молодым, как надо, удивите. И я порадуюсь.
- Может, и правда?- с готовностью сказала Рита и, смутившись, спросила: - Рафаэль Викторович, вы как, в форме?
- Я всегда в форме, - с вызовом произнёс Бумагин.
«Не искушай» - раздались голоса из дальней комнаты.
-Ребятки! - крикнула Вера Григорьевна. - Идите сюда! Смертельный номер!
Бумагин нащупал катушку с магнитной лентой, быстро поставил на магнитофон. Смущённые, с пылающими лицами, вошли Анна и Лев. Вера Григорьевна, по-наполеоновски скрестив руки на груди, прислонилась к дверному косяку, не хватало турецкого барабана под её крепкой ногой.  С прищуром подозрения она вглядывалась в выражение лица Лёвы. От резкого удара гонга и медной тарелки взвился обжигающий голос Пресли. Рафаэль протянул руки Рите, она вложила в них свои ладони, чуть коснулась его своим телом и вдруг резко оттолкнула… Руки Бумагина скользнули к её талии, он приподнял Риту и как бы бросил под себя. Движения их были рискованны и отчаянны, но самым удивительным было чувство пространства: Бумагин ни на миллиметр не вышел из магического круга, мысленно очерченного им. Почувствовав усталость, Рафаэль Викторович отпустил Риту, поклонился, и сел на стул, обмахивая лицо шляпой. Все аплодировали, кричали браво, а Вера заключила:
- Смотри-ка, есть порох в пороховницах.
А Пресли всё ещё витийствовал, не сразу стало ощутимым, что в эту музыку встраивается иной звуковой поток: за окном на лавочке пели студенты под гитару, и когда Бумагин увёл на магнитофоне звук, все услышали намеренно зудящий псевдоэлектронный голос: «Уринотерапия!» и квартой ниже: «Уринотерапия!», затем женским голосом: «Уринотерапия, лечебная моча! Зачем идти в больницу иль ехать за границу? Всё рядом, всё доступно, без денег и врача!»  Гитара позванивала и подзуживала, настраивая на следующий куплет: «Её мы парим-варим, бывает, даже жарим, и градусов под сорок случалось доводить. Хотите, вам подарим, и новую заварим, и станем счастьем пьяны по городу бродить!» Уринофантазия могла бы продолжаться бесконечно, но брякнул междугородний зуммер, и аппарат мелко затрясло от длинного сигнала нервной нетерпеливой телефонистки. Бумагин поспешно схватил с телефона трубку и не в силах держать её одной рукой, протянул шляпу Лёве.
-Да-да. Сонечка? Я тебя прекрасно слышу. Зачем на вы, ведь мы отец и дочь. Конечно, конечно, когда захочешь. Конечно, я подпишу, не буду возражать. Надеюсь, мы проведём хотя бы полдня вместе. Очень жду тебя, родная, - медленно и аккуратно уложил трубку на рычаги и обеими ладонями провёл по лицу, сверху вниз, как это делают мусульмане во время намаза. Все замерли, не решаясь произнести ни слова.

Подобно цветному сну, высветилась давняя картина: наверное, он тогда был немногим старше Лёвы. Он стоит у стены университетского фойе, рядом с выходом из аудитории 214. До сих пор в глазах этот номер. Ещё минута и выйдут студенты и среди них Сонечка. Он нервно перекладывает с руки на руку шляпу, трость с круглым костяным набалдашником и серый плащ. Открывается высокая белая дверь и первыми выходят улыбающиеся Сонечка с подружкой. Сонечка видит его, Бумагин делает шаг навстречу, но Сонечка отворачивается и с деланным смехом увлекает подружку вниз по лестнице.
-Ты его знаешь? - любопытным шёпотом спрашивает та.
-Понятия не имею. Побежали быстрее, опоздаем в столовку.
-Соня, Сонечка! - выдыхает Бумагин, перегнувшись через перила, но дочь несогласно мотает головой и убегает.
Ухмыляющимся огненным блином в шляпе вспыхивает в сознании отвратительная рожа. В отчаянии, Бумагин закрывает лицо ладонями и садится на ступени.


Третья глава

Бумагин терпеливо надевал ремённую шлеечку на тело сопротивляющейся ко
шки, та недовольно мяукала и пыталась вырваться.
-Не волнуйся, Котя! - урезонивал Рафаэль Викторович. - Сейчас мы пойдём на чердак к твоим разлюбезным котам.
Он надел шляпу и взял в руку знакомую трость с костяным набалдашником, выпустил кошку на карниз и легко переступил через подоконник. Немного постоял, прощупывая тростью пространство около себя, коснулся металлического ограждения и успокоился.
-Ты чувствуешь свободу и простор, Катарина? Какой воздух! Вот сейчас вдохнём и взлетим! - тростью провёл по металлической крыше, проиграв звонкий ритм на жестяных соединениях. Игравшие в домино разом подняли головы вверх.
-Лунатик? - шёпотом спросил один.
-Подсолнечник,- хмыкнул другой. - День ведь.
-Хватит вам, пересмешники, - сказал третий, и уже громче: - Рафаэль Викторович, кошечку прогуливаете?
-Уроки прогуливаю, - засмеялся Бумагин. - Ты помнишь, Валентин, как мы по крыше убегали от печника Склянкина?
-Как не помнить! Ух, гонял нас.  А мужик-то неплохой был.
-Да, одни воспоминания остались.
-Я бы сейчас тоже залез на крышу, - мечтательно заявил Валентин.
-Ну ты, кончай ностальгию, спустись на грешную землю, ставь гондолу.
-Какую гондолу? У меня её нет.
-А в левой руке что держишь?
-Ты что, рентген что ли?
-А ты как думал? Это моя мать была рентгенолог, а я - рентген.
-А можешь угадать остальные фишки?
-Запросто. Поставишь?
Бумагин дошёл до слухового окна, потрогал щеколду и начал возвращаться. Кошка упиралась.
Раздрызганно ухает дверь подъезда и вызревает чёткий звук каблучков.
-Майка!- кричит Валентин.
-Чего тебе?
-Свадьба-то когда?
-Тебе-то какое дело?
-Хочу порадоваться.
-Да ты и так каждый день радуешься.
-Уж два дня без радости. Продай талон на водку, а?
-Сама с трудом набрала, всех друзей обанкротила.
-Теперь дружба талонами проверяется, - высказался рентген.
-Да не талонами,- возразил Валентин. -Дружба проверяется дружбой. К примеру, угостил - значит друг, не угостил - извини. «Если бы парни всей земли…» Вот тебе три-два, - щёлкнул Валентин костяшкой, - посмотрим, какой ты рентген. «Если бы парни всей земли вместе бы песню одну завели».
-Ну хватит орать, видишь, проигрываю. Кто бутылку-то будет ставить?
-Вить! - раздался голос из соседнего окна.
-Чего?
-Там сахар привезли, сбегай, а?
-Ну дай доиграть, успею.
-Успеешь. Не успеешь, говорят, там уже набежало народу.
-Пошли Генку, - отмахнулся тот, - всё равно уроки не делает.
-Вот вместе и сходите, там в одни руки дают.
В квартире Бумагина раздался дребезжащий дверной звонок. Рафаэль аккуратно закрыл створки окна, выпустил кошку, двинулся открывать. На пороге стояла соседка, аккуратная и миловидная, лет сорока пяти.
-Рафаэль Викторович, там привезли сахар, вам нужно? А то я пойду себе брать.
-Ой спасибо, Настенька, сейчас я талоны достану.
Он вытянул их из-под зеркала, висящего рядом, и подал ей.
-Я слышала, там вино привезли, вам взять?
-Знаешь, у меня талоны кончились, - вздыхает он. - Может, ты мне дашь взаймы?
-С большим удовольствием, зачем они мне?
- Ну, тогда возьми коньяк или водку - что будет. Лучше, конечно, коньяк - вот деньги. Спасибо тебе, Настенька, ты меня всегда так выручаешь!
-Для меня большая радость помочь вам, вы такой знаменитый и совершено не капризный, не то что у нас в хирургии - о них заботишься, а они привередничают, да ещё норовят уколоть побольней.
- Там же больные...
-Кто больной, а кто притворной.
-А знаешь, как сказано в писании: «И остави нам долги наши, яко же мы оставляем должникам нашим». Прости их.
-Да я уж привыкла и прощаю, так, иногда... Ну, я побежала.
-Давай.
Бумагин закрыл за ней дверь, повернулся к зеркалу и начал всматриваться в него, приближая и удаляя лицо. Не в силах что-либо рассмотреть, протёр стекло рукавом.
 -Нет, не вижу, - сказал с тоскою.  - Только цветные узоры, как на морозном стекле.
Пошёл в кабинет, потянулся к рюмке, хотел уж было пригубить, как раздался новый звонок. Бумагин собрался открыть, но в замке заскрежетал ключ, дверь отворилась.
-Извини, Рафа, забыла, что у меня с собой ключи, - сказала Вера.
- Не беда,  - пропел он как бы из Дунаевского и протянул руку за сумкой. -Ты уберегла меня от греха и сохранила глоток коньяка.
-Смотрите-ка,  до каких стихотворных шедевров доводит мужчину одиночество!- Вера засмеялась, передавая тяжёлую сумку. - А я гостью привела.
-Здравствуйте, уважаемый Рафаэль Викторович, - раздельно, с некоторой  добродушной иронией  произнесла высокая женщина, одетая элегантно и строго.
-Здравствуйте, - с интересом ответил Бумагин. - Ужасно знакомый голос, не могу вспомнить.
-Мелисса  Карловна. Может, теперь вспомните?

- Ну конечно, на всех конкурсах мы с вами в жюри.
-А помните, вы у меня просили оформить допуск в партархив? Я ведь все документы подготовила, а вы не пришли.
-Честно, я предпочёл гастроли в Югославии. Вы же меня предупреждали: либо допуск, либо гастроли. Заходите, пожалуйста, сейчас я приготовлю чай.
-Нет уж, Рафа, это сделаю я сама. У вас, вероятно, есть о чём вспомнить и поговорить.
-Пожалуйста, Мелисса Карловна, проходите, - Бумагин указал на свой кабинет.
-Ой, какая чудная коллекция шляп! - воскликнула Мелисса Карловна. - И трости! Как я понимаю, это всё ваш реквизит?
- Да, накопилось за многие годы, - с гордостью ответствовал Бумагин. - Я их очень люблю: каждая шляпа - танец.
– А вот эта? Можно примерить? – она указала на Шапку Мономаха.
– Примерить легко, – лукаво улыбаясь, говорит Бумагин, – Удержать трудно…
– Вы, конечно, в переносном смысле?
– Сугубо переносном.
– Все только об этом и говорят:  удержит или не удержит власть…
Мелисса, подержав Шапку в руках, поспешно вернула её на полку.
   - Я  помню ваш танец с семью шляпами, мне очень нравился.
-Я его называл танец семи шляп, семи тростей и одной женщины. Правду сказать, он мне очень тяжело достался. Вспомните, сколько тогда было лицемерной и злобной критики.
-Да, тогда продраться к звёздам было нелегко.
-Вот именно продраться, а не прорасти.
-Зачем вы меня упрекаете, мы ведь с вами были по одну сторону баррикад.
-Баррикад? Хм, что-то баррикад я и не замечал, всё проходило тихо, под коврами.
-Ох, знали бы вы, - возразила Меллиса Карловна, - какие под коврами выстраивались укрепления и лабиринты!
- И слава Богу! Я жил на сцене и не знал этого.
-Вы большой артист, это счастье, - Мелисса Карловна стремилась сгладить противоречия. Бумагин неопределённо пожал плечами. За окном запели студенты, вначале один мужской голос: «Венецианский мавр Отелло один домишко посещал», затем песня была подхвачена цветистыми, ситцевыми, кликушескими голосами: «Шекспир узнал про это дело и водевильчик написал».
-Да, настоящая шекспировская трагедия нас ещё только поджидает.
-Трагедия, говорите? Не очередной дурацкий фарс?
Бумагин хотел ещё что-то сказать, но засмеялся, вслушиваясь в студенческую песню про Отелло:
«Отец был дож венецианский, любил папаша, эх, пожрать». Женщины подхватили: «Любил папаша сыр голланскый московской водкой запивать».
-Всё водка да водка, х
ороший чай – это тоже философия, - бодро произнесла Вера Григорьевна, расставляя посуду.
-Вы правы, - поддержала её Мелисса Карловна. - Однажды я присутствовала на чайной церемонии в Саппоро.
-Ну вот и садитесь, садитесь, без всяких церемоний. С утра я изобрела печенюшки - попробуйте.
-Напрасно вы думаете, что в России нет чайных церемоний, - Мелисса Карловна с улыбкой садилась за стол. - Просто в наших церемониях совсем другая философия - философия доброты и гостеприимства.
Видно было, какой бальзам её слова проливали на трепетное сердце Веры Григорьевны.
Бумагин аккуратно положил лепёшечку печенья на язык, прикрыл глаза и серьёзно сказал:
-Шедевр. В этом деле моя сестра неподражаема.
-Других слов нет, - подтвердила Мелисса Карловна. -Подлинный шедевр.
-Не надо лишних слов, - торжествовала Вера Григорьевна. - Вкушайте и наслаждайтесь. Печенья целый вагон и маленькая тележка.
-Ой, наверное, я сегодня буду грешить, - пропела Мелисса Карловна, - без всякой оглядки на фигуру.
-Помилуй, Бог, какая фигура! Вашу фигуру кормить и кормить.
Женщина польщённо засмеялась и не без лукавства произнесла:
-Вот вам и церемония.
-Я бы уточнил, - веско заметил Бумагин, - высокое кулинарное искусство. И так тает, так тает!
-Полностью согласна! - с готовностью подхватила Мелисса Карловна.
-Вот и занесите в протокол, - смеясь, подсказала язвительная Вера Григорьевна.
-Уже занесла и даже подчеркнула, - было её ответом. - Видимо, это у вас от мамы?
Был в этом вопросе плохо скрытый намёк на характер Веры Григорьевны. Вера посмотрела на Мелиссу с прищуром, внимательно.
-Я училась и в школе, и готовить у мамы Рафы. Ты помнишь, какой худющей она вернулась из лагеря?
-Да, - только и произнёс Бумагин, задумавшись.
-Всё время хотела есть, - продолжала Вера Григорьевна. - Мы даже на ночь прятали от неё еду, боялись, что случится заворот кишок. А она в основном работала по ночам.
-Ведь она была известным историком? - спросила Мелисса Карловна.
-За что и поплатилась, - нервными пальцами Бумагин выбил на столе какой-то неведомый ритм. - Неверно осветила идеи Ядринцева и Потанина.
-Областничество, - подсказала Мелисса Карловна.  - Сейчас эта идея очень многих волнует. А вы так и не смогли отыскать материалы о вашей матушке, Рафаэль Викторович? - Мелисса словно возвращала его к действительности.
-Отчего же?- с вызовом ответил он. - В областном архиве я обнаружил довольно много интересного о ней. Партархив для меня оказался закрытым.
-Всем надоел диктат Москвы, - сурово отчеканила Мелисса Карловна , - не даёт развиваться стране глобальная централизация.
-Уж слишком велика страна,- с сомнением высказался Бумагин. - Развалить легко, в один миг.
-Зачем разваливать? Просто нужна другая конструкция власти, чтобы люди могли принимать решения на местах. Как управлять своим полем, заводом, пусть даже болотцем.
-Вот-вот, - подхватила Вера Григорьевна. - Знаете, о чём мы мечтаем с мужем? Он у меня полковник в отставке. Завести именно такое болотце, как кулики. Но чтобы это болотце было сугубо нашим. Построили бы дом, болотце осушили, завели зеркальных карпов, вокруг болотца – вишни, вишни, вишни, яблоньки, яблоньки, яблоньки  и крыжовник, непременно крыжовник. Внуки б появились - милости просим - всё есть, всё наше, всё родное. Состарились бы – наследуйте, развивайте, расширяйтесь.
- И вообще, плодитесь и размножайтесь, - засмеялся Бумагин.
-Ну а что, - не уступала Вера Григорьевна. - В прошлом году выдали какое-то поле для картошки, посеяли, а выросла гречиха. Нам бы, дуракам, её вырастить, а мы выпололи. А в сентябре картошка с лесной орех. Вот что значит не своё.
-Из большого пиджака, конечно, можно сделать маленький, а из маленького большой никак, -философски заметил Бумагин.
-Рафаэль Викторович, а у вас сохранились какие-то записи вашей матушки? - спросила Мелисса Карловна.
-Да, конечно, только я их в последнее время что-то не встречал. Ты не помнишь, где они, Вера?
-А мы же их отдали почитать. Помнишь, этот историк приходил?
-И что он, не вернул?
-Мне не возвращал.
-А как фамилия историка? - спросила Мелисса Карловна.
-Марченко, то ли Виктор Павлович, то ли Павел Викторович, не могу вспомнить.
-Я его знаю.  Видите ли, я сейчас пишу работу об областничестве и сепаратизме, и мне бы очень хотелось иметь материалы вашей матушки. Вы мне не откажете? Я верну, как только прочитаю.
В прихожей раздался звонок.
-Кто это может быть? - спросила Вера.
-Наверное, соседка, купила для нас сахар.
-Пойду, открою,- Вера Григорьевна поднялась и направилась к двери.
Почему-то Бумагин не торопился отвечать Мелиссе Карловне на её просьбу.
-Здравствуйте, Вера Григорьевна, - раздался голос соседки,- я сахар принесла. Пришлось две очереди выстоять. Народу – уйма. Хорошо, Ленку с собой взяла.
-Ой, спасибо, Настенька, ты постоянно нас выручаешь.
-А это коньяк для Рафаэля Викторовича, он мне деньги давал.
-Может, ты попьёшь  с нами чаю? Я печеньице испекла.
-Да нет, спасибо, мне ещё с Ленкой уроки учить, да и гости у вас.
-Настенька, ты нам никогда не помешаешь. Подожди, сейчас я для Ленки печенюшки отправлю.
Вера Григорьевна метнулась в кухню. В ожидании у двери Настя чувствовала себя не вполне ловко. Она видела плотный затылок Рафаэля Викторовича  и нарядную уверенную даму против него. Рафаэль Викторович обернулся и крикнул:

-Настенька, иди к нам!
-Нет-нет, спасибо, Рафаэль Викторович, я тороплюсь.
-Вот, возьми на здоровье, – Вера Григорьевна подала бумажный пакет с печеньем.
-Спасибо, Вера Григорьевна,
- сказала Настя, и уже ко всем: - Приятного аппетита. До свидания.
-Спасибо, до свидания, – ответили вразнобой.
Щёлкнул замок, дверь закрылась.
-Славная девушка, - сказала Мелисса Карловна, - давно не видела такого открытого русского лица.
-Это последний год-два она просветлела, - Вера Григорьевна подняла фарфоровый чайник. -Подлить вам горяченького?
-Нет, спасибо. И так придётся вызывать кран, чтобы поднять меня.
-А мне подлей.
Вера подлила чай, присела.
-Видели б вы её, когда погиб муж, – продолжила Вера. – Сгорел на тракторе по пьянке.
-О господи!
- Россия – это крайности, страна больно велика, социально и географически непропорциональна, -Бумагин начинал заводиться. -Отсюда и крайности, простор для дурацких экспериментов.
-Я ведь об этом же говорю.
-Вы хотите разрезать на лоскуты, правильно? А потом сшить как одеяло. А я говорю об общей идее, которая объединяет всю страну.
-И вы можете высказать такую идею?
-Могу. Закон, только подлинный и для всех. И творческая свобода. Творческая.
-По-моему, это идеализм.
-Успокойтесь, друзья. Вот я думаю, «Мелисса» - ведь это пчёлка? – задала неожиданный вопрос хитрая Вера.
-Ну да, а почему вы спрашиваете?
-Пчёлка ведь труженица, собирательница: всё в улей, всё в улей. Попробуй, отними у неё мёд. Только с дымарём, да в маске.
-Ну вы прям сказительница, что же это, притча такая?
-Да нет, натуральная правда жизни.

На улице вновь запели студенты:
«Рубим сук, рубим сук, на котором сидим,
Рубим век, губим век, на который глядим.
Отделилась Москва от сибирских столиц,
Не видать, не слыхать зачарованных лиц.
Будет новый Кувейт на сибирских снегах,
Рим четвёртый стоит на китайских шелках.
 У сибирского тракта азиатский размах,
Рим четвёртый восстал на китайских шелках.
 За Уралом гниёт европейская рать,
Мы - кандально-скандальная русская рать.»
Припев грянули в несколько мужских голосов:
 «Отделиться от Москвы - хватит нам земли сибирской,
Против спеси двух столиц – кедр могучий салаирский.
Самурайские законы  и еврейские мозги,
С Протопопом Аваакумом и Столыпиным в крови».

-Вот-вот, - сказал Бумагин, - то ли ещё будет.

Четвёртая глава

В комнате двое. У рояля, облокотясь о крышку, стоит Аня, её пальцы блуждают по клавишам: время от времени звучат тихие аккорды, последовательность их нелепа. За роялем стоит Лев, вращает в руках мексиканскую шляпу с огромными полями, пропускает их бахрому между пальцами. Друг на друга не смотрят. Воздух комнаты заряжен драмой, всякий новый аккорд на лице Льва отражается как зубная боль. За окном азартно и весело играют в домино. Звуки рояля диссонансами накладываются на их возгласы и на музыку «Лебединого озера», тихо сочащуюся из соседнего окна.
-Ну, вынесешь ты, наконец, ведро? - слышится женский визгливый голос.
-Дай послушать, что там в Фаросе! Вынесу! - отвечает низкий мужской голос.
-Мне твой Фарос до лампочки! Вынеси, воняет!
-Ну что, Майка, кончился твой медовый месяц? - кричат от доминошного стола.
-Да я уж не помню, когда начинался.
-Скажи своему, чтобы погромче включил. Что там в Фаросе-то?
-Пока непонятно! - крикнул мужской голос. «Лебединое озеро» зазвучало громче.
-Ты говоришь, рожай, - Аня подняла глаза и посмотрела на Льва. – Видишь, что творится?
-В России всегда будет что-нибудь твориться, – ответил Лев. - Но дети нужны нам, нам с тобою.
-Что же, значит, прощай училище, прощай театр, начинай стирать пелёнки, так, что ли? - с вызовом заявила Аня.
-Ну, ты потеряешь не больше года, а скорее всего один семестр. Я обещаю, я буду тебе помогать. Кроме того, у меня есть мама, у тебя тоже. Неужели не помогут?
-Знаешь, сначала я потеряю семестр, а потом потеряю всю жизнь. В конце концов, родить я смогу и потом.
-Ты сейчас так говоришь, а операция может всё поменять. Никто не может предвидеть результата.
-Нет-нет, я не хочу. Я ещё не готова стать матерью.
Неожиданно открылась входная дверь и появился Рафаэль Викторович, в шляпе, с тростью, с огромным букетом пунцовых георгинов и роскошных тигровых лилий.
-Ой, какая прелесть! Что случилось?!- воскликнула Аня.
-А вот, пошёл на собрание педагогического коллектива, как вдруг мне объявили, что я работаю двадцать лет в училище. Устроили чаепитие, и букет.
-Мы вас тоже поздравляем. Надо что-то организовать. Лев, давай сходим на базар, что-нибудь поищем.
-Да не беспокойтесь, ребята, я, наверное, попрошу Настю, она что-нибудь организует.
-Настя Настей, а мы должны участвовать в этом торжественном событии. А то завтра мы хотим съездить на Алтай к Лёвиной маме.
-Но только обязательно сообщи по телефону своей маме.
-Хорошо. Пошли, пошли, Лев.
-Анют, подожди минутку. Поставь, пожалуйста, цветы в вазу.
Аня аккуратно взяла цветы, опустила в них лицо, понюхала, потом положила на доску и стала обрезать кончики стеблей.
-Лев, вот ту большую вазу достань, пожалуйста.
У входной двери раздался звонок, Бумагин открыл. На пороге стояла Настя.
-Здравствуйте, Рафаэль Викторович. Смотрю в окно, а вы с букетом. Какой праздник?
-Двадцать лет на ниве образования. Вот, вручили.
-Вам уж какой-нибудь орден или медаль...
-ГКЧП.  Вот нам всем ордена и медали.
-Что будет, что будет, - запричитала Настя.
-А ничего не будет. Будут новые эксперименты. Проходи, Настя, выпьем с тобой по рюмочке.
-Ну, ради такого случая. Только совсем немножко.
-Вы тут выпивайте, - сказала Аня,- а мы скоро.
Она поставила вазу с цветами в центр стола и, уже уходя, обернулась, чтобы полюбоваться. Из соседнего окна продолжало звучать «Лебединое озеро». Кто-то из доминошников с силой шлёпнул костью, крикнул «рыба!» и неверным голосом запел: «Ой, Фарос, Фарос, не фарось меня». За столом засмеялись, другой голос спросил ехидно:
-Кого не фаросить-то?
-А вот догадайся,- и опять защёлкали костяшками.
Бумагин скептически усмехался, кивал головой. Настя осторожно разливала коньяк в два широких бокала.
-Ты знаешь, Настя, самым приятным для меня было сегодня слушать, как вспоминали мой танец семи шляп. Ты видела его?
-Нет, расскажите. Вы так всегда хорошо рассказываете о своих танцах, я просто заслушиваюсь.
Бумагин отпил глоток, подержал во рту и с блаженством проглотил.
-Ты не поверишь, Настенька, этот танец я увидел почти во сне, в полудрёме, когда уже собирался засыпать. И вдруг меня будто что-то стукнуло. Я увидел разом весь танец. Спать уж конечно не мог, стал додумывать все детали. Многое к тому времени у меня было готово, ну например, семь танцев разных народов - мексиканский, румынский, грузинский... А главного - сердцевины - у меня не было: нужно было найти танцовщицу с очень выразительным лицом, умеющую быстро перевоплощаться и, элегантно меняя одежды тут же на сцене, по существу, почти обнажаться. Я очень долго искал такую исполнительницу и вот однажды, в пустом репетиционном зале, вижу на лавочке - девочка плачет, буквально навзрыд. Подхожу, спрашиваю, что случилось, она резко встаёт, отворачивается к стене и продолжает плакать. Я успел увидеть её лицо и это движение - вот так, от меня.
Бумагин повторил характерный жест.
- Кое-как я её успокоил. Выяснилось, что её обидел балетмейстер, накричал, и вот здесь она сидела и рыдала, бедная. Я ей предложил, буквально тут же, попробовать несколько движений. Она согласилась, и это была действительно находка.
-А где она теперь?-  с некоторым волнением спросила Настя.
-Теперь она далеко, где-то в Америке, вышла замуж. Говорят, родила.
-А как её звали?
-Валя Синявская.
-Валя Синявская, - с грустью повторила Настя.
Бумагин уже в который раз сегодня мысленно представил этот танец, танец семи шляп, самый финал его. Девушка вся в прозрачной легчайшей вуали на миниатюрном круглом пьедестале, и он, в чалме, с длинной бородой, гнутой узловатой палкой в руке - ну просто древний старик Хоттабыч. Старик танцует, от слепящей красоты юности сгибаясь всё ниже и ниже, и наконец покорно стелется вокруг ступнёй девушки. Призрачная вуаль соскальзывает с её плеч, как саваном укрывает старика, свет гаснет. В скрещённых лучах прожектора девушка представляется мраморным изваянием Афродиты, вышедшей из пенных вод. Торжественные сверкающие аккорды поют гимн вечной женственности.
- Боже, как только меня не ругали за этот танец: и циник, и сексуальный маньяк, и Бог знает что ещё!
Неожиданно раздаётся прерывистый звонок междугородней телефонной станции.  Бумагин хватает трубку. Настя, раскрасневшаяся от почти зримой чувственной картины, берёт со стола журнал, обмахивается.
-Алло, алло! – взволнованно повторяет Бумагин.
- Вы меня слышите? – раздаётся в трубке голос Сони.
- Слышу хорошо, Сонечка, умоляю, не надо на «вы». Как ты себя чувствуешь? Когда приедешь?
-Приезд задерживается, пока нет виз. Сегодня всё закрыто, ничего не понять.
-Удивительно, что ты дозвонилась.
-Да, в Москве такое творится. Мы пошли с Фернандо на выставку к Крымскому мосту, а там танки, выставочный зал закрыт, толпы людей идут к Белому дому. Тут такая слякоть, идёт дождь, а люди всё идут и идут. Зашли в метро, а там раздают воззвания Ельцина.
-Что творится, ужас, ужас! Когда же ты приедешь? - кричит Бумагин.
-Не знаю, может быть через месяц, когда оформим визу. В посольствах тоже неразбериха. Пытались найти где-нибудь поесть, но абсолютно всё закрыто, всё перекрыто, домой шли пешком.
-Сонечка, а я смогу тебе позвонить? Дай мне, пожалуйста, твой телефон.
-Нет-нет, не нужно, я буду звонить сама. До свидания, - загудели короткие противные сигналы отбоя.
Бумагин со вздохом положил трубку и сел, растерзанный.
-Всё будет хорошо, - сказала Настя, по-матерински погладив его по щеке. - Вы встретитесь, всё простите друг другу. Может, она привыкнет называть вас на «ты» и папой.
Бумагин с сомнением вздохнул:
-Когда я был с гастролями в Москве несколько лет назад, отправил им билеты с приглашением на концерт, даже мужу Дины. Во время концерта высматривал-высматривал в тёмном зале, так и не увидел.
-Может, они сидели на других местах? - предположила Настя сочувственно.

-Вряд ли. Я бы это знал.
-Налейте мне ещё, - решительно сказала Настя. - Хочу с вами поговорить.
Он разлил коньяк, дотрагиваясь до горлышка, выпили и замолчали. Настя не могла решиться, наконец, вздохнула и начала говорить:
-Понимаете, Рафаэль Викторович, недавно я встретила своего школьного товарища, он последнее время был председателем колхоза, но сейчас там всё непонятно. Жена от него уехала, они развелись.
Бумагин молчал, слушал.
-Теперь пытается организовать ферму, разводить ондатру. Пригласил меня к себе.
-В качестве жены? - горько усмехнулся Бумагин.
-Да, - помолчала. - Здесь жить уже никаких сил нет. Мне надо довести до ума мою Ленку. С вами мне хорошо, даже очень, но…
 Она опять замолчала, вздохнула.
-Понимаю, понимаю, - Бумагин тоже замолчал.
-Что ж. Готов благословить тебя. Понимаю. Понимаю, - повторил он ещё раз.
-Там неплохая школа. К ноябрьским праздникам будем переезжать, как раз будут каникулы. Потом начнёт учиться.
-Понимаю, понимаю, - эхом повторил Бумагин. - А квартира?
-Может, каких жильцов найду. За вами теперь есть кому присматривать - Аня рядом.
-Да они вдруг собрались на Алтай.
-Это же ненадолго. Огромное спасибо вам, Рафаэль Викторович, мне с вами рядом было очень хорошо.
-Да-да, да-да.
-Вот вас как обхаживают, одна дама за другой приходит.
-Приходят,- с тоскою сказал Бумагин.
Шумно вошли Аня со Львом. Бумагин встрепенулся, Настя встала.
-Купили килограмм конины и свежих огурцов,- сообщила Аня,- будем делать котлеты. Лёва, доставай мясорубку, она вон там, за дверцей, а я пока лук покрошу да сухарики помочу.
-Я, пожалуй, тоже пойду что-нибудь сделаю, - сказала Настя,- какие-нибудь оладушки. У меня и варенье есть.
-Через полчасика у нас всё будет готово, - уверенно сказала Аня.
Бумагин подошёл к телефону и набрал номер.
-Эдик, ты мне очень нужен. Можешь второго сентября помочь мне? Вечером, около восьми часов. Занят? А когда? Десятого? Десятого хорошо. Мне нужно, чтобы ты снял мой танец на крыше. Перестань, ты же помнишь моё чувство пространства. Там прекрасное ограждение, ничего не случится. Кроме того, я устрою дым из трубы, надо, чтобы кто-то это подсветил рефлектором. Сделаешь? Ну, организуй, пожалуйста. Да, для меня это очень важно, очень. Буду ждать вас, десятого числа в половине восьмого.
Бумагин положил трубку, надел на кошку шлеечку и вышел через окно на карниз. Видимо, этому уже никто не удивлялся, все привыкли. Кошка рванулась к чердаку, он взял её на руки и начал ощупывать ещё тёплую от дневного солнца крышу.
-Рафаэль Викторович! - крикнули студенты с лавочки, - поздравляем вас!
-Спасибо! - Бумагин раскланялся и помахал шляпой.
-Рафаэль Викторович, послушайте наше новое вытворение. Актуальные события, можно сказать, «молния» истории.
-Ну-ну, - ответил Бумагин, - мне всегда интересно.
Зазвенела гитара, солировал парень с четвёртого курса, остальные ему время от времени подсказывали,  будто песня была совсем тёплая, не вполне выстояла, вызрела:
«Гой еси, страна родная, разреши вопрос,
Отчего орёл кремлёвский улетел в Фарос?
Перестройка ль одолела? Гласность, как понос?
Али трезвости прозренье, свист и паровоз?
Философия Фароса «быть или не быть»,
А в Москве грохочут танки «бить или не бить».
Паруса любви качает крымская волна,
В дуло танка вложит розу девочка одна.
И над площадью взовьётся дружный смех,
И в утробе шевельнётся страшный новый век».
-Да, ребятки, пессимизма вам не занимать. Дай Бог, чтобы не сбылись ваши пророчества.

-Это только форма такая пессимистическая, - крикнул певший,- на самом деле мы победим!
-Вы должны побеждать, - сказал Бумагин, - что с нами будет, - последнее он произнёс почти про себя. - Что-то холодно, Котя, пошли домой.

Пятая глава
Стоял грузовик с открытым бортом, мужики за столом стучали костяшками домино. Подкатила Майка с детской коляской:
-Кого перевозят-то?
-Кажется, Настю, - ответил один из игравших.
-А куда?
-Да вроде в Ярки. Фермершей заделалась.
-Во даёт!
- А ты как назвала-то свою ляльку?
-Глашей, Глашенькой.
-Зря. Теперь надо называть Наиной.
-Ну вот, выдумал.
Глаша - наша. Наша Глашенька, да? Глашенька наша, Глашенька.
Шофёр грузовика вышел из подъезда с большой картонной коробкой, видно было, что коробка тяжёлая. Он с трудом установил её в кузов, с силой толкнул, и она с шипением угнездилась у дальнего борта. Подошёл к игравшим, сказал:
-Мужики, помогите загрузиться, мне надо дотемна успеть. Там такие дороги, хоть с  трактором.
-За спасибо, что ль? – нагло спросил один, державший в ладонях кости.
-Чё ж за спасибо! Нальют, только давайте быстрей.
-Наливайка! Почём нальёшь?
-Ну, - засомневался мужик,- по двести пятьдесят. Думаю, хватит.
-По двести пятьдесят? Ладно, сейчас доиграем.
- Да некогда, мужики, давайте, потом доиграете.
-Что за ферма-то? - спросила Майка.
-Ондатровая.
-Гребут же люди.
-Нагребёшь – не унесёшь, - выругался шофёр.
В квартире Бумагина напряжённая атмосфера. Средь бела дня горят все лампы. У стола с вежливым выражением лица сидит Сонечка,  листает старинный толстый альбом в лаковой обложке. Бумагин в сильном нервическом состоянии циркульно перемещается с одной стороны Сонечки на другую, отодвигает стул, чтобы сесть, и опять задвигает его.
-Кажется, на седьмой странице, - говорит он. – Такая желтоватая фотография. У стены дома с маленьким окошком сидят женщина и мужчина, на коленях маленькая девочка. Это твоя двоюродная бабка Надя. В саду варили варенье, и она попала голой ножкой в таз. Обварила ногу, долго болела. Прадед Иван Семёнович Костин занимался селекцией. Я всё там написал, на обратной стороне, взгляни.
-Да-да, - говорит Сонечка, - эта та самая.
-Он выводил особый сорт антоновки, и саженцы рассылал по соседним губерниям. Так и называлась «Костинская антоновка». Я слышал, что даже здесь в ботаническом саду есть её образец. Помнится, тётка Надя, твоя двоюродная бабушка, когда после войны покупали антоновку в магазине, бывало, надкусит и обязательно скажет: «Испортил Мичурин антоновку, то ли дело была в нашем саду!».
Сонечка засмеялась.
-Странно, всё это мне кажется чужим и совершенно нереальным.
Рафаэль Викторович сделал движение рукой, словно стирал её слова:
-Неужели ты не чувствуешь в себе голос родной крови?
-Голос крови? - усмехнулась Сонечка. В этот миг в квартиру стремительно вошла Настя, в вытянутых руках она держала противень, накрытый полотенцем. Видно было, как над ним вибрирует пар.
-Ой сгорю, сгорю! - причитала Настя, быстро двигаясь в сторону кухни. Слышно было, как металл шоркнул по металлу.
-Ох! - облегчённо вздохнула Настя, - это вам прощальный пирог с капустой. Через пять минут я уезжаю, машина уже загружена. Присядем на дорожку?
Она села на диван, Бумагин наконец отодвинул стул и тоже сел.
-Сонечка, а ты меня помнишь? - спросила Настя.
Сонечка помотала головой и смущённо сказала:
-Нет, не могу вспомнить.
-Я заканчивала медицинское училище, когда мы сюда переехали. Ты была совсем маленькой и такая шустрая и резвая, тебя даже во дворе называли «Сонька-пистолет».
-Не помню, - засмеялась Соня.
-Ну, помолчим, - грустно сказала Настя. Посидев молча, Настя со вздохом встала, подошла к Бумагину:
-Ну, давайте прощаться.
Настя обняла Бумагина и положила голову ему на грудь:
-Я очень благодарна вам и никогда не забуду.
Она оторвалась от Бумагина, поцеловала вставшую Сонечку в щёку и, не оглядываясь, пошла к двери, но у порога обернулась, попросила:
-Уж вы тут присматривайте за моей квартирой. Ключ как всегда, у вашего зеркала. До свидания.
-До свидания, - печально произнёс Бумагин и осенил уходящую крестным знамением. Сонечка промолчала, только поклонилась и, садясь к альбому, сказала с саркастической миной:
-Говорят, к вам всегда, Рафаэль Викторович, бабы льнули.
-Просто я их никогда не обижал. А вот твою маму любил. Любил,- с каким-то упорством повторил он. -Да. Очень любил.
-Поэтому и мучил?- с вызовом заявила Сонечка.
-Мучил?!- в недоумении воскликнул Бумагин.
-А дикая ревность по всякому мелкому поводу? Требования постоянно находится рядом, как собачка при ноге?
-Но у нас же было общее дело, - пытался возразить Бумагин, однако Сонечку уже захватил поток негативных чувств. - Попытка выкрасть меня - разве это трепетная любовь ко мне? Это…это собственнические инстинкты, желание вернуть маму любой ценой!
-Но разве тебе неведомо ощущение кровной близости? Ты же моя дочь, кровь от крови, плоть от плоти!
-Ну знаешь, тогда я скорее мамина. Я девять месяцев прожила в её утробе. Да и вообще, всё это общинно-родовые инстинкты. Кто меня спрашивал, хочу я или не хочу появляться на свет? А уж раз появилась, вольна выбирать свои привязанности. С шести лет Евгений Павлович был моим воспитателем и отцом - всё лучшее во мне от него: и языки, и понимание истории, и чувство прекрасного. Поэтому ваши вульгарные танцевальные шоу я просто не понимаю.
-Ты хочешь сказать, мои танцы - не искусство?
-Ваши танцы телесны и низменно чувственны.
-Ради этого ты и приехала, чтобы такое мне сказать?
-Я приехала, чтобы убедиться, что во мне не осталось ни капли интереса, ни любви к вам. Я хочу чувствовать себя свободной.
-И ты свободна? – спросил он с какой-то невидимой высоты.
-Да, я свободна,- с вызовом ответила она,- верните мне метрики, которые у вас хранятся, и я уйду.
-Может, перед длинной твоей дорогой попьём чаю с пирогом?
-В пироге вся любовь обращена к вам, я боюсь отравиться, уеду разбитой и больной. Дайте мне мои метрики.
-Вот они лежат, возьми.
Сонечка аккуратно вложила их в сумочку и сказала:
- Ну, теперь прощайте.

-Я прощаю,- сказал Бумагин.- Настоящая жизнь тебе ещё предстоит. Прости и ты меня.
Некоторое время Сонечка постояла в раздумье, затем молча повернулась и вышла. Бумагин продолжал стоять недвижно, только слегка покачивая головой, словно повторяя «нет-нет-нет, нет, нет», наконец, громко позвал:
-Луиза, где ты?
Кошка раздражённо мяукнула из кресла. Бумагин подхватил её и посадил на плечо, включил магнитофон. Ему требовалось выговориться, вытанцеваться, двигаться, утомляя и истязая себя.
-Ты слышала, Луиза, что говорила Сонечка? Признаюсь тебе, что я не почувствовал её своей кровиночкой, своей родной. Взрослая, непонятная женщина, но как удивительно похожа на мать! Ты слышала её голос? Впрочем, разве ты можешь сравнить? Ты же не знала тот голос, голос Дины - от любовного шёпота до  визга ненависти. И всё-таки Сонечка моя дочь, моя дочь. Значит, её дети будут моими внуками, а их дети будут моими правнуками и так до бесконечности.
Тихо звучало танго. Бумагин, не переставая двигаться, повернулся лицом к кошке, поглаживая её:
- Ты знаешь, Луиза, я бы сейчас так хотел увидеть мать, прикоснуться к ней, всем своим существом почувствовать родную кровь. Часто мне кажется, стоит мне прийти на чердак и я сразу же увижу её в пыльном узком луче солнца, рассказывающую нам про Шерлока Холмса. Так скажи мне, премудрая Луиза Катарина фон Фишер, можем мы прямо сейчас исполнить на крыше наш танец? Пусть это будет импровизацией в честь новых поколений Бу-ма-ги-ных! Я вижу, ты согласна.
Быстро надел на кошку ремённую шлеечку, достал шляпу-цилиндр и трость, крутанул на полную силу громкость. Звуки трубы Эдди Рознера вырвались на улицу через створки резко распахнутого окна. Рафаэль легко переступил низкий подоконник, играючи, тростью коснулся перил и, приподняв шляпу, по привычке поклонился невидимым зрителям. Широкие шаги его были легки и уверенны. На первой же синкопе костяным полушарием трости залихватски сдвинул шляпу на затылок. Ещё два шага – и, опершись на трость, Бумагин взлетает на металлический горб крыши и тут же легко соскальзывает на карниз по жёстким кровельным рёбрам. Кошку он держит то на плече, то на отлёте перед собою, как даму.

Музыку аргентинского танго подхватывают студенты с гитарой, сидящие на лавочке:
 Луна раскрасит сквер и узкие дорожки,
Здесь к полуночи соберутся злые кошки.
Из них одна в нарядной белой шубке,
Глаза сияют, как уральский малахит (пам-пам).
Придут коты - все драчуны и супостаты,
А в общем, - так, достойные ребята.
И ноздри взмокнут от духов крутых кошачьих
И шубка белая пронзит мужскую плоть.
Среди котов был принц вполне персидский,
Другой - мордатый без хвоста бобтейл курильский,
А третий кот был наш сибирский Барсик,
Четвёртый кот, сказали, не придёт (пам-пам).»
    Танец Рафаэля не был иллюстрацией к песне студентов, скорее это был другой, как в музыке, полифонический голос, углубляющий чувства.
    «И вот сошлись за честь прекрасной дамы,
Наш сибиряк бывал в боях упрямым,
Бобтейл шипел, показывая зубки,
Перс обернулся, на секунду, ради шутки.
Когтями в морду: рыжий знает средство -
К чему в бою восточное кокетство?
Прекрасный взор кота залит горячей кровью,
Он отползал, стеная, с жуткой болью.»
    Ошалевшая от происходящего, Катарина фон Фишер молчит, взирая на своего возбуждённого танцем повелителя, а он, неутомимый, взлетает к трубе, выбивает краткий чечёточный брейк по железу.
    «Сибиряк, воспользовавшись уклоном бобтейла в сторону, вцепился в его короткую шею, но артерию прокусить не удалось, содрал клок кожи и шерсти, резко отпрянул, готовясь к новому удару.
Бобтейл перескочил и впился в ненавистный хвост. Сам, не имея хвоста, предполагал его смертельно опасным оружием.
Но не таков был Барсик: он вертанулся и вцепился в рыжий бок наглого
противника. Свирепый гладиаторский бой ради прекрасной дамы шёл колесом не на жизнь, а на смерть.
     – Комментатор шаржированно подражал голосу Озерова. – Обессилев, окровавленные, они упали, разметав саднящие лапы в разные стороны.»

    Рафаэль сажает кошку на кромку кирпичной трубы и шляпой, как фокусник, обводит магический круг у её морды – зачем видеть кровь! - и вновь, подчиняясь мелодии золотой трубы Рознера, скатывается на карниз.  Танец продолжается минуты две. В конце концов, Бумагин картинно отворяет деревянные створки слухового окна, ещё раз кланяется, обернувшись к невидимой публике, и исчезает в темноте чердака. Но шляпа, её высокая тулья, цепляется за верхнюю планку окна, и, вращаясь, парит над крышей, над двором. Какой-то аэродинамический закон склоняет её в пике. Именно в этот миг из-за угла дома почти маршеобразно выворачивает странная процессия. Лёва с тяжёлым фибровым чемоданом держит за руку Аню с уже заметным животом, позади бдительная Вера Григорьевна со спиннингом наперевес – внешне он напоминает снайперскую винтовку с многозарядной бобиной. Шляпа приближалась к земле, и Лёва ловко выхватил её из воздушного пространства, пристроил себе на голову.

«Открыв глаза, царица-кошка ухмыльнулась,
Шажком манерным к принцу крови подтянулась,
Лизнула в бровь, лизнула в нос, лизнула в губы,
Ты победил, мой дорогой, коты в отрубе!
Мы за Луной пойдём в подвалы и на крыши,
    Мы будем петь, нас слушать будут мыши,
Любви нам хватит размножаться в лунном свете,

И мы с тобой – на родовом двойном портрэте!»

Раздрызганная дверь подъезда хлопнула, за ней исчез Лёва с чемоданом и шляпой учителя на голове, беременная Аня и Вера Григорьевна со спиннингом наперевес.
С последними словами песни в небе потемнело, и на железную крышу упали первые крупные капли дождя, ослепительно сверкнула молния, охватив всё пространство неба над  домом своими склеротическими венозными сосудами, её корень с треском впился в крышу. Слышно было, как со смехом и визгом убегают от дождя. Слуховое окно на мгновение озарилось неверным прыгающим светом, в котором метнулась человеческая фигура, и наступила полная темнота, во всех окнах погас электрический свет, только в небе засветилась противная рожа в Шапке Мономаха с дразнящим красным языком. Раздался странный металлический удар о жесть, и, как сова в тире от ружейного выстрела, голова дрогнула и с натужным скрипом вертанулась крестом вниз, безвольно качнувшись в последней судороге.
   Высветилась узкая пожарная лестница, с которой к Шапке Мономаха обезьянкой тянулся парень в косухе с цветастым ирокезом на голове. Ухватился за крест и сорвал Шапку. Срывающимся шёпотом сказал куда-то вниз:
   – Метили в шапку, а попадём в историю.
   – Не бзди, Фомка! – ответил простуженный весёлый голос. – На то и ярманка! На то и свобода! – Слышны были размеренные выхлопы мощного мотоцикла, готового вмиг сорваться с места и улететь в неизвестность. – Загоним китайцам – и дело в шляпе!

Эпилог
   В радужно светящемся пространстве несколько располневшая Соня. Рядом с ней в инвалидной коляске мальчик  лет двенадцати с банданой на голове.
– Где ты взял эту дурацкую бандану? Сейчас же сними!
   –Не сниму, – твёрдо говорит мальчик. – Мне её подарил Карлос-гитарист.
   – Тем более, – настаивает Соня.
   –Нет! – мальчик  с вызовом смотрит на мать. – Я хочу научиться танцевать портовое фламенко.
  – Что?! – вопрошает мать с возмущением.
   – Хочу танцевать, как дедушка.
   – Откуда ты знаешь?
   – Баба Дина рассказывала.
   – Ах, эта баба Дина! Математику надо учить. Что у тебя там по математике?
   – Я хочу танцевать, – говорит мальчик, по-бычьи опуская голову.– Запретишь – убегу!   Последнее слово мальчика оттеняет где-то далеко зародившееся гитарное фламенко своими причудливыми, бешеными, страстными ритмами…
   – Воистину говорят: яблочка от яблоньки…–  зло произносит Соня.
Мальчик поднимает левую руку и, подражая профессиональным танцорам, как кастаньетами, звонко щёлкает пальцами, каблуками выбивает дробь на металлической ступеньке коляски и горделиво дёргает головой на тонкой нежной шее: Танец поднимет меня из этой проклятой коляски.
   – Я буду знаменитым танцором, как мой дедушка! Это сказал Карлос!
Звуки фламенко заполняют весь зал.
Занавес закрывается...

Новосибирск, 27 апреля  2011 года.
Тел. 8-903-932-75-76
221-31-28.
   
Автор приносит глубокую благодарность Владимиру Калужскому и Вере Лисицыной за помощь в работе над пьесой.