Глава 1

  Резкий шорох прорезал занавески, темно холодно, нет тишины, хотя она есть, но прорезающая, звеняща в ушах, сводящая с ума. Мне холодно и грустно, как будто я падаю в пропасть, но лежу на постели и вдыхаю прозрачный дым своих слёз.  Они невидимо стекают с подушки на одеяло и растворяются в дневном свете. Мне холодно, как будто темно.
  Семь утра, я встал с постели, выпил небольшой ликёр, который застоялся на столе и впал снова в уныние, которое продолжалось уже несколько нескончаемых лет. Там, в моей комнате, разливалась по стенам музыка Пола Макартни. Она звеняще гудела в моих ушах, сливаясь с тишиной на заднем фоне. Мне было тошно от этого мира. Было тошно снова смотреть в проржавелое окно, которое нескончаемо шороховато, тихо блистало через занавески.
  Я валялся на полу, смотря в тупую на потолок, как будто через мои порезанные вены вытекала талая кровь. Я умирал, лежа на этом тупом полу, готовый проживать свою застарелую жизнь снова и снова, умирая в ласках мучения.
  Зазвони телефон, он прогудел как будто на занавесках, как будто захотелось стать и подойти, поднять штору и ответить Алё.
  - Алё, - трубка была прижата к моему ухо. Горестные мысли терзали меня.
  - Привет, - кто-то ответил, - пойдёшь, выпьешь с нами сегодня?
  - Нет, не могу, у меня сегодня дела. – Среди штор, среди бесчисленного мусора мыслей, среди чёрствого коньяка, который нескончаемо гудит в уныние.
  - Давай, ты не пожалеешь. – Не думаю, что я не пожалею. Лучше умирать тут, в одиночестве, среди нескончаемых бликах солнечных штор, чем среди разливного бокала пива. Там я уже потеряю реальность, там всё закроется, исчезнет, как ветер, который сдувает пыль с флюгера  и потом растворяется среди городской тишины.
  - Нет, я не могу. У меня сегодня дела.
  - Да хватит со своими делами, у тебя каждый раз дела. – Его голос нарастал, он  становился более каменистым, вибрирующем. Его уже не возможно было остановить.
  - У меня сегодня встреча. – Соврал я. Соврал! Первый раз в жизни у меня вылетело это сраное враньё, которое загудела чёрствостью в моём голосе. Ноги подкашивались. Я соврал, я уже опускался. Нет больше тех самых занавесок, нет больше того блика на шторах. Я повзрослел. Повзрослел, как пиявка, высасывающая жизнь из другого человека. Теперь моя жизнь станет нескончаемым водоворотом проблем.
  - Так ты идёшь, или столик больше не держать на троих?! – он уже гудел, не орал, а гудел выхлопами раздражения, который меня убивали. Я уже не выдерживал накала и просто бросил трубку. Схватился за своё ржавое сердце и прильнул к полу. Сколько ещё можно терпеть такое, сколько ещё можно издеваться и бросаться в пучину страдания?!
  Дорога, которая тянется вдоль тротуара, которая закручивается в городских движениях. Она постоянно стремиться вперёд, на любых поворотах она выпрямляется и тянется дальше. Как будто она никогда не закончиться, как и вселенная, которая круглая по своему строению. Но это мнимость, мнимость движения. Начав путь, ты вернёшься всегда в туже точку. Смерть. Жизнь. Смерть.
Я вышел на улицу. Дома сияли своими безрукими окнами, которые лишь глазели, на меня и не могли обнять. Не могли утешить. Не могли просто прижаться своими грубыми рамами и осветить мою душу новым светом. Жаль что тот, мир, виднеющийся за ними, не может сиять также и во внешней среде.
  Я вышагивал по тротуару, который сиял своими небольшими извилинами вдоль дороги. Это черствая память, которая никогда не давала света в моей голове, снова начала забывать то, что произошло несколько минут назад. Дома сменялись один за другим, что произошло несколько минут назад, я так и не вспомнил, как я вышел? Как оказался на улице, помниться, что что-то проскрипело под ухом, когда я обернулся.
  Растворённая печаль на асфальте, на фонаре, который бликами горит, когда не надо упускаться, гнуться к земле. Машина, проезжающая мимо, отфлиртрованная в своей чистоте. И там закусочная, к которой я направлялся. Она была небольшой, с навесом. Ноги уже ступили на  трещины входа, она там, наверное, недавно образовалась под эрозией почвы. Небольшой звоночек предупредил посетителей, что я вхожу, что некоторый обернулись. Рефлекторно. Чистые брюки, чистая пепельница, стоявшая на одном из столиков, чистый запах пекарных изделий и кофе, чистые столики. Садиться на один из них мне как-то не хотелось, они не были запачканы, как я, как моя душа, которая уже растворялась в пучине страдания.
  Немного расчистив один из них рукой, я присел, аккуратно, задумчиво, не зная, что сказать официанту, да и как-то мне не хотелось, что он приходил, просто хотелось посидеть. Впустую, смотря в какую-ту отдельную точку на стене.
  Вот полоснуло моё зрение меню, которое легло на стол. Молодая официантка лет двадцати, подала его мне, даже не обратив на меня никакова внимания. Она была совсем невинной, чистой, как будто время не загрязнила её веки, как будто, не загрязнила её чистые губы отвратительными поцелуями. Жажды, вожделения, неукротимой тонущей ямой, которая заволакивает юных особ в пучину страсти, заставляет их забывать обо всём. Каждый раз прикасаться к грубому тело и жаждать, жаждать каждого движения. Их несёт в клубы, танцевать, сплетаться в танце с песней, выводить себя страстью испытывая всё больше и больше наслаждения. Она была невинной.
  Я заказал кофе, пар, который оплетал пространство странным, но приятным ароматом. И тихо сидел, попивал, не обращая на время, которое тянулось очень медленно, медленнее часов висевших на стене. За окном, так же не спеша тянулись люди, вдоль окон, которые исчезали, потихоньку, за поворотом, который угловато сиял вдали.
  Мне было всё равно, сколько времени пройдёт, сколько протянется мой путь по этой дороге жизни. Я просто сидел и смотрел в окно, как медленно солнце закатывается за поворот и исчезает. Уже прорезало время мои мысли, пора было уходить, кафушка уже закрывалось.
  - Можно, - тихо голосовал рукой, - счёт.
  Он лёг на стол, потрепанный, 600 р.
  Я встал и вышел, прикрывая куртку руками, она была запачкано пятном от кофе, который я случайно вылил, когда приглушённо смотрел на люстру, на её блики.
  Ночь сияла невинностью, умиротворенность, она как будто тихо заходила за каждый уголок здания, то нагнетая, то, на оборот расслабляя. Она как-то успокаивает, когда ты идёшь по улице и смотришь в разные стороны или в тупую смотришь вперёд, на движение блеклых фонарей, фар, освещающие дорогу, на лужи, которых нет, но если бы были, то на их брызги. Ты идёшь и как-то спокойно, как-то умиротворенно, разглядываешь разные окна, в которых гаснет свет.
  Вот поворот, он уносит меня куда-то не туда, куда-то в тёмную подворотню, где тишина сворачивается с только что недавно выброшенным мусором. Старательно надвинув куртку к шеи, и не спеша, бродя сквозь баков мусора, немного  покачиваясь, выпивший, опьяненный от усталости. Когда я говорю, что выпил, это не значит, что заполнил глотку вином, виски. Это как будто такое состояние, когда ноги начинают отказывать, а голова опьянено ходит ходуном. Рукой, прислонившись к стенке, я скатился медленно, безжизненно на пол, к баку из под мусора и заснул, не дожидаясь утра.
  Три часа ночи, меня разбудил лай собаки. Он прозвучал на решётки, не знаю, кажется, луна освещала спокойное небо. Подниматься не было сил, но всё-таки я приподнялся, чтобы осмотреться, где нахожусь. Кажется, это был подъезд, опьянённым дурманящим, зловонным запахом. Моча слезоточиво перебивала весь приятный запах цветов, стоявших на подоконнике. Меня было готово вырвать, если бы некто не пнул меня сзади, точнее он толкнул, проходя мимо, даже не заметил, что здесь лежит человек, хотя нет, заметил, просто ему всё равно, что тут умирает в тревогах, в ничтожестве своего существования, ему было всё равно. Он прошёл мимо, не смотря, медленно подошёл к двери и вставил ключ в замочную скважину.
  - Убирайся! – его голос железно скрипел, на моих нервах. Я еле пошатнулся, но вышел из подъезда, где только что стоял.
  Прорезанные провода, которые источают электричество и невидимо бьют в телевизор, создавая  картинку, нависали над мое головой. Они тихо шатались на ветру, от одного дома к другому, почти невидимо искрясь от трамвая, который прорезая улицу, устремлялся куда-то неведомо вперёд. Дождь тихо клепал на асфальт, разбиваясь на множество осколков. Куртка давно намокла и осела на меня, стремясь куда-то вниз. Город, родной, непохожий не на один другой, такой тёмный и горящий в темноте своими огненными мостами, своими проржавелыми усталыми окнами на одном берегу в одном районе, и такими невинными, новыми в другом. Город, который сочетает в себе всё, что возможно, от азиатского, до европейского, и сливался в сердцевине русского. Создавая что-то новое, невообразимое, постоянно бродившее. Он никогда не останавливается, всё время обрастает, и каждый уголок создаёт что-то новое.
  На проспекте не было никого, он был тихим в данный период времени, хотя несколько прохожих и прошли мимо, унеслись куда-то вдаль, но остановка оставалась такой же тихой, и спокойно.
  Я сидел и смотрел на купол, который искрился в ночи своей позолотой. Прожектора, установленные по кругу, дополняли его каким-то вот-вот начавшимся праздником. Хотя мне это казалось, но праздник был бы сейчас кстати.
  Я выдел выцветающие платья, которые кружились вокруг каким-то цыганским танцем. Небольшие фейерверки, которые распластав небо сиянием, взорвались в цветовом взрыве. Тонкое платье, которое искрилось синевой, медленно и тихо проплывало, через заграждение, хватаясь невидимой рукой за перила и тихо приподнимая нежную, тонкую ногу, к возвышавшему столбу.
  Мне сейчас не хотелось ничего, только смотреть на это и отдыхать, не скрежетать в молчание, не падать к светлым поручням своего дома, не валяться где-то в подворотне или наклюковшись выпивать нетрезвых женщин. Мне хотелось лишь молчать, просто, по человечески молчать.
  Семь лет назад, когда ещё фонарь не светился на остановке, когда тихое скрежетание звёзд не сияло над головой, и только тихо поскрипывало в молчание. Семь лет назад умерла моя мать, последний человек, который мог содержать меня, последний человек, который мог удержать меня на грани - своей жизнью. Семь лет назад. Катастрофа была на улице, тогда ещё проливной дождь брызгал через трубы на асфальт, скользкая непроходимая дождливая дорога, когда вода, покрывала поребрики и машины неудержимо виляли в стороны, как только чуть прибавляли газу и устремлялись в нетрезвые повороты, стараясь удержать на земле, а не скатится в какую-ту катастрофу.
  Она вышла из дома, чтобы купить что-нибудь на ужин. Дорога была скользкой, неудачно поставленная нога и машина, которая завернула неудачно за поворот. Её крик был слышен в закуальной улице, которая лишь тихо погасила один из фонарей. Её увезли на скорой гробавщитской помощи, которая не могла ничего поделать, а лишь тихо загрузила мамин труп в машину.
  Фонари уже перегорелись и тихо звучали в дневном свете. Я немного выспавшись, почти не сводивший глаз, через сон смотревший на золочённый купал который искрился уже в терпком дневном свете. Немного отряхнувшись от брызг проезжавшей машины, двинулся домой.
  Ключ вошёл в замочную скважину, которая нескончаемо гудела в моей голове уже несколько лет. Она мне так наскучила, что хотелось вытащить замок и выбросить его куда-то в помойку, оставить лишь открытую дверь. Тихий шёпот сапог, поставленный вдоль стенке, небольшая люстра с тремя флаконами, и незабываемая кровать  с тремя подсвечниками рядом. Они как свет среди тёмной комнаты, который как-то успокаивал и держал ненастырный шум подальше от меня. Кровать протрещала под моим весом, протрещала как мои кости, как сегодняшний расплывчатый день, который прибывал в темноте, в неразберихи, в забытой памяти. Я заснул. Теперь мне было спокойно.