Академик и поэт

       …Гении игнорируют правила, по которым живет большинство.

      Эллин Петрович Бочкарев был жутким плутом, и ему страшно везло. Всегда и во всем, на протяжении всей его долгой жизни. Но больше всего ему повезло, когда он умер: он оставил с носом всех своих многочисленных кредиторов. 

        Перед административным корпусом московского института ГИРЕДМЕТ в семидесятые годы был установлен мемориальный гранитный камень, на котором были высечены имена отцов-основателей института, академика Сажина и членкора Сахарова. Которые в общей сложности руководили институтом почти двадцать лет.

        Директором после их смерти стал академик Эллин Петрович Бочкарев, талантливый организатор и выдающийся ученый. Я был с ним в приятельских отношениях.   

       Повторяю, он был необыкновенным, просто фантастическим, везунчиком.
Как у всякого недюжинного человека, у него были покровители и враги. Врагов, как водится, было больше. Особенно много их сосредоточилось в министерстве, которое курировало наш институт.

     Академика Бочкарева, несговорчивого, независимого, своенравного и неподкупного, давно мечтали уволить. Но убрать со сцены ученого с европейским именем было не так-то просто. Но настал некий жестокий час, когда на стол министру легла бумага с приказом на увольнение академика Бочкарева с поста директора.

    Но недаром говорили, что Бочкарев родился в рубашке. В тот момент, когда министр размашисто подписывал приказ, над ним самим неожиданно сгустились тучи: президент своим указом за какие-то грехи отправил министра в отставку.

     В атмосфере неразберихи и паники, потрясшей дружные ряды министерских холуев, о снятии Бочкареве тут же забыли, было не до него, надо было спасать собственные шкуры: открещиваться от опального министра и бросать все силы на то, чтобы понравиться новому хозяину.

       И Бочкарев преспокойно просидел в своем широком директорском кресле еще много лет. 

        …Одним теплым августовским вечером, это было уже в начале девяностых, проходя с ним мимо вышеозначенного мемориального камня, я заметил:

-       Вот ты руководишь институтом почти тридцать лет, больше чем кто-либо из твоих предшественников. Как ты думаешь, будет ли твое имя…

      Он покосил на меня огненным глазом и взорвался:

-     Какая вопиющая бестактность! И как это у тебя язык повернулся, балбес ты этакий, задавать мне такие вопросы? Во-первых, я еще не умер, а во-вторых…

       Он застыл перед камнем, снял шляпу и еле заметно ухмыльнулся.

-      Слушай, дуралей, и запоминай. Не будет моего имени. Не будет. А почему, знаешь? Времена теперь настали такие, что всем на все насрать… А теперь пойдем ко мне домой да раздавим бутылочку-другую. И никто не помешает нам провести прекрасный вечер и не менее прекрасную ночь с хмельными красавицами и лихими друзьями: жена с дочкой на даче, прислугу я отпустил. Звони шлюхам!!!

     Академик был известен своими любовными похождениями и сексуальной  неутомимостью.
 
     Женат он был трижды. Последняя жена, та, которая была откомандирована вместе с дочкой на дачу, была моложе его на тридцать шесть лет. Она была чрезвычайно хороша собой.

        У нее это был тоже третий брак. Оба ее мужа умерли в страшных муках, в результате отравления грибами. Ходили не лишенные основания слухи... словом, нехорошие ходили слухи.

     Конечно, разница в возрасте была несусветная: ему 71, ей 35. Но красавица рассчитывала, что, выскочив замуж за богатого академика, она не только войдет в круг избранных, но и сможет получить то, чего недополучила в прежних замужествах, а именно: роскошную жизнь с брильянтами, дорогими туалетами, путешествиями, ложей в Большом театре и прочими соблазнительными штучками.

       Кроме того, она была уверена, что любая молодая женщина, выходя замуж за старика, сохраняет за собой право завести хотя бы пару молодых и шустрых любовников.

     Но она жестоко просчиталась. Своим неистовством в постели муж доводил ее до экстатических припадков. По этой причине ей было не до шалостей на стороне.

     У него же любовницы не переводились. Мало того что Бочкарев переспал со всеми женами и любовницами своих друзей и недругов, он, когда ему бывало совсем уж невмоготу, не считаясь с затратами, еще и выписывал домой проституток.

   Ему все сходило с рук. Жена его ни разу не застукала. Он часто ездил в командировки ревизовать подведомственные институту строительства и заводы. Везде его встречали как родного. И повсюду академика ждали обожавшие его любовницы.

   Несколько лет назад после наисложнейших обменных комбинаций он въехал в  квартиру в доме литераторов, что в Лаврушинском переулке. Шестикомнатная квартира, по слухам, некогда принадлежала Илье Эренбургу.

          Его соседкой по лестничной площадке на седьмом этаже великолепного «сталинского» дома оказалась страшно вздорная и злобная старушенция. Со временем выяснилось, что это знаменитая поэтесса Маргарита Алигер. С которой у него сразу же не сложились отношения.

         Однажды в подъезде я нос к носу столкнулся с поэтессой. Мы сели в лифт. Завязался разговор. Узнав, что я направляюсь к академику, она переменилась в лице: «Ах, и вы, мой юный друг, туда же, в этот вертеп! Чуть жена за порог, он тут же баб к себе начитает водить! Зачем вы едете к нему, к этому алкоголику и бабнику? Не одобряю, шер ами, не одобряю! Кстати, передайте вашему дружку, чтобы он вовремя выносил мусор. Он, как напьется, забывает обо всем на свете…»

       Тут лифт остановился, и мы вышли. Алигер по пути пнула ногой бочкаревское ведро с мусором. Ведро опрокинулось, из него на кафельный пол посыпались пустые бутылки, кусок любительской колбасы с отчетливыми следами чьих-то зубов, конфетные обертки, окурки и пара изодранных в клочья презервативов.

       «Ну, что я говорила! – радостно воскликнула Алигер. - Даже вдуть по-человечески не может, интеллигент проклятый! Академик! Расстреливать надо таких академиков! Вы посмотрите, что он натворил! Разодрал нежную резину, неумеха! А надо плавно, плавно, плавненько…» 

     Я посмотрел на поэтессу. Морщинистая кожа на лице поэтессы разгладилась и порозовела; она повернулась ко мне, блеснул, словно выстрелил, из-под седой пряди огненный глаз. Мне показалось, что мне прямо к лицу поднесли пылающий факел. Алигер подошла ко мне и прошептала:

И все-таки настаиваю я,
и все-таки настаивает разум:
виновна ли змея в том, что она змея,
иль дикобраз, рожденный дикобразом?
Или верблюд двугорбый, наконец?
Иль некий монстр в государстве неком?
Но виноват подлец, что он - подлец.
Он все-таки родился человеком!

     Она усмехнулась, махнула рукой и пошла к своей двери. Я церемонно поклонился и, преклонив колена, принялся подбирать мусор…

                (Фрагмент романа «Олимпиец»)