Песни на его стихи пел весь Советский Союз

помнишь ли, читатель мой, "чьё это и откуда"?
"...хоть память укрыта такими большими снегами"
и вот ему, Дмитрию, конечно,
что-то Вечное так легко
и свободно и правдиво 
 Сказалось,
в пропуске частицы "бы" после слова
"Исполнилось.."
__________________________________________

Человек под дождем
Дмитрий Шеваров
14.06.2012, 00:08 "Российская газета" - Неделя №5807 (134)
   
   8 июля 1941 года "Омская правда" опубликовала стихотворение "С винтовкой мой папа уходит в поход". Автору было девять лет. Весь свой гонорар мальчишка отдал в Фонд обороны.
Таким он и будет всю жизнь - поэтом мальчишеской отзывчивости, стремительного сердца. В стихах Роберта Рождественского, как в кинохронике, запечатлевалось все, что происходило в стране: стройки и восхождения, рекорды и космические полеты, весенние влюбленности и героические происшествия. Эту отзывчивость Рождественского, как и заикание, оставшееся с войны, будут часто пародировать, и довольно зло. Мы ведь особенно беспощадны к тем, кого любим.
Песни на стихи Роберта Рождественского пел весь Советский Союз, его книги читали миллионы людей, но в чем-то главном поэт остался и не услышан, и не понят. Одним его поэзия казалась плакатной и слишком советской, другим - излишне серьезной и сложной. Прозрений от него не ждали. И мало кто замечал, что у поэта - трагические глаза Пьеро.
Песня о далекой Родине
Я прошу, хоть ненадолго,
Боль моя, ты покинь меня.
Облаком, сизым облаком,
Ты полети к родному дому,
Отсюда к родному дому.
Берег мой, покажись вдали
Краешком, тонкой линией.
Берег мой, берег ласковый,
Ах, до тебя, родной, доплыть бы,
Доплыть бы хотя б когда-нибудь.
Где-то далеко, где-то далеко
Идут грибные дожди.
Прямо у реки, в маленьком саду
Созрели вишни, склонясь до земли.
Где-то далеко, в памяти моей,
Сейчас, как в детстве, тепло...
Роберт Рождественский, 1972 г.
В четвертом классе я купил маленькую пластинку. Там было четыре песни. Одна из них была очень грустной. Нет, и название, и мелодия, и слова - все в ней дышало комсомольской бодростью. Но я слушал ее, и мне почему-то хотелось плакать. А почему - до сих пор для меня тайна.
Колышется дождь
густой пеленой,
Стучатся дождинки
в окошко твоё.
Сегодня мечта
прошла стороной,
А завтра, а завтра
ты встретишь её...
Кажется, во всех стихах и песнях Роберта Рождественского идет дождь. Быть может, потому, что, когда он родился в алтайском селе Косиха, за окном шел грибной июньский дождь. Сейчас в селе создается мемориальный музей поэта, его имя носит библиотека, и каждый год проходят чтения его памяти.
А за селом синело поле
и пахло ливнем переспелым...
Нет!
Я родился много позже.
Потом.
В июне.
В сорок первом.
И жесткий голос Левитана
был колыбельною моею.
Поэт вспоминал об отце: "Я его в последний раз увидел, когда отцовский эшелон на десять минут остановился в Омске. Увидел почти в полной темноте на грузовом перроне... Я чего-то жалко лепетал и плакал..."
Вскоре и мама ушла на фронт военным врачом. Роберт остался с бабушкой. В 1944 году мать решает забрать сына к себе, оформив его как сына полка. Однако по дороге, в Москве, меняет решение, и Роберт остается в детском доме, устроенном в Даниловском монастыре.
Ребята там носили военную форму, и 9 Мая 1945 года мальчишек, прибежавших вечером на Красную площадь, народ принялся качать как полноправных фронтовиков. Тогда Роберт не знал, что отец погиб в бою еще в конце февраля.
Погибли и пять из шести ушедших на войну маминых братьев. Их фотография всегда лежала на письменном столе поэта. Свой "Реквием" (поэма была опубликована ровно полвека назад, в 1962 году) он писал, глядя на этот снимок. Одна из его песен называлась: "За того парня".
Эта песня вызвала в СССР движение, которое сегодня кажется невероятным: в состав бригад, звеньев, стройотрядов молодые люди включали своих погибших на войне ровесников, выполняли за них рабочую норму, а зарплату "того парня" отдавали, к примеру, в фонд мира. Да, это движение, как и многие другие нравственные порывы, умудрились превратить в галочку для отчетности. Но не о том речь, а о поэте, который имел дар пробуждать в миллионах людей сострадание и милосердие.
...Просыпаемся мы.
И грохочет над полночью
то ли гроза,
то ли эхо
прошедшей войны.
20 июня Роберту Ивановичу Рождественскому исполнилось 80 лет

**

Люди, годы, жизнь...
Виталий КОРОТИЧ. Уходящая натура, или Двадцать лет спустя

(«Бульвар Гордона» продолжает эксклюзивную публикацию новой, еще нигде не изданной книги воспоминаний председателя нашего редакционного совета, посвященной 20-летию распада СССР)

Часть II. Роберт Рождественский

(Продолжение. Начало в № 51)


ДРУГА ЛУЧШЕ У МЕНЯ НЕ БЫЛО

«Огонек» родился в благословенное время, когда еще самолеты не запрудили небо, не существовали радио с телевидением, не было автомобильных пробок на улицах. СПИДА, героиновой наркомании, антибиотиков, синтетических тканей и хорошей анестезии. Новости передвигались со скоростью конной повозки — примерно восемь километров в час. Для того чтобы узнать, скажем, о происшедшем в Америке или Индии, приходилось ждать месяцами, впрочем, вкус к заокеанским новостям тогда еще не был всеобщим. Материки были гораздо более удалены друг от друга, и многие до сих пор полагают, что жизнь от этого не была хуже.

«Огонек» всегда являлся детищем своего времени. В его теплое название заложена ситуация, практически отсутствующая сегодня: вечером семья собиралась вокруг огонька — самой светлой лампы в доме, — и кто-то один читал что-нибудь вслух.

Всю свою жизнь «Огонек» старался рассказывать людям о чем-нибудь интересном, чего они еще не знают. Государства чередовались, в каждом из них писались заново учебники истории, вводились новые верования и даже государственно назначались святые с великомучениками, а «Огонек», пережевывая все эти новшества (с перерывами на усвоение), выходит уже 110 лет. Журнал вписался в судьбу государств, сменявшихся у нас в минувшем ХХ веке, запомнился многочисленными публикациями и судьбами людей, в «Огоньке» публиковавшихся и работавших.

Люди, с которыми я сотрудничал, составляют лишь один из кругов моего бытия. Были и другие, в том числе друзья, которые помогают, дисциплинируют, и не дай Бог опозориться, «потерять лицо» перед кем-то из них. Человеческий океан вокруг нас разнообразен, и я никогда не стремился, чтобы он разлился вокруг меня необъятно. Отбор окружения — одно из главных занятий всей жизни. Я, например, не тусовщик, говоря по-современному. Нечасто бываю на так называемых общественных мероприятиях, а в гости к себе домой никогда не зазываю больше четырех-пяти человек одновременно (пять — даже многовато). Я вполне самодостаточен, и, если уж начинаю в ком-то нуждаться, это серьезно. Это уже сделанный выбор.

В последнее время меня не раз смущала мысль, что мы очень уж понизили планку «хорошего человека»: не подличает в открытую, не ворует без меры — вот и ладно, сойдет. Поэтому, по меньшей мере, мне хочется, чтобы каждый сам калибровал окружающий мир, и при этом чем строже, тем лучше.

Живя в окружении множества людей, городов, домов, мы сортируем все это постоянно, и многое уходит — даже из памяти, потому что и памяти надо время от времени дать отдых. Листая сегодня мертвые записные книжки, вспоминая забытые адреса и умершие номера телефонов, я тоскую не по всем подряд. Но по Роберту Рождественскому я тоскую. Адрес его дома давно переменился, не только в том смысле, что Роберт сейчас не живет на свете, — квартиру он сдал в аренду еще при жизни и тут же съехал на дачу. Наше общее государство распалось на полтора десятка составляющих и сразу после развала, называясь уже по-новому, оприходовало все наши сберкассные накопления, а затем и перестало платить за многое, в том числе за стихи большинству поэтов.

Впрочем, Рождественского-то как раз издают, и он один из немногих, кто и сегодня мог бы жить на гонорары. Но все равно обидно, что Роберт уехал из центра Москвы на переделкинскую дачу. Столькие люди знали его московский адрес и телефоны, многие обращались к нему за помощью или запросто, без звонка, приходили в гости. Он для многих был надежной опорой и знаком надежды: мол, все еще устроится к лучшему.


ОН УМЕЛ СОЧУВСТВОВАТЬ ДАЖЕ ТЕМ, КТО ОТКРОВЕННО ЕГО НЕ ЛЮБИЛ

Роберт сдержанно принимал благодарности, но и сам умел благодарить — он запоминал тех, кто был к нему добр, потому что без таких людей просто не выжил бы. Что еще важно — Рождественский был напрочь лишен злорадства и умел сочувствовать даже тем, кто его откровенно не любил. Не знаю, все ли из тех, кто во множестве топтался вокруг Роберта, искренне любили его, но он доверял людям и трудно переживал каждое из разочарований.
«Роберт обладал чувством собственного достоинства, которое не перерастало в гордыню, и был прост без панибратства». Пародист Александр Иванов, Виталий Коротич и Роберт Рождественский на вечере «Огонька», 1988 год

Эти качества проросли сквозь его биографию, где было и сиротство, и бесприютность, как у многих детей нашего поколения, недополучивших в начале жизни внимания и любви. Я никогда не настаивал на том, что Рождественский являлся лучшим поэтом великой литературы. В поэзии, где были Пушкин, Тютчев, Блок, Ахматова, Мандельштам и Пастернак, все эти, как я говорю, «конно-спортивные классификации» («лучший рысак области», «лучший иноходец районо») кощунственны. Но я точно знаю, что друга лучше Роберта у меня не было.

Поговорив о потерянных и не забытых адресах, я начну этот рассказ с визитной карточки, которую обнаружил у себя в столе. Глянцевая карточка гласит, что владелец ее, доктор В. Копп, практикует в городе Мельбурне, Австралия, и к нему на прием можно записаться по такому-то телефону. Карточка лежит у меня среди бумаг все годы, прошедшие после ухода Роберта из жизни. Кажется, что попала она туда целую вечность тому назад.

В середине 90-х я все еще не мог оторваться от «Огонька» и рассказывал о своем редакторском опыте, преподавая целый курс журнального редактирования в Бостонском университете. Американских летних каникул мне всегда недоставало для дома, но в тот год я сократил их еще больше, потому что давно уже обещал слетать в Австралию, встретиться с тамошними журналистами и прочесть лекции в университетах. Поездку мне, некурящему, оплатила почему-то табачная фирма «Филипп Моррис», и мы с Робертом и нашими женами удивленно выпили по этому поводу у него на даче, прощаясь. Прощание было очень грустным — Рождественский болел, медленно приходя в себя после мучительной операции на мозге, сделанной ему в Париже. На коже головы у края волос виднелся шрам, оставшийся после трепанации черепа, — все лицо моего друга стало иным, усталым, с постоянным ощущением одолеваемой боли. Роберт и стихи стал писать чуть иначе, они мне очень нравились — он читал и читал их, а я думал о человеческом умении меняться в подробностях, сохраняя себя в главном, неизменно оставаясь самим собой. Что бы там ни было, а Рождественский был искренен, как всегда. И стихи его последнего периода — одни из лучших, по-моему, в современной русской литературе.

Он шутил про Австралию, вспоминал, как сам побывал там когда-то и тряс покалеченной головой. Она была у него огромная, самая большая из мне известных, 63-й или 64-й размер шапки (как-то мы купили себе шапки-ушанки в московском Столешниковом переулке, и продавцы благодарили нас, потому что долго не могли сбыть два эти огромных меховых колпака). Мы посмеивались, отхлебывая спиртное из стаканов, и рассуждали на все темы одновременно — о друзьях куда больше, чем о себе.

Роберт вдруг вспомнил, что обе его дочери родились под присмотром одного и того же московского акушера по фамилии Копп. Судя по всему, акушер этот перестал быть московским и жил сейчас где-то в стране кенгуру, вроде бы в Мельбурне. Начались поиски подарка («Я должен ему что-нибудь передать, человек очень хороший. Ты там поройся в телефонных книгах, поспрашивай — не мог же он раствориться в мировом пространстве...»). Подарок вскоре нашелся и был старательно упакован.

На следующий день я улетел в Лондон, а оттуда — в Австралию (такой билет мне соорудили табачные короли). По прибытии в Мельбурн начал искать и, к своему удивлению, обнаружил координаты доктора Владимира Коппа в первой же гостиничной телефонной книге. Вызвонил его, встретился, вручил подарок, выпил с ним по рюмке и взял у австралийско-московского акушера визитную карточку с адресом для Рождественских. Когда я возвратился к себе в гостиницу, позвонила моя жена и сказала, что Роберт только что умер. Так оно и сложилось, одно к другому, вплотную. Моя супруга присутствовала на похоронах, а я был где-то в другом полушарии, перезваниваясь с Переделкино и тоскуя. Жизнь не то чтобы опустела, но в ней стало намного пустыннее — Рождественский был одним из самых необходимых и самых близких мне людей.
Виталий Коротич и Евгений Евтушенко на вечере «Огонька» в Манеже, июнь 1987 года

С Робертом отношения у нас сложились лет 40 назад и сразу. Это важно подчеркнуть, потому что считается, что в обществе так называемых шестидесятников все дружили со всеми. Это не так, мы все были разные и остались такими. Вообще, отношения внутри человеческих групп достаточно сложны, а если эти группы искусственно сколачиваются многозначительными литературными балагурами, то тем более. Я не раз убеждался в этом, в частности, когда придумал сфотографировать для обложки «Огонька» группу, так сказать, поэтов-единомышленников, существующих в народном сознании не иначе как плечом к плечу. Оказалось, что и собрать их вместе — Андрея Вознесенского с Беллой Ахмадулиной, Булатом Окуджавой, Евгением Евтушенко и Робертом Рождественским — почти немыслимо, а выстроить для группового снимка еще труднее. Если вначале все они воспринимались как нечто единое, то со временем это единство стало воображаемым. Когда фото появилось на огоньковской обложке, на меня рухнул целый вал жалоб по поводу того, что стоят они не так, не в том порядке, а такого-то с таким-то там вообще нет. Один Роберт не жаловался, это он собирал всех для снимка, любил всех, сфотографированных вместе с ним, а также уважал тех, кто на снимке не поместился.

У Рождественского были качества, очень важные для оценки других людей и достаточно редкостные не только у наших сверстников — он никому не завидовал, был терпим, искренен и добр, причем проявлялось это в общении со многими людьми сразу.

Общаясь со многими, он пытался понять каждого, не ломал его под свои собственные критерии, отвергая все прочие, — всегда хотел выяснить «почему так?». Он был очень легок в общении и обладал феноменальным чувством юмора, помогавшим скрадывать многие жизненные проблемы. Он многое моментально переводил в юмор, и проблемы уменьшались на глазах. Роберт обладал чувством собственного достоинства, которое не перерастало в гордыню и самолюбование, как случалось не с одним из наших коллег после первых успехов, и был прост без панибратства. Это удивительно трудно, когда ты популярен и многие тебе завидуют.

Рождественский охотно общался с публикой разной, распахивая дверь знакомым и малознакомым, — казалось, что с перебором, едва ли не перед всеми подряд, но если приглядеться, бывало видно, что он строго держит дистанцию, когда это было нужно. Меня это какое-то время даже напрягало — дверь нараспашку, кто-то поет, кто-то читает стихи, кто-то рассказывает анекдоты, и такое непрерывное народное гуляние могло длиться сутками. Только со временем я понял, что в подобном броуновском движении было много порядка, а в суете шел отбор, приправленный расслабленными беседами и табачным дымом.

Главным предметом сервировки в доме бывали пепельницы — я никогда не видел, чтобы люди выкуривали столько, сколько могли извести сигарет Роберт с Аллой. Они были похожи на героя известного фельетона Арта Бухвальда, который оживал на природе только после того, как немного подышал из выхлопной трубы. Рождественские были единственными, кому я разрешал курить у себя дома, так как они просто не были способны общаться в ненакуренном помещении. Я сошел бы с ума от такой жизни, но для Роберта с Аллой подобная атмосфера была и привычна, и необходима.


«Я — ПУФ-ПУФ! — ЕВТУШЕНКО!» — СКАЗАЛ ЖЕНЯ И ОБИДЕЛСЯ. «А Я ЕГО ОХРАНЯЮ!» — ОТВЕТИЛ РОБЕРТ И РАССМЕЯЛСЯ»

Умение принимать и выслушивать всех подряд уникально, я никогда так не умел, подолгу обнюхивал и сортировал людей, прежде чем допускал их в дом. У Рождественских же все происходило в обратном порядке — люди вначале приходили к ним, что-то выдумывали, обсуждали, фантазировали, бренчали на фортепьяно, пили чай, водку, ели, беседовали, разглядывали картины на стенах, а затем уже понемногу сортировались и после этого кого-то забывали надолго, а кого-то звали вновь. Во всей такой свистопляске мы с Робертом очень быстро поняли друг друга и, что называется, притерлись. С ним можно было пить, можно было разговаривать в трезвом виде, можно было вообще не видеться месяцами, но все равно оставалось ощущение непрерывного общения, ставшее важной составляющей всей моей жизни.

Мы вышучивали общих друзей и самих себя. Рождественский никогда не раздувался от самомнения, и зачастую это шло вразрез с духом времени. Он приучил к этому своему поведению многих, так ему было легче.

Одной из любимых историй молодого Роберта был рассказ о том, как в начале 60-х их с Евгением Евтушенко отловили телевизионщики в вестибюле ЦДРИ, знаменитого Центрального дома работников искусств. Лица еще не примелькались, и поэтому оператор спросил строго: «А вы кто такие, молодые люди?». — «Я — пуф-пуф! — Евтушенко!» — сказал Женя и обиделся. «А я его охраняю!» — серьезно ответил Роберт, хлопнул себя по левой подмышке и рассмеялся. Он очень любил этот случай за его характерность. Дело в том, что Евтушенко, умный, талантливый человек, прекрасный поэт, которого мы оба любили, часто пребывал в непрерывном, подчас изнурительном процессе самоутверждения. Для Роберта проблемы самоутверждения вообще не было — он жил легко и естественно, дорожа своей внутренней свободой. И не надо было даже пытаться столкнуть его с этой позиции.

Рождественский любил общаться с людьми, разговаривал с кем угодно о самом разном, но часто сбивал пафосные темы на бытовой уровень (он не любил политической болтовни, считая, что человек может выстраивать взыскательные отношения с государством не только рассказывая анекдоты про власть). Я ценил в нем и то, что, состоя в необъятном количестве разных общественных организаций, правлений, президиумов и секретариатов, Роберт умел не влипать в суету и грязь, окружающую многие из подобных контор.

То, что я никогда не подписал ни одного из так называемых «коллективных писем», направляющих и поправляющих людей, если те, по мнению государства, шли «не туда», было делом принципа. Я считал и считаю — и Рождественский разделял эту мысль, — что человек может отстаивать любые убеждения, но при этом должен быть готов к последствиям того, что эти убеждения могут конфликтовать с чьими-то, в том числе начальственными. «Прежний «Огонек» постоянно кого-то исправлял, кого-то обличал и на кого-то доносил. Этот стиль из журнала был вычищен напрочь — я не опубликовал в «Огоньке» ни единого из так называемых «открытых писем» (кроме одного — «Открытого письма Федора Раскольникова Иосифу Сталину», но это совсем другая история)...

Если Роберт и не принимал чего-то активно, то прежде всего хамства во всех модификациях. Помню, как мы в Париже выступали с чтением (и пением) своих стихов (я читал по-украински). Компания подобралась замечательная — Константин Симонов, Булат Окуджава, Олжас Сулейменов, Евгений Евтушенко, Владимир Высоцкий, Роберт Рождественский...

В один из свободных часов Роберт, я и Олжас пошли купить чего-нибудь поесть-выпить и тащили приобретенное к себе в гостиницу в бумажных супермаркетских пакетах. Моросил дождик, и пакеты, конечно, размокли. Уже у самой площади Республики, где мы жили, на середине проезжей части широкого бульвара наши пакеты развалились одновременно, раскатав по асфальту все банки-склянки-бутылки. Неудержимый вал парижских автомобилей немедленно затормозил, уткнувшись в неведомых им поэтов, стоящих на четвереньках. Несколько французских автовладельцев опустились рядом с нами на проезжую часть, помогая собрать покупки. Никто нас не обругал, никто не сигналил возмущенно над головами. Посуетившись, мы общими усилиями собрали покупки в большой пластиковый пакет, сыскавшийся у кого-то из водителей, Роберт выпрямился и грустно вздохнул: «Так скучно без жлобских комментариев. Почему нас никто не выматерил? Где их жлобы? Наверное, к нам уехали, выучили русский и слились в экстазе с единомышленниками».

За кажущейся легкостью и — порой — дурашливостью, умением весело отшутиться в Рождественском жила душа болящая и сочувственная. Он нечасто говорил о себе, но всегда был в курсе дел очень многих. Любил помогать, ходатайствовать, выпрашивать у начальства все, что нужно друзьям и добрым знакомым, иногда сам делал это, без просьб..

http://www.bulvar.com.ua/arch/2010/52/4d1b10471ddd8/
**

Родина — понятие вечное
№ 52.
Часть III. «Наверно, мы все-таки что-то сумели...»

(Продолжение. Начало в № 51 (2010 г.))


«ОГОНЕК» ДОЛБАЛИ СЕРЬЕЗНО, ПОНИМАЯ, ЧТО И ОН ВСЕРЬЕЗ

Если для меня переезд в «Огонек» был событием заурядным, то для моих сыновей, оканчивавших школу, это был ужасный слом судьбы. Тем более для старшего, оканчивавшего с горем пополам. Я волновался, высчитывая, как и что делать, когда вдруг позвонил Роберт Рождественский и велел нам с сыном немедленно идти к нему домой. Придя, мы обнаружили, что там уже собрался целый синклит с факультета журналистики МГУ, и долго выясняли все вместе, куда определить юношу на учение. Доценты с профессорами искренне взялись помочь и (теперь, когда прошли годы, можно признаться) помогли моему отпрыску поступить в университет.

В Роберте была надежность, не декларируемая, но четко выраженная — большая редкость среди людей всех поколений. Так случилось, что многие наши сверстники не просто жили в литературе, писали книги, а постоянно устраивали свои дела. У Рождественского вроде бы и собственных дел не было — он устраивал чужие. Зато и ему помогали все, кто мог, — утвердился круг надежной, но бескорыстной взаимной помощи. Это очень редкое качество. Эрнест Хемингуэй писал когда-то о знакомом поэте, выделяя лучшее из его качеств: «Он был хорошим другом — всегда кому-нибудь помогал». Помню, как Иосиф Кобзон, еще один человек, замечательно умеющий дружить, давал бесплатные концерты для московских телефонистов, чтобы те поставили Роберту второй телефон, с номером, засекреченным от всех, кроме друзей.

В его собственном, приватном мире, вроде бы ничего не делили. Вокруг бушевала жизнь, в которой добывались дачи и квартиры, продуктовые пайки и «волги» без очереди. Братья-писатели принюхивались ко времени, стараясь «попасть в струю». Один 100 раз подряд рассказывал, как его терзали злодеи-большевики и как на него топали ногами главные государственные начальники. Другие фантазировали про вредоносных инородцев и по секрету сообщали, у кого какая национальность записана в паспорте.

Следующие составляли литкружок, привлекающий внимание Запада и способный помочь в отъезде туда. Все знали об этих играх, и начальство знало — оно становилось год от года все менее решительным и агрессивным, подличало втихаря там, где раньше осуществляло репрессии.

Начальство определило для себя круг людей, с которыми вроде бы можно и покувыркаться в политическом цирке, поскольку такое кувыркание никому не вредит, а государству позволяет выглядеть в меру либеральным. Зато с «Огоньком» не шутили, его долбали серьезно, понимая, что и он — всерьез. В конце ХХ века общество расслоилось, многие в нем жили на разных пролетах политической лестницы, стараясь не падать с ее ступенек.

Мы с Робертом почти не злословили по поводу наших коллег и знакомцев — каждый сам отвечает за собственные поступки. Мы дружили и приятельствовали со многими, формируя отношения поверх суетной повседневности. Вокруг Роберта, к счастью, не было очень опасного поветрия, распространенного в Союзе писателей, где многие изо дня в день переживали синдром рыбы-лоцмана, то есть неутомимо искали, куда бы прислониться повыгоднее, пристать, сколотить свою группу, приписаться к ней, а затем за спинами более значительных и влиятельных устраивать собственные дела. Такая деловитость порождала странные сортировки: на сторонников йоги, принципиальных вегетарианцев, идолопоклонников, «нетерпимых к мусульманству русских людей» и так далее. Но вся эта трепня у Роберта вызывала аллергию и отметалась даже как простая тема для разговора, потому что провоцировала непременный скандал.

Позже Сергей Довлатов уже в Нью-Йорке сформулирует целую теорию, согласно которой все люди — сумасшедшие. Надо строить свои отношения в сообществе не на конфликтах, а так, чтобы не вторгаться в сферы, где человек начнет кусаться от раздражения или обиды.

Стиль кухонной многозначительности Рождественскому претил, и никакие «Союзы меча и орала» в его окрестностях не возникали. Очень интересно проследить, как из стихов Рождественского постепенно уходила, пока не ушла насовсем, тема советской власти. Это было его личным делом, непростым, мучительным душевным процессом, так же, как выстраданное перед этим многолетнее доверие к своему вроде бы надежному государству. Он трудно разочаровывался, но был искренен всегда. По стихам это легко проследить.
С легендарным фотокором «Огонька» Дмитрием Бальтерманцем в Пекине

Перевоспитывать всех подряд — занятие неблагодарное и травматичное. Роберт не умел и не хотел суетиться, не лез без надобности в чужие души. Он писал стихи, в которых излагал свои представления об окружающем мире. У вас другие представления? Ну и ладно... Иногда даже казался ленивым — и за это я тоже ценил его. Но по друзьям, как одному из надежнейших спасений от суеты, он тосковал постоянно.

У Рождественского есть стихи: «Олжас, Мумин, Виталий...», где Роберт мечтает, что как бы хорошо нам собраться всем вместе — казаху, таджику, украинцу, русскому — и порадоваться, что мы так хорошо дружим. Он был мечтателен, но зачастую как бы стеснялся этого, редко фантазируя вслух. Зато умел и любил радовать.

Однажды у меня в Будапеште в гостиничном номере зазвонил телефон: «Только что заседал Комитет по присуждению Государственных премий СССР. Я протестовал как мог, но тебе все равно дали. Тебе легче от этого? И мне легче. Привезешь бутылку венгерской абрикосовой водки-палинки. Той самой...».

С венгерской палинкой у нас однажды получилось забавно. В Болгарии на Конгрессе сторонников мира было скучно, и мы для спасения от душевной тоски накупили этого самого венгерского зелья, выпив его вместе с космонавтом Георгием Гречко, тоже защитником мира, немыслимое количество — по-моему, целый ящик.

Наутро космонавт проспал рейс, Роберт забыл в Софийском аэропорту свой чемодан, а я кое-как добрался до дома и пришел в себя только через два дня, когда у меня зазвонил телефон. «Погляди свой паспорт!» — сказал Роберт. Я открыл: «Рождественский Роберт Иванович» и так далее. «А твой у меня, — уточнил Роберт, по обыкновению слегка заикаясь. — Я пошел на почту получать перевод, а мне не дают...».

Оказывается, мы спьяну поменялись паспортами, но каждый тем не менее доехал домой, предъявляя чужой документ бдительным, но милосердным пограничникам. Это я к тому, что разное у нас в жизни бывало, но ни за что не стыдно. Мы покуролесили за бесчисленными столами, переводили стихи друг друга, устраивали веселые балы для друзей и для себя самих.

После одного такого застолья в Москве — как раз был мой день рождения — Рождественский возвратился домой и потерял сознание. Диагностировали опухоль мозга без труда, а вот вылечить так и не сумели. Он менялся понемногу, становился серьезнее, чувствовал холодное дыхание за спиной, а стихи писал лучше и лучше. Готовясь в последнее путешествие, Роберт был так же естествен и прост, как при любом другом своем временном уходе из дома.


КОНТУРЫ РОДИНЫ И СТРАНЫ МОГУТ НЕ СОВПАДАТЬ

Он был очень хорошим компаньоном в поездках, много и легко странствовал, что вполне вписывалось в его характер. Мы объехали с ним всю нашу бывшую страну и полмира в придачу, вместе мечтали написать книгу и придумывали еженедельник получше. Мне очень плохо без Роберта Рождественского, и я дорожу стихами, которые он мне посвятил в одном из последних своих сборников, — щемящими и честными, как все у него:

Хочу, чтоб в прижизненной теореме
Доказано было судьбой и строкою:
Я жил в это время. Жил в это время.
В это. А не в какое другое.
Всходили знамена его и знаменья,
Пылали проклятья его и скрижали...
Наверно, мы все-таки что-то сумели.
Наверно, мы все-таки что-то сказали...
Проходит по ельнику зыбь ветровая...
А память, людей оставляя в покое,
Рубцуясь и вроде бы заживая,
Болит к непогоде, болит к непогоде.

Теперь, повспоминав о человеке, во многом по вине которого я оказался в «Огоньке», не могу обойтись без теоретического экскурса, обещанного вам чуть раньше.

«Огонек» выходил в Российской империи, революционной России, Советском Союзе, Российской Федерации. Это взаимосвязанные, но разные страны и разные государства. Для осознания своего положения в мире у каждого из нас есть весьма важная триада — Родина, Страна, Государство, — над смыслом которой мы задумываемся не всегда, да и названные понятия многие путают — иногда намеренно.

Родина — понятие вечное — целый комплекс устоявшихся исторических, культурных и других основоположных качеств. Страна же — продукт геополитического деления мира, время от времени она может менять очертания, случается, к примеру, что после войны страна прирастет какими-то новыми землями или останется без оных, отчего контуры Родины и Страны могут не совпадать.

Конституция государства обязывает нас защищать именно Страну, для управления которой создается Государство — переменчивая политическая структура. У нас на Родине были государства, где заправляли варяги и татаро-монголы, поляки и российские самодержцы, немцы-оккупанты, большевики и мало ли еще кто.

Для управления государством нанимают чиновников, которые ничего другого не делают, а только следят, чтобы в стране был порядок, границы охранялись, улицы убирались, а люди были защищены, накормлены, образованы и вылечены. Поскольку забота о нас — единственное чиновничье занятие, мы платим за него чиновникам деньги, которые отчисляем от заработков в налоги. Эти средства срастаются в бюджет, расходы которого полагается контролировать, так как чиновники — работники наемные и по этой причине часть из них воровата. Во всем мире чиновники и население, которое их содержит, издавна пытаются прибрать друг друга к рукам.

У недемократических государств считается, что превыше всего Цель, для которой постоянно следует подчинять людей и подминать их под себя. Люди в таких государствах считаются как бы возобновляемым материалом вроде леса, и с ними обращаются соответственно. В демократическом обществе люди хотят подчинить государство себе, не позволяют ему беспредельничать, не распускают госчиновников до неприличия, всячески мешают им докарабкаться до того счастливого безответственного состояния, которого чинуши во многих случаях достигли у нас..