Песня скрипки

                ПЕСНЯ СКРИПКИ

«Музыка моя, ты поешь струнами моей души, ты пьешь мою жизнь, как сладкое вино любви, и сияешь, словно солнце.
Ночью ты светишь нежным лунным светом и влечешь в неведомые дали, где звучит чудесная мелодия, напоенная страстью и непокорностью чувств, неподвластных времени, где нет смерти и конца.
Ты омываешь мои глаза лучами любви и продлеваешь мое блаженство на небесах. И я воспаряю, как птица, потому что слышу твои божественные звуки. И душа моя витает вместе с тобой в облаках бесконечного пространства, имя которому Вселенная.
О, жизнь моя, ты музыка и мелодия любви!».

Скрипка пела, изнемогая, словно и вправду была живая. И ее струны дрожали, как натянутые нервы, отзываясь тонкой вибрацией на малейшее прикосновение музыканта. Казалось, и он сам вместе с ней слился воедино и воспарил высоко, откуда изливал свои звуки, словно пел вместе со скрипкой своей душой. Его тонкие паучьи пальцы быстро и нервно скользили по грифу, смычок то летал, то плавно и нежно едва касался струн и будил в них летучие пронзительные звуки, поднимавшиеся от его рук вверх и плывущие дальше, охватывая собой все вокруг себя. Его подбородок туго прижался к деке, и ухо ловило каждую ноту, слетавшую из-под пальцев, и закрытые глаза делали его лицо угасшим и отрешенным, как в гробу. И только губы, гибко кривясь при каждом пассаже, выдавали его волнение, подпрыгивая с нервной дрожью, как при тике.
Он играл так, как будто вокруг никого не было: ни черного зияющего пространства зрительного зала, ни затаенного с осторожным сдавленным покашливанием дыхания слушателей, ни сцены с ее огромными волнами вздымающимся оркестром, покорно следовавшим за каждым мановением дирижерской палочки. Он был один и слышал только свою скрипку, которая разговаривала с его душой посредством звуков Великого Маэстро, того, кто из глубины веков слал ему сейчас эту музыку, разрывая преграды времен и смерти. Его худые ввалившиеся щеки подернулись едва заметным  чахоточным румянцем, и все его тощее тело трепыхалось во фраке, словно его била лихорадка. Черные волосы слиплись от пота и прилипли ко лбу, будто их приклеили, и тихо поблескивали в свете огней черным лаком, оттеняющим узкий прорезанный глубокими морщинами лоб.
Когда случалась пауза, он обессилено опускал руки вниз, словно оборванные плети, и клал подбородок себе на грудь, еще ниже опуская голову с закрытыми глазами и почти касаясь своим  большим орлиным носом фрака. И тогда совсем становился похожим на подбитую уставшую птицу, изнемогшую и обессиленную от долгого преследования. Его неестественная худоба выдавала в нем натуру артистическую, крайне возбудимую и ранимую, а пятна на щеках, то появлявшиеся, то исчезавшие, говорили о высшей степени нервозности и перевозбуждения, в которых он находился.
Вся его длинная, нескладная, худая фигура производила странное впечатление: и неприятное и будоражащее одновременно. Он отталкивал и притягивал, как запретный плод, могущий привести к самым роковым последствиям, но тем сильнее побуждающий вкусить его. Никто не мог объяснить, что это было, но никто не смел опровергнуть, что это так. Магия его сочилась из него в каждом звуке, и, казалось, истончала его с каждой нотой.
Скрипка его звучала над всеми, перекрывая мощную волну оркестра, подвластная только его рукам и готовая оборвать себе все струны, но не дать загасить рвущуюся из ее груди мелодию. И песня ее была чарующа…

«Вы только мгновение, и каждый из вас – песчинка, а время вечно и бесконечно. Оно течет тихо и незаметно и уносит за собой все, что приходит в этот мир, чтобы прорасти  там, в черной тьме, и потом коснуться вашей памяти, как резцом солнца.
Их много, кто ушел отсюда, но они живы, и я слышу их. Это они поют вам и щиплют ваши глаза слезами. Это они волнуют ваши души и проникают в кровь, наполняя ее светлым алым течением. Они здесь, я слышу их, и хочу, чтобы их услышали и вы. Почувствуйте их присутствие, мои струны несут вам их дыхание, и музыка льет их голоса. Они здесь – все, все, кто ушел, но полон жизни.
Ты юн и ты стар. Сомкните ваши руки и дайте потечь по ним теплу, смешайте вашу кровь и ощутите друг друга, живите в себе и вокруг себя, чувствуйте каждый миг, каждую минуту. Они летят прочь в небытие, в ту вечную копилку жизни, о которой вы ничего не знаете. Но она есть. И вы глухи и слепы, но я даю вам возможность заглянуть в приоткрытую дверь, за которой живет вечная живая музыка и все ее подданные. Внемлите, глупые! Шире распахните глаза, вглядитесь  в эту вечность, увидьте ее, почувствуйте ее живую плоть. Она трепещет и бьется, как ваше сердце, в унисон. И плачет вашими слезами и колотится в ваши иссохшие души, докапываясь до сути и выискивая трепещущий обнаженный нерв вашей души.
О, эта бездна, в глухом молчании которой столько всего! Это не черная тьма, куда не проникает свет, это не так! Да, там хаос и миллиарды сплетений, но это тоже гармония, законов которой вы пока не знаете. Вы малы и слабы и так незаметны в этом огромном пространстве вселенской громады, но вы есть. И для каждого из вас Там найдется свое место, надо только научиться слушать и видеть. И музыка великих Маэстро ведет вас, как нить Ариадны по лабиринтам бесконечности, чтобы открыть вам Путь Истины.
Ваши умы и таланты складываются и умножаются  в этой тьме, чтобы вернуться вам Светом. Черпайте его, грейтесь от него, он не убудет, потому что Он – вы!».

Скрипач последний раз дернул смычком и мелодия оборвалась. Несколько мгновений он стоял, не шелохнувшись, потом резкой прыгающей походкой почти побежал к кулисам. Фалды его фрака развевались, как от ветра, и вся его стремительная фигура была наклонена вперед, как перед падением. Последние ноты оркестра догнали его уже у самого края сцены и стихли. Черная зияющая дыра зала безмолвствовала.
Это была странная, непонятная тишина. Люди сидели, затаив дыхание, как будто их не было. Странное ощущение витало вокруг. Освещенная сцена казалась именно тем Светом, который пришел из этой тьмы, разделенной от них рампой. И тот худой изможденный человек с закрытыми глазами, столь стремительно и непонятно исчезнувший от них, был теперь для них Богом, снизошедшим на них откуда-то с неведомых высот, до которых им не достать самим. Тишина эта была замешательством, растерянностью, испугом и восторгом одновременно. Оцепенение – вот что поразило эту черную тьму в самое  сердце, и она никак не могла очнуться и прийти в себя.
Скрипка и ее Мастер владели ими безраздельно. И слезы некоторых орошали их лица, непроизвольно катясь по щекам без стеснения и стыда. Да, Маэстро и его скрипка пронзили их души, и они не могли не признать этого!
Темное пространство зала разразилось аплодисментами внезапно и громогласно, словно налетевшие цунами. Гул и шквал перекатывались волнами откуда-то из глубины, захватывая за собой все и вся. Зал трепетал, и воздух сотрясался, как при порывах грозы, и весь он казался раскаленным и огненным жерлом, клокотавшим безумной страстью.  Дирижер одобрительно колотил палочкой по пюпитру, и музыканты согласно кивали ему в такт, постукивая своими смычками. Лица некоторых были растеряны и ошеломлены, словно они тоже сидели в зале и внимали этому дивному мастеру. Бушующий шквал все нарастал, и крики «Браво!» уже перекрывали шум, но Маэстро все не выходил.
Он все также стоял за кулисой, прижавшись к стене и закрыв глаза. Руки его бессильно свисали плетьми вдоль тела, и тонкие птичьи пальцы еле сжимали готовую упасть на пол скрипку. Смычок болтался в его дрожащих пальцах и вот-вот мог выскользнуть из непослушных рук. Яркие пятна проступили на его лице еще сильнее, и лоб покрылся испариной. Маэстро тяжело и резко дышал, точно только что выполнил надрывную тяжкую работу. Он был отрешен и, казалось, не  видел и не слышал ничего вокруг.
- Маэстро, - раздался рядом чей-то осторожный вкрадчивый голос, - публика…  Она просит Вас…
Скрипач не шевельнулся. Он распахнул свои огромные глаза и неподвижно уставился перед собой. Странное впечатление производили эти глаза. Они были похожи на глаза слепого, взгляд которого обращен внутрь себя, и смотрели как будто сквозь, завораживая своей гипнотической неподвижностью. Они еще больше оттеняли его бледность и лихорадочную худобу, своими угольными вспышками мерцающих зрачков.
- Да-да, - согласно кивнул он, - я сейчас…
Его трясло, и скрипка прыгала в его руках, как сумасшедшая. Ему никак не удавалось совладать с собой и погасить в себе эту жуткую нервную энергию, переполнившую всю его сущность.  Он сжал руки в кулаки и прижал их к груди так крепко, что, казалось, скрипка и смычок вот-вот раскрошатся в побелевших костяшках его пальцев.   
- Маэстро, Вам плохо? – Участливо спросил тот же голос. – Врача…
- Нет, нет, - резко остановил он говорящего, - это пройдет, это нервы…
Внезапно распрямившись, он той же стремительной походкой, как на ходулях, ринулся на сцену, оставляя за собой тот же шлейф недоумения и изумления. При виде его публика загрохотала еще больше, и раскаленные крики «Браво!» и «Бис!» летели на него со всех сторон.
Он встал посредине сцены и прижал руки со скрипкой к груди. Глаза его все так же неподвижно были устремлены в зияющую пропасть зала, откуда на него надвигался гулкий широкий вал рукоплесканий и криков. Раскаленное жерло  зала клокотало, готовое поглотить его в себя, и его гул оглушал и катился дальше, неотвратимо накатывая всех своей бушующей стихией.  Изредка Маэстро  разводил руки в стороны и кланялся публике почти до земли, смешно и нелепо прогибаясь всем своим длинным худым телом. Фалды его фрака расходились, и тогда он становился похожим на огромного тощего таракана, непонятно откуда взявшегося здесь, посреди этой ярко освещенной сцены.
Последним поклоном он поклонился оркестру, так же низко и глубоко прогибаясь перед всеми музыкантами, точно только им он был обязан этим успехом. Дирижер кивнул и поднял оркестр, все также продолжая постукивать палочкой по пюпитру. На лицах многих музыкантов читалось недоумение и изумление, и они в такт дирижеру тоже постукивали своими смычками, выражая крайнюю степень своего одобрения и восхищения.
Почти бегом, загребая своими длинными нескладными ногами, побежал Маэстро со сцены, и, наверное, упал бы, если бы не ухватился за занавес, на котором бессильно повис за кулисой. Тело его колотилось, как в эпилепсическом припадке, и он не мог вымолвить ни слова. Закулисье смотрело испуганно и растеряно.
- Маэстро… - кто-то с усилием выдавил из себя.  - Вы…
- Нет-нет, - он выпрямился и тяжелой походкой зашаркал к себе в артистическую. – Не надо, не пускайте ко мне никого… Я хочу побыть один.
- Но публика… - Зал продолжал неистовствовать.
Скрипач обернулся и посмотрел своим неподвижным угольным взглядом.
- Я все оставил им там, - сказал он и взмахнул смычком. – Все… И теперь прошу не беспокоить меня.
За его спиной все также слышался гром оваций, но он не обращал на него никакого внимания и тихо брел к себе. И пока он не удалился из вида, никто больше не проронил ни слова. Перечить ему не решался никто, Маэстро слыл гениальным сумасшедшим.