Приватизация или Кризис межнациональных и иных отн
Самой заметной фигурой в квартире является Хельга Павловна Немчинова. В советские времена она работала в гороно, теперь пребывает на пенсии. От немецких предков у Хельги осталось одно только имя. Когда-то этих имён у неё было несколько, как у Екатерины, пока она не стала Великой. Хельга Павловна знает с десяток расхожих немецких выражений и даже одно нацистское приветствие, начинающееся на букву "х", которое произносит чрезвычайно редко, в исключительных, как говорится, случаях. У неё, вкупе с предками, двухсотлетний российский стаж, но она упорно считает себя немкой. Я не буду мешать ей гнуть свою линию, которая возможно приведёт её в Берлин или какой-либо иной захолустный городишко - да-да-да, захолустный, потому что любой европейский населённый пункт по сравнению с Москвой глухая провинция.
Обо всех иных обитателях этой квартиры я знаю от Хельги Павловны и почти слово в слово доверяю её рассказ моим потёртым клавишам.
Соседями Хельги Павловны являются: Савва Шустер, Модест Паулаускас и не в меру обрусевший слесарь Саркисян.
С Шустером она всегда на ножах. Быть может это борьба за лидерство, а может другая не менее важная причина, но Шустера Хельга Павловна ненавидит и за глаза, но так, чтобы он слышал, называет застранцем. Савва получает пенсию с московской прибавкой, иных доходов не декларирует, но, судя по всему, живёт безбедно. Все родственники Шустера давным-давно отошли за рубеж, а его оставили в арьергарде с тем, чтобы он отслеживал манёвры противника. Так, по крайней мере, утверждает Хельга Павловна.
Вопросы истории не дают им обоим покоя. Они постоянно спорят и долго доказывают друг другу недоказуемое, хотя Хельга Павловна давно уже припечатала соседа к истине блестящим афоризмом: "Он из тех, для кого хронология погромов и есть всемирная история".
В отместку Савва оскорбил её высказыванием о недавнем совместном советском прошлом:
- Видите ли в чём дело, Хельга Павловна, между нами разница огромного масштаба: вы служили режиму, а я идеалам.
- У вас разнузданное мировоззрение и похотливое понимание истории! - парировала немка, и они разошлись донельзя довольные собою.
С Модестом у неё иные, почти что дружеские отношения. Его бабушка (или прабабушка?) была питерской модисткой (в честь этой замечательной женщины его и назвали Модестом). А вообще-то он княжеского рода, только вот ведь какое дело: в конце его фамилии стоит лакейская буква "с" и всяк норовит увеличить её количество. Такое самоуправство приводит Модеста в ярость. А в остальном он добродушный и смешливый юноша, вечный студент, не оставляющий надежду продлить это качество до двадцати восьми лет. Хельга Павловна его пестует, подкармливает и журит - настолько, насколько позволяет юноша.
Что касается слесаря Саркисяна, то он всеобщий баловень, потому что не любит говорить, предпочитая слушать. А сопереживает он рассказу так, что постоянно понукает рассказчика, произнося одну и ту же сакраментальную фразу: "Да ну на х...!", что в переводе с армянского означает: "Не может быть!" Это выражение столь заразительно, что все обитатели квартиры переняли его, не исключая Хельги Павловны. Ей, русско-немецкой, как словарь, интеллигентке такая вольность, конечно же, не к лицу, и она с переменным успехом борется с нею, а зря, ибо матерный сленг то единственное, что объединяет обитателей квартиры, и не только её. Уберите нецензурщину из культурного обихода нашего населения - и страна распадётся, никакая конституция не поможет. Вот только расходовать это литературное наследие следует бережно, не тратя попусту, как нефть или газ. И не дай Бог нам объявить мат языком международного общения и непременным атрибутом Организации Объединённых Наций! Эксклюзив всё-таки. Жалко.
И ещё кое-что о профессиональных качествах соседа. Недавно Хельга Павловна заявила, что у каждого слесаря должны быть горячее сердце, холодная голова и золотые руки и что всем этим требованиям отвечает Саркисян.
- Вы что-то путаете, - не согласился с ней Паулаускас. - Горячим должно быть отопление, а холодной - вода. На счёт рук я, пожалуй, соглашусь, хотя и уверен, что слесарь Саркисян - исключение из правил. У всех других наших слесарей руки чистые. Как у Феликса Эдмундовича.
Накануне слесарь Саркисян устранял очередной вселенский потоп, а какой из них - библейский или Девкалионов – уже и не важно. Главное, что все остались живы (ну как тут не провозгласить здравицу в адрес наших славных коммунальных органов?).
Пришёл усталый и грязный. Привёл себя в порядок, а потом поделился с Модестом мыслью, которая запала ему в голову во время ликвидации стихийного бедствия, то бишь потопа.
- Земля. - И Саркисян округлил руками воздух. - Махина! Такая, что дух захватывает! А как вертится! И хоть бы скрипнуло что: шарнир там какой-нибудь, подшипник, ось, наконец. Я прислушивался - тихо. Вот это я понимаю: работа! А вы, Модест Паулаускас-с-с... - Саркисян воспринимает его фамилию как отчество, - знаете небесную механику?
- Сколько раз вам повторять, что у меня на конце всего лишь одна буква "с"! - вспылил захиревший князь. - Запомните: одна! Не надо на меня навешивать лишнее!
И возмущённый удалился на кухню.
Забыл упомянуть, что Хельга Павловна обожает красную фасоль - не белую, не пёструю или крапчатую, а именно красную. Стоя у плиты, она жарила лук. Модест притулился у окна и жадно принюхался.
- Лук должен быть золотистым, - сказала Хельга Павловна, - похожим на новенькую копеечку. Видя такую - юродивым станешь. У, какая вкуснятина!
Она щедро зачерпнула червонное золото и поднесла Модесту на ложечке, и он, обжигаясь и растягивая удовольствие, начал жевать горячую массу, приговаривая:
- Нет ничего на свете вкуснее жареного лука! Тот не знает наслажденья...
- ...кто фасоли не едал! - засмеялась Хельга Павловна. У неё было чудное настроение.
На запах жареного потянулись домочадцы.
- Теперь добавим маленькую, как слеза ребёнка, капельку уксуса, щепотку соли, чуток постного масла, перемешаем всё вместе - и фасоль готова. Пробуйте, Модест, пробуйте.
Шустер сидел за столом и мрачно жевал допотопную колбасу.
- Савва Моисеевич, а чем ваши родственники занимаются в Израиле? - без всякой задней мысли поинтересовалась Хельга Павловна.
- В кибуце ..., - в рифму ответил сосед.
- С кем? - удивилась Хельга Павловна.
- Как с кем? Друг с другом.
- Нет, серьёзно?
- Куда уж серьёзней! Впрочем, откуда вам знать, что нет более важного дела, чем это?
- Я, может, и старая, - заявила Хельга Павловна, - но не дева. Были и в моей жизни подвиги, да такие, что стыдно рассказывать.
- А вы не стесняйтесь, - сказал Савва Шустер, - рассказывайте. Ребята, сейчас Хельга Павловна поведает нам о своих любовных похождениях.
Возникла неловкая пауза. Через некоторое время Хельга Павловна решила отыграться - она завзятая реваншистка.
- А, скажите, Савва Моисеевич, какое событие оказало большее влияние на ход мировой истории - сожжение храма в Эфесе или разрушения храма в Иерусалиме?
- Конечно, в Иерусалиме, - сказал Савва Моисеевич. - Любой историк согласится со мною.
- Вот - видите! - всполошилась Хельга Павловна. - В вас говорит узковедомственный национализм. А, между тем, храм Артемиды - одно из семи чудес света!
- Да ну на... - начал было с воодушевлением не в меру обрусевший слесарь Саркисян, но Хельга Павловна решительно оборвала его: - Не надо меня подгонять - я и сама расскажу. Храм Артемиды - одно из семи чудес света, в числе которых - вы уж извините меня, Савва Моисеевич, я здесь не причём - вашего храма нет. Зато есть знаменитые египетские пирамиды...
- ...которые построили мы, - сказал Шустер. - А, когда нам надоел этот рабский труд, мы плюнули и ушли куда глаза глядят, проще говоря, в пустыню.
- Пусть так, - сказала Хельга Павловна, а всем послышалось "пустяк", и у Саввы полезли вверх брови: это египетские пирамиды пустяк?!
- А висячие сады Семирамиды тоже ваших рук дело?
- Без сомнения. Сады мы разбили в тяжкие годы Вавилонского пленения.
- А Фаросский маяк? - допытывалась Хельга Павловна.
- И маяк мы - всем известно, какая мощная еврейская диаспора сложилась в Александрии. Без нас, конечно же, не обошлось. И Александрийскую библиотеку строили не без нашего участия.
- Хорошо, а Галикарнасский мавзолей?
- Увы! к Галикарнасской усыпальнице мы не имеем никакого отношения, зато доподлинно известно, что бальзамировал этого самого Мавзола наш человек, забытый всеми античный Збарский.
- Может и Герострат ваш человек? - ехидно спросила Хельга Павловна.
- А вот этого не надо! Не надо приписывать нам чужие преступления! - возмутился Савва. - По-вашему рейхстаг тоже сожгли мы?
И Хельге Павловне стала стыдно за своих дальних родичей, так стыдно, что защемило сердце при одном только воспоминании о фашистском прошлом самой культурной на земле нации. Хельга Павловна чуть не заплакала, но потом взяла себя в руки и сказала:
- А мы от своих подонков не отказываемся - в отличие от вас.
И ушла, громко хлопнув кухонной дверью.
- Ну, Савва Моисеевич, вы иногда такое ляпнете, - возмутился Паулаускас, - хоть стой, хоть падай - навзничь!
- А не надо было Храм разрушать! - закричал Шустер. - С этого всё и началось. И даже раньше - с тех самых пор, как Адама и Евочку выгнали из рая. Кому мешали Адам и Евочка – вам? мне? Кому?..
Утро Хельги Павловны начиналось клизмой. Без клизмы она не могла жить. Клистирная трубка, уверяла она домочадцев, такой же непременный атрибут гигиены, как зубная щётка. Вот и в это воскресенье переполненный кишечник - символ угнетения современной женщины (мужчины - давно уже не в счёт) - требовал решительных действий. Ассенизационной процедуре предшествовала долгая церемония - не такая, естественно, дотошная как у японцев, когда они готовятся к чаепитию, но очень, очень похожая. И тут в дверь постучал Паулаускас.
- Хельга Павловна, вы спите?
- Нет, но мне некогда.
- Да знаю я, чем вы занимаетесь! Не время, Хельга Павловна, - ЧП! Выходите, пожалуйста. Нельзя терять ни минуты. Промедление смерти подобно. Жду вас на кухне.
Слесарь Саркисян сидел у стола и кушал кофе; на руках блестели золотые перстни.
Паулаускас откашлялся и взволнованно произнёс:
- Господин Шустер решил приватизировать квартиру.
- Всю или только свою комнату? - всполошилась Хельга Павловна.
- Всю.
Тут слесарь Саркисян ввернул-таки свой любимый возглас. И Хельга Павловна не удержалась.
- Ох, и Шустер! - воскликнула она. - Вот так Шустер - шустрый как вода в унитазе! Знаете, Модест, я, конечно, женщина затраханная судьбой, но это вовсе не значит, что можно вот так вот запросто гадить мне на голову!..
Шустер, явно не княжеского рода, ложится рано, а встаёт поздно. Бодрствует не более десяти часов. Этого времени, по уверению Хельги Павловны, ему достаточно, чтобы чинить козни. В тот день он спал без задних ног – иных у него попросту не было.
- Надо его разбудить, - решила грозная женщина, растревоженная обстоятельствами.
- Понял, - сказал слесарь Саркисян и отправился в свою комнату греметь сантехническими железками.
- Звонарь, твою мать! - сказала Хельга Павловна. – Герцен долбаный.
Несмотря на шум, Шустер проснулся в хорошем настроение и бодро запел: "Мы едем, едем, едем в далёкие края".
- Еврейская народная песня, - хмыкнула Хельга Павловна. Она была как на иголках - тех самых, патефонных - и рвалась в бой.
Потом Шустер прошёл в туалет, посетил другую достопримечательность коммунальной квартиры - ванную комнату, где долго плескался, фыркал, вскрикивал, подвывая: "Хорошие соседи!.. И добрые друзья!.."
- Сволочь! - кратко прокомментировала Хельга Павловна.
Наконец, как в знаменитой картине Иванова, Шустер явился народу.
- Как дела? - спросил он у присутствующих.
- Да вроде бы ничего, - ответил Модест Паулаускас.
- Ништяк, - ответил слесарь Саркисян.
- Значит файн, - подвёл итог Савва Моисеевич.
Тут в разговор вмешалась Хельга Павловна.
- Савва Моисеевич, - елейным голосом спросила она (елейным называется голос, приправленный постным маслом). - Скажите, пожалуйста, сколько вам лет?
- А вы хотите занять? Не дождётесь: мои года - моё богатство.
- Сомневаюсь, - сказала Хельга Павловна, - сомневаюсь, что вы ограничитесь только этими ценностями. - И тут же сорвалась на крик: - Ты зачем квартиру приватизируешь, гад?
- А что на неё молиться что ли? - искренне удивился Савва
- Подождите, подождите, - примирительно сказал Паулаускас, - а зачем вы это делаете?
- На всякий случай, - сказал Шустер.
- И я хочу на всякий! - закричал слесарь Саркисян. Потом опомнился: - А на какой всякий?
- Ну, мало ли какой - все мы под богом ходим.
- Мы-то под богом, а вот вы... - начала было Хельга Павловна, но её опять перебил Паулаускас.
- Не юлите, Савва Моисеевич, честно признайтесь: чего вы хотите?
- Я хочу, чтобы в нашей, отдельно взятой коммунальной квартире, возобладал рынок.
- Какой рынок? - ахнула Хельга Павловна. - Какой ещё рынок - с кавказцами, мафией и овощами?
- Ну почему с овощами? Обычный цивилизованный рынок с чётко выраженными товарно-денежными отношениями.
- И что вы собираетесь продавать?
- Да мало ли что! Вы знаете, сколько стоит квадратный метр? Знаете? А сколько стоит аренда жилой площади? Не знаете? А я знаю и хочу самостоятельно распоряжаться своими квадратными метрами.
- Ну, положим, без нашего согласия вы ничего приватизировать не сможете. Тем более теперь, когда мы наслышаны о ваших намерениях. А как вы собираетесь поступить с помещениями общего пользования?
- Мы разделим их между собой - полюбовно. Я, например, хочу приватизировать туалет.
- Чтобы сделать его платным?
- Догадливый, - улыбнулся Шустер.
- Мне дурно, - сказала Хельга Павловна. В руках она держала клистирную трубку. - Я, пожалуй, сяду.
- А я приватизирую ванную комнату и все коммуникации, - сказал слесарь Саркисян. - Вы всё равно в них ничего не смыслите.
- А я - кухню, плиту и раковину! - вошёл в раж Савва.
- А я... а я... а я - коридор! - закричал слесарь Саркисян. - Да - коридор!
- А я - входную дверь, - тихо, но внятно сказала Хельга Павловна. - И хрен кто из вас войдёт в МОЮ квартиру без таможенного сбора!
- Позвольте, позвольте - это нечестно, - засуетился Шустер. - Входная дверь должна быть общей.
- Трупом лягу, а не пущу, - заявила упрямая немка. И встала. - Всё. Собрание окончено. Мне пора клизму ставить. Хайль Гитлер!
- Подождите, Хельга Павловна! Да постойте же! - Никто и никогда не видел Шустера таким растерянным. - Право слово: нельзя же из-за какой-то клизмы устраивать катаклизмы!
Но Хельга Павловна была непреклонна и гордо покинула кухонный зал заседаний. Вслед за ней ушёл Паулаускас, потом удручённый несостоявшейся приватизацией слесарь Саркисян. И Шустер остался один. Сидел на стуле, раскачивался и, словно читая Тору, тараторил одно и то же:
- Надо что-то делать, что-то надо делать, делать надо что-то. - И опять: - Надо что-то делать, делать надо что-то...
2007
Свидетельство о публикации №212062000404